Вспоминая Ташкент советский...

Писатель Лев Усыскин беседует с Игорем Цесарским – прозаиком, публицистом, издателем, главным редактором медиагруппы «Континент».

Игорь, вы покинули Узбекистан…

В 1992 году, в прошлом веке.

И с тех пор ваша нога туда не ступала?

Ступала. Это было интересная история. 

Вы расскажете позже, да? Но сначала такой вопрос: вы ощущаете какую-то внутреннюю связь с Узбекистаном, интересуетесь ли тем, что там происходит? Или это просто давно завершившиеся эпизоды вашей биографии?

Хочется сказать: скорее, второе. Все-таки внутренняя связь обычно предполагает общение с людьми. А у меня там, в Узбекистане, практически не осталось тех, с кем постоянно общаюсь. Кто-то уехал оттуда, как и я. Кто-то, к сожалению, умер. Но все-таки я там полжизни прожил и из памяти это не уйдет никогда. По этой причине я не могу быть равнодушным к Узбекистану. Просто, я знаю, есть другой уровень вовлеченности: люди следят ежедневно за новостями, испытывают информационный голод, если долго их нет. То есть, я не страдаю от незнания того, какой урожай хлопка собрали в этом году. 

Понятно. А как ваша семья попала в Узбекистан?

Тут разные пути. По маминой линии семья из Украины и в Ташкенте оказалась в конце 20-х годов. А отец – из Одессы, он попал в эвакуацию с младшими братом, сестрой и матерью, а его отец, мой дед, был тогда на фронте. И после войны они в Одессу не вернулись. 

А где жили в Ташкенте?

Где жили? На знаменитой Кашгарке, описанной у Дины Рубиной и других ташкентских русских писателей, включая вашего покорного слугу.

А что это?

Это такой район Ташкента возле стоявших когда-то Кашгарских ворот – от них действительно шла караванная дорога в Китай и первоначально в нем селились уйгуры. Потом, в конце 19 века, Кашгарка стала русским районом для небогатой публики. А во время войны Кашгарку заселили эвакуированными. Получился очень специфический район, населенный людьми разных национальностей, со своим особым духом, характером, манерой разговаривать. А потом он стал эпицентром Ташкентского землетрясения 26 апреля 1966 года. Я его застал, хотя был в момент толчка у дедушки с бабушкой, то есть, несколько в стороне. 

Расскажите про землетрясение...

У меня, понятно, сохранились только детские воспоминания. Я ночевал у своих стариков (деда и бабушки) на Пушкинской, напротив хлопкозавода. Отец в это время запустил ремонт в нашей квартире на Апанасенко. Когда под утро начало трясти, дед схватил меня в охапку и выбежал на улицу. Было еще темно, во дворе собрались соседи, высыпали жильцы из соседнего общежития. Ждали, что произойдет далее. Но если одноэтажный дом, где жили дед с бабушкой, не пострадал, то от отцовского «свежего ремонта» остались одни воспоминания. Около года мы жили потом на подселении. Возможно, и без стихии город постепенно обретал бы иной вид, росли бы многоэтажные типовые здания, уродующие практически все города нашей планеты, но в которых живут и заканчивают свой земной путь ее обитатели. Подземные толчки лишь ускорили процесс.

Скажите, а как вы в момент толчков, поняли, что именно произошло?

В первый момент, конечно, никто ничего не понял. Кому-то даже померещилась война. 

Страх потом не преследовал?

Страхи - дело индивидуальное. Скажу совершенно точно, что с годами мы попривыкли к тряске, которая иногда была весьма чувствительной. А у кого-то, конечно, появилась фобия и панический страх. Так, помнится, где-то в конце 80-го, незадолго до появления на свет моего сына, на 7-м этаже, где мы тогда жили, заплясала мебель, точней посуда в серванте, и люстра начала раскачиваться. По ТВ шел очередной индийский фильм "Зита и Гита" и это название врезалось в память именно потому, что всем показалось - вот оно повторение 1966-го. Тогда пронесло. Но землетрясения не редкость в Ташкенте. На легкие вообще не обращали внимания. А когда посильней, то старожилы вспоминали 1966-й. А кто-то и знаменитое ашхабадское. Но там было много жертв, а в Ташкенте, благо, нет.

А что стало с Кашгаркой?

От этого удара стихии район престал существовать в том виде, в каком он был со времен эвакуации. После землетрясения уже из Кашгарки шло расселение по разным районам города. В общем, это было интересное место и есть люди, которые именно там сделали первые шаги в жизни. Я их потом встречал уже взрослыми, в университете и так далее – и они заметно отличались от своих сверстников, выросших в других местах. 

А чтобы себе представить: это обычная застройка такая одноэтажная, глиняная?

Да, обычная, дворы. Ну, не только одноэтажные дома – встречалась, например, балхона, когда на второй этаж по лестнице подымаешься. Длинный коридор, а там идут комнаты, квартиры. Такая обычная вещь для советского периода, ничего особенного. Но вот дворы – они что-то напоминали из классики, из Одессы и произведений тех, кто о ней хорошо писал. 

А потом?

Потом там появились обычные пятиэтажные дома, поставили памятник «Мужество» и открыли небольшой музей, посвященный землетрясению. В общем, стал обычный городской район. Кто-то из прежних обитателей Кашгарки даже получил там же жилье. Одним словом, эти дворы перестали существовать. 

Что еще было в Ташкенте вашего детства?

Если мы возьмем ташкентский Старый Город, где есть эти традиционные махалли, базары, обмазанные глиной дома и все прочее – там другой уклад, в чистом виде уклад восточного города. Там можно было встретить в советское еще время женщин в парандже. Этот район отделен речкой Анхор. И там же по Анхору расположены правительственные учреждения и так далее. Он как бы был водоразделом между Старым Городом и Новым в то время, когда Россия пришла туда. К приходу России, я знаю, относятся сейчас по-разному, но объективно то, что благодаря этому приходу появились некоторые вещи, которых до того не было. Это, в частности, относится к университету, куда еще в начале 1920-х из России послали очень серьезную профессуру. Университет был хороший. Даже полвека спустя, когда я в нем учился, он достаточно высоко котировался в СССР. 

Вопрос, если можно так сказать, про самоидентификацию. Вот, растет в Ташкенте мальчик в говорящей по-русски еврейской семье. Как он понимает – где он? Он понимает, что он не в России? Что он в провинции, а не в столице? Что здесь люди, говорящие на разных языках? Или же все говорят по-русски?

Очень много зависело от того, в каком месте Ташкента человек жил и в какой среде находился. Мы после землетрясения оказались в районе… ну, грубо говоря, местном эквиваленте Черемушек. Квартал 26 на Чиланзаре. Тогда же отстраивали Ташкент поквартально, строители со всего СССР. Наш квартал строили москвичи. Такой вполне московский квартал новостроек. И в нашем районе был большей частью европейский состав населения, то есть, по-узбекски никто не говорил. В школе узбекский язык был по степени приоритетности где-то между трудом и физкультурой. Да, нам ставили в школе по языку какие-то оценки, но мы им не интересовались, языка не знали и жили как бы такой параллельной жизнью. Хотя если телевизор включить – там была программа на узбекском языке, и не надо никуда ходить. То есть, язык-то был в обороте, вполне можно было бы выучить. Но не ощущалось необходимости. Уже в университете была несколько другая ситуация, а потом, когда я занялся переводами узбекской прозы, пришлось язык подтягивать, углублять. И тогда пришло понимание некоторой неестественности происходящего. Все-таки мы там в какой-то степени были гостями – хоть я там и родился, и мать моя там родилась. Ну и провинцией, окраиной мы себя не ощущали. В Москве и Ленинграде могли думать что угодно, но мы были убеждены, что живем в столице Востока и второго такого города в СССР – нет. Он действительно имел неповторимое лицо, характер, культуру – все, что хотите. 

То есть, в повседневной жизни вам узбекский был не нужен тогда?

По большому счету, нет.

А этнические узбеки вокруг вас присутствовали? В школе, там?

В школе – нет. Те, кто вырос в районах махаллей, где жили узбеки, пацанами бегали со своими узбекскими сверстниками, те прекрасно говорили по-узбекски с детства, у них двуязычие возникало легко. А в наших районах такого не было. Вообще же, Ташкент был городом исключительно многонациональным – и в этом есть, как сейчас говорят, своя «фишка». Были, например, так называемые «греческие городки» – компактные районы, населенные греческими коммунистами, бежавшими из Греции в 50-е годы. Были татары, армяне, грузины, азербайджанцы – обычная такая советская смесь народов – и как-то все это, наряду с узбекским, влияло на тамошний русский язык. Кстати, узбеки, окончившие русские школы, говорили по-русски очень чисто, без акцента. В отличие от тех, кто приехал с Кавказа или из Прибалтики. Часто они говорили друг с другом на двух языках одновременно. То есть, идет разговор по-узбекски, вдруг звучит какое-то русское слово, оба переходят на русский, говорят какое-то время, потом опять переходят на узбекский. Совершенно без затруднений, не задумываясь и даже, наверное, не замечая. То есть, это были люди, выросшие на стыке культур и никаких проблем для них взаимодействие этих культур не вызывало. Другое дело, узбеки, приехавшие из узбекской провинции – они, конечно, в школе учили русский, но знали его весьма посредственно. 

И жизнь в кишлаке не требовала русского?

В кишлаке да, а в Ташкенте без него никак. Я после университета довольно долго работал в аппарате Союза Писателей Узбекистана. Так вот, там весь документооборот шел на русском языке. И только под занавес моего там пребывания, когда перестройка началась, что-то стало в этом плане меняться. Случались казусы, скажем, получаем письмо из Латвии на латышском. Мы им тогда, прикола ради, отвечаем на узбекском. Это при том, что основная масса писателей в Союзе Писателей Узбекистана были, естественно, узбеки. (При этом были отделения русской литературы, крымско-татарской литературы и другие.) Ну, русский же объективно служил языком межнационального общения. Казахский и таджикский президенты между собой говорили по-русски, а не на своих языках через переводчика…

О, я помню в 1988 году в поезде Самарканд – Ташкент потрясшую меня сцену, когда азербайджанец и туркменка разговаривали друг с другом по-русски. Это же вообще практически один язык… Не знаю, может, им важно было, чтобы окружающие слышали (вагон плацкартный), что они ничего лишнего себе не позволяют…

Да, подобного много было.

Вот интересно, были в ваши студенческие времена такие популярные молодежные места тусовочные – кафе какие-нибудь типа питерского «Сайгона» или даже не молодежные места, где фарца торговала, еще какие-то «точки» интересные?

У каждого были свои излюбленные места. Кто-то тусовался на ташкентском «Бродвее», кто-то «на Сквере». Это Сквер Революции с памятником Карлу Марксу ( в народе назывался "голова"- сделан в виде факела с растрепанной головой Маркса вместо пламени), самый центр города, возле гостиницы Узекистан - «Сквер» с одной стороны, а с другой --  как раз «Бродвей», на нем Русский драмтеатр Горького, через перекресток - ресторан «Заравшан», дальше перпендикулярно проспект Ленина и за ним Красная площадь. А вот «пласты», т.е. фирменные музыкальные диски, на улице у нас не продавали, как в Москве или, я знаю, в Горьком, их скупали на дому у знакомых фарцовщиков, "с рук ". Так вот, в центр города съезжались со всех окраин и проводили время сообразно своим интересам. Я ходил в скверик напротив поликлиники МВД, где собирались т.н. «книжники» – там продавали и обменивали дефицитные книги. Впоследствии я использовал их в своей сатирической повести, изданной еще до моего отъезда в Штаты.

И еще такой вопрос: мои знакомые «ташкентцы» с презрением относятся к фруктам, выращенным в Израиле и других странах их нынешнего проживания. Вот в Узбекистане были фрукты так фрукты. Соответственно – есть ли ностальгия по персикам и винограду?

Ностальгия по фруктам? Вспомнить, конечно, можно. Но ностальгировать?! У меня был сосед в нашем писательском доме, который на полном серьезе говорил, что ташкентский изюм, когда кончится советская власть, будет продаваться в мире подобно какой-нибудь целебной траве, которую взвешивают на аптечных весах. Изюма я перепробовал с тех пор разного и есть подозрение, что сосед мой слегка ошибался. С другой стороны, не отказался бы, конечно, отведать жарким летом наши мирзачульские дыни.

Вы сказали, что потом, в 2001 году, вновь побывали в Ташкенте. Что-то изменилось в обороте русского языка?

Тут надо предысторию рассказать. Я уезжал в 1992-ом году, и ситуация была достаточно напряженная. Возникли разные движения, которые вспомнили старые обиды – истинные и выдуманные – ну, вы знаете, что в Фергане произошло тогда, в других местах. Неприятные инциденты с человеческими жертвами. И, в общем, многие покидали Узбекистан в спешном порядке, опасаясь за свою жизнь и не ощущая перспективы для себя и своих детей. А в 2001-ом году я попал на празднования десятилетия независимости государства. И я увидел, что негатив времен развала СССР – он, в основном, ушел. И было странно, когда, например, такси берешь, едешь, и таксист в девяти случаях из десяти кроет Горбачева последними словами, мол, такая была страна, нормально же жили. Ну, это, в общем, понятная реакция на резкие перемены. А что до языка, то те, кто решил там оставаться и жить, конечно, должны были в новых условиях откорректировать свои привычки. Живешь в государстве, которое называется Узбекистан – понятно, что ты должен разговаривать на языке этой страны. 

Да, но, а по факту, что вы наблюдали в 2001: по-русски в Ташкенте понимали?

Да, еще было. Даже и сейчас есть слой, владеющий русским. Вообще, когда пара миллионов узбеков работают в России, понятно, что русский язык будет в ходу. 

А, кстати, о той поездке.

Уезжали мы, я уже говорил в какой ситуации, а тут мне довелось как издателю и журналисту побывать в Ташкенте на 10-летии Независимости. Я мог проинтервьюировать практически любого чиновника независимо от ранга, за исключением президента. Но я остановился на представителях разных религиозных конфессий, не обошел и родной союз писателей, где встретился с ныне покойным поэтом Абдуллой Ариповым, с которым когда-то работал, а в заключение взял интервью у министра иностранных дел Абдулазиза Камилова. Обсуждали политические вопросы, он говорил интересно, что вот, де, наш президент обращается к западным лидерам, говоря об опасности удара со стороны исламистов. А на Западе, дескать, не очень серьезно к этому относятся. Этот разговор был не то 3, не то 4 сентября 2001 года! 8 сентября я вернулся в Америку, а 11 сентября случилось то, о чем как раз говорил министр. 

Вы с ним по-русски разговаривали?

Да, конечно. Профессиональный разговор мне, конечно, легче вести на русском. Когда-то я занимался переводами с узбекского – а я переводил прозаиков довольно хорошего уровня примерно моего возраста или даже чуть старше меня. Сейчас это аксакалы, конечно. Народные писатели. Моя задача была сделать так, чтобы их проза хорошо воспринималась и принималась на русском. У меня, похоже, неплохо получалось, эти тексты читали и даже иногда с моих переводов делались переводы дальше, на другие языки! При том, что в те времена нередко переводы, публикуемые в «Дружбе народов» или издательством «Советский писатель», делались, исходя из несколько других критериев. Переводили, прекрасно зная, что никто эти книги в руки не возьмет и читать не станет, базируясь на разнарядках, титулах и т.п. 

То есть, когда вы этим занимались, вы узбекским достаточно хорошо владели?

Да, читать-понимать я мог нормально. Но, тем не менее, подстрочники и словари всегда были под рукой. Так легче работать. Все-таки надо признать, что среднюю школу я окончил с запасом узбекских слов, состоявшим из «здравствуй», «до свидания» и тех слов, которые знать не обязательно, но все знают. 

Правильно я понимаю, что после школы вы институциализированно узбекский не изучали – только самостоятельно?

Да. Читал, общение помогало. Но тут вот какая проблема: когда ты не знаешь язык настолько, что можешь применять всевозможные идиомы, сложные обороты, словесные игры, юмор, ты настолько упрощаешь свою речь, что возникает сильный соблазн перейти на язык, который знаешь в совершенстве. И если собеседник потворствует этому соблазну, то твоя разговорная практика не складывается. 

Такой вопрос, немного странный. Моя мама 1938 г.р. выросла в Ташкенте, т.е. жила в городе с 3 до 24 лет, потом уехала в Ленинград и вышла замуж. В том числе провела в Ташкенте свои студенческие годы, выпавшие на довольно бурную эпоху после московского всемирного фестиваля молодежи и студентов. Так вот, я с удивлением понял, что за это время она из Ташкента почти не выезжала. Ну, пару раз к родственникам в Самару, потом хлопок собирать их возили, с подружками в Чирчик – ну и все. В Бухаре и Самарканде она побывала уже потом, с моим отцом, переехав в Питер. Вот мне интересно, это какие-то особенности жизни русских «ташкентцев» или просто ее личные обстоятельства?

Нет, скорее, ее личные. Ну, или примета времени – в 50-е годы путешествовали меньше, чем в годы моей молодости. Но я ездил по Узбекистану. А уж потом, когда окончил университет, просто по работе довольно хорошо изъездил республику. И это было очень интересно. Понятно, что Ташкент был наиболее европеизированным местом, но ведь любопытно и побывать там, где более ярко ощущается Восток. 

Бродский как-то сказал, что место, где человек вырос (он имел в виду СССР, но нам сейчас это не важно) как-то по-особому выворачивает глаз, придает уникальность виденью. Вот как вывернут глаз у выросших в Ташкенте? Есть ли что-то общее у уроженцев города? Встречая земляков в разных других странах, вы узнаете их, чувствуете какую-то близость?

О, я даже написал цикл рассказов (все никак не издам), где попытался порассуждать, какие ташкентцы были там и какими они стали здесь. Знаете,  была такая иллюзия… ну как бы описать, не землячество, но… в общем, если встречает ташкентец ташкентца, то сперва поинтересуется, даже у незнакомого человека, есть ли ему, где переночевать, не хочет ли он есть. Понятно, что это не специфическое ташкентское, это вообще восточная такая вариация – я уверен, что на Кавказе то же самое. Так вот, когда эти люди попали на Запад, у них эти привычки часто мало-помалу исчезали. Я даже несколько публикаций об этом сделал на сайте «Письма о Ташкенте» – его поддерживает один энтузиаст, он живет в Ташкенте и собирает все про город, про бывших ташкентцев. Я там позволил себе в нескольких местах, как мне показалось, мягко поиронизировать, и за это огреб по полной программе, как говорится. Люди иногда очень болезненно реагируют на тех, кто находится на Западе и пытается судить о прошлом спокойно, отстраненно, с большим знанием предмета. Могут заклевать: как, ты уехал из страны с концами и теперь наш город критикуешь? Но в последние мои годы перед отъездом из Ташкента я вдруг стал понимать, что город сильно изменился в сравнении с Ташкентом моего детства и юности. Я тогда много времени проводил в Москве и, возвращаясь в Ташкент, уже не чувствовал, что возвращаюсь домой. При этом сейчас, когда разговариваешь с земляками, которые давно живут в Америке, Израиле, где-то еще – у многих такая идиллическая-идиллическая картинка в голове, а уж когда о плове речь заходит – все просто тают. 

А все-таки, есть такое, что люди из Ташкента вам понятнее, при прочих равных? То есть, когда вы набираете себе сотрудников, их ташкентское происхождение является в ваших глазах преимуществом? 

Вот это и стало предметом первой моей миниатюры из той серии, про которую я упоминал. Тут есть история разочарования. Когда я приехал в Штаты и встречал человека из Ташкента, я сразу включался: чем могу быть ему полезен. То есть, я его воспринимал как в некотором смысле родственника. Но когда я сам стал издавать газеты на русском языке – и наивно думал, что то, что я из Ташкента, откроет мне двери к землякам – тут-то я и увидел, что это не работает. И это заставило меня задуматься о том, что здесь несколько другие правила игры. Так что, сейчас мне безразлично, откуда человек родом – я смотрю, что за человек.  

Скажите, а снится вам Ташкент?

Бывало, бывало. Как работает память – она хорошо сохраняет то, что спрятано в «долгом ящике», а сегодняшнее приходится записывать, чтобы не забыть. Так, я помню фамилии футболистов «Пахтакора» 60-70-х годов, болел за свою команду, как положено, и много чего еще, о чем можно было бы без особой печали позабыть. 

Когда вы жили в Ташкенте, еще до перестройки, как вы представляли себе свое будущее? Что вы хотели получить от жизни?

Я жил бы в Ташкенте, занимался бы переводами узбекских писателей. Сидел бы на даче – нам как раз раздали участки в чудесном месте, в горах, я даже лопатой не успел там копнуть. В остальное время занимался бы любимым делом – писал бы. Но это я не ностальгирую – то, как на самом деле сложилась моя жизнь, мне нравится больше.