Хан-Тенгри

Историко-культурный и общественно-политический журнал

Проблемы и перспективы евразийской интеграции

Сергей Абашин: В известном смысле мы и сегодня живём в логике больших имперских проектов...

Дата:

Серге́й Никола́евич Аба́шин — известный российский историк, этнолог и антрополог. Доктор исторических наук, профессор факультета антропологии Европейского университета в Санкт-Петербурге. Области исследований: Средняя Азия, антропология миграций, национализм и этническая идентичность, ислам, постколониальные процессы. Журнал «Хан-Тенгри» посчитал, что первую вводную лекцию по истории, проблематике и перспективах взаимоотношений России со странами региона должен прочитать именно Сергей Николаевич. И не ошибся.


- Сергей Николаевич, в научных кругах, связанных с евразийской тематикой, вы достаточно заметная личность. Как вы сами относитесь к философии «евразийства»? И правда ли, что всё, имеющее отношение к этой тематике, так или иначе проходит по ведомству князя Трубецкого и его сегодняшних последователей?  

- Я осторожно пользуюсь этим термином. В нём слишком много разных историософских коннотаций. Сравните Трубецкого, Гумилёва и Дугина – это совсем разные материи. Однако сегодня многие российские и зарубежные экспертные центры, которые занимаются бывшим советским пространством, переименовались в центры евразийских исследований. Понятно, что за этим, как правило, стоит не историософия, а прагматика, желание как-то обозначить пространство бывшей Российской империи, а затем и Советского Союза. Это дисциплинарное понятие, вокруг которого удобно собирать различные исследовательские команды. К слову, в Британской империи евразийцами называли потомков смешанных браков между британцами и индийцами. То есть «Запад есть Запад, Восток есть Восток…» – но там, где они всё же сходились, возникали евразийцы. У Британии, которую в позапрошлом веке считали главным геополитическим соперником России, была, выходит, своя «евразия».

Историософские обобщения для меня всегда были проблемой. Это, наверное, моя методологическая позиция как антрополога, потому что антропологи по роду своей деятельности боятся любых обобщающих схем. Зайдите в любую деревню, в любой кишлак, и вы увидите, что на локальном уровне  многие теоретические обобщения не работают, оказываются слишком грубым инструментом понимания. Хотя само слово «Евразия» вполне подходит для обозначения некоторой большой территории, имеющей свою общую историю. Мне даже нравится его указание на какое-то культурное смешение или, если угодно, гибридность. Это позволяет думать об идентификации людей не только в национальной перспективе, но и в региональной или наднациональной. Такая множественность мне нравится.

- У периода, который мы называем «присутствие России в Средней Азии», есть какие-то временные рамки? Когда он начался и когда закончился – и закончился ли? 

- Для меня в строгом, почти в юридическом смысле продвижение России в Среднюю Азию начинается с первой половины XVIII века, с присоединения части земель, где жили казахи. Сейчас много спорят о том, как правильно это процесс называть, присоединением либо завоеванием, и как понимали тогдашние договоренности сами акторы с обеих сторон. В Петербурге, безусловно, это воспринималось как принятие российского подданства. Казахские элиты, скорее всего, интерпретировали ситуацию как своего рода даннические отношения, отнюдь не исключавшие большой степени автономности и даже самостоятельности. Но в любом случае то были уже документально оформленные отношения, которые скрепляли обе стороны в какую-то общность. В XIX столетии в эту общность вошли, далеко не всегда мирным путём, земли других народов Средней Азии. Именно это время можно считать началом общей истории и общей судьбы с Россией.

Было ли сближение России и Средней Азии неизбежным и закономерным? Если говорить о туркестанских походах, то есть о завоевании Кокандского ханства, подчинении Хивинского ханства и Бухарского эмирата, то в тогдашних властных структурах Российской империи конкурировали между собой три подхода к данному процессу. Одни видели в таком продвижении на юг экономическую целесообразность: расширение рынков сбыта и освоение новых источников сырья, прежде всего хлопка. Другие – и такой подход был, пожалуй, преобладающим – воспринимали завоевание Средней Азии как часть глобального противостояния империй, прежде всего противостояния России и Британии, которая к тому времени из Индии подбиралась к Амударье. XIX век был эпохой окончательного колониального раздела мира. Быть мировой державой, полноправно участвовать в «концерте европейских держав», не имея колоний, не представлялось возможным. Поэтому Россия спешила установить свой военно-стратегический контроль над соседними территориями. При этом много говорилось о выходе к «естественным» рубежам, но «естественность» – достаточно условное понятие, оно легко меняет свои конфигурации. Третий подход я бы охарактеризовал как скептический: а зачем мы туда идём? Зачем вкладывать средства и человеческие ресурсы в колонизацию чужих земель, когда этих средств и ресурсов не хватает для других неотложных дел? Такая позиция была тоже весьма распространена среди значительной части имперской элиты. 

На мой взгляд, тот факт, что в столкновении разных точек зрения побеждали то одни подходы, то другие (как, например, в истории с Кульджой, которую Россия завоевала, а потом передала Китаю), не позволяет говорить о неизбежности и предопределённости. Я предпочитаю видеть в истории разные возможности, одни из которых в силу тех или иных причин, иногда случайных, реализовались, а другие – нет.

Интересно, что все три упомянутых подхода опять стали конкурировать между собой теперь уже в постсоветской России. А это означает, что в будущем, вполне возможно, нас ждут новые неожиданные повороты.

- Вот интересно - что выиграли и что проиграли народы Средней Азии от того, что нам во второй трети XIX века удалось опередить британцев?

- Вопрос о потерях и достижениях очень неоднозначен, поскольку почти всегда несёт эмоциональную и политическую нагрузку. Ясно, что можно увидеть и то, и другое. Я  не сторонник того, чтобы искать некий «баланс» хорошего и дурного. Надо честно говорить обо всём, что было. Это такое общее соображение, исходя из которого, надо оценивать историю отношений России и Средней Азии. Что касается вопроса об «англичанах», то я бы ответил так: конечно, присоединение Средней Азии к России предопределило некоторые особенности трансформации региона. Причём в основном эти особенности проявились не в составе Российской империи, а в составе СССР.

Первая особенность – это ускоренная и мобилизационная модернизация, которую Россию предприняла в прошлом столетии. Она проводилась насильственно, с огромными издержками и жертвами, которые усугублялись политическими и, видимо, персональными особенностями режима в Кремле. Тем не менее, это была именно модернизация: строительство городов, индустриализация, развитие науки и т.д. Ускоренный и мобилизационный её характер наложил отпечаток на результат. Страна получила очень проблемную экономику. С сильной сырьевой зависимостью, сильно военизированную, неравномерно распределённую по территории, монополизированную, как в случае с тем же хлопком, и т.д. Экономисты лучше опишут это положение. 

Вторая особенность – социальное государство, которое сложилось в полной мере во второй половине XX века, уже после Сталина. Всеобщее среднее образование, бесплатное высшее образование, бесплатная всеобщая медицина, пенсии, детские сады, путёвки в пансионаты и санатории, многое другое – это было огромным грузом, который взяло на себя государство. Возможно, что груз оказался непомерным. Но, опять же, эта социальная идеология стало во многом определять общественные институты и социальную мобильность людей. 

Наконец, третья особенность –  национальное строительство. Создание союзных и автономных республик, областей, округов. У этого строительства были свои ограничения. Были репрессии, насильственная секуляризация, отчасти русификация и контроль из Центра. Но факт остаётся фактом: границы и многие институты нынешних национальных государств Средней Азии имеют советское происхождение.

- Не так давно отмечалось 150 лет российского присутствия в Средней Азии. Есть ли у нас, в России, какое-то целостное осмысление этого периода?

- Действительно, в 2015-ом году исполнилось 150 лет, как был штурмом взят Ташкент, один из ключевых городов Средней Азии, а в 2017-ом исполнилось 150 лет создания Туркестанского генерал-губернаторства. Правда, никто, по моим впечатлениям, на государственном уровне эти даты не отмечал. Это говорит о том, что какого-то консенсусного осмысления общей истории России и Средней Азии в XIX-XX вв. у нас не выработано. А ещё – о падении интереса российского общества к Средней Азии. Причин тому несколько. Во-первых, деградация и изоляция научных исследований. Российские и среднеазиатские учёные мало сотрудничают, мало делают совместных проектов, мало площадок для обсуждения каких-то вопросов общей истории. А во-вторых – резкая политизация многих исторических сюжетов, активная манипуляция исторической памятью в политических целях. К сожалению, голоса современных профессиональных историков слышны всё реже и всё тише.

- Вы полагаете, что Россия ушла из Средней Азии окончательно?

- Бывшие империи никогда не уходят из своих бывших колоний и окраин окончательно. Даже когда они становятся самостоятельными государствами, начинают жизнь по своей собственной траектории и политически отдаются друг от друга. Многие прежние связи сохраняются. Повсеместно в Средней Азии мы видим следы прежних эпох, которые по-прежнему важны и эмоционально привязывают местных жителей. Или, например, эти связи сохраняются в виде массовой трудовой миграции и иммиграции. Мы это видим на улицах Лондона и Парижа, видим в Москве и Санкт-Петербурге. Несколько миллионов выходцев из независимых стран Средней Азии находятся на территории России, многие получили российское гражданство, перевезли в Россию свои семьи. К слову, многие сейчас уже не помнят, что проблема нехватки рабочих рук обозначилась в России, в тогдашней РСФСР, ещё к середине 1970-х годов, и тогда же были разработаны проекты по перемещению избыточной рабочей силы из Средней Азии. Не все тогда охотно уезжали на новое место жительство, но распад СССР стал толчком к тому, что такая миграция только усилилась. Выходит, в известном смысле мы и сегодня живём в логике больших имперских или советских проектов. 

Постоянно возникают и переформатируются разного рода союзы – СНГ, ОДКБ, Евразийский союз, которые пытаются найти формулу межгосударственного сотрудничества. Другим словами, империя не уходит, а в каком-то смысле лишь меняет форму своего присутствия. 

Возможно, ещё какое-то время Россия и страны Средней/Центральной Азии будут отдаляться друг от друга. Это связано не только с внешним влиянием, как иногда говорят, но и с внутренними причинами. С тем, как сами государства видят друг друга. Какие шаги предпринимают, чтобы происходило взаимное сближение. Пока что в России наблюдается спад общественного интереса к этому региону. Нет специализированных институтов и журналов, которые бы им занимались. Не готовятся специалисты по данному региональному направлению. Это не может не повлиять на то, каким будет будущее наших отношений. Тем не менее, общее прошлое остаётся и до сих пор во многом предопределяет нашу жизнь. Нас беспокоят наши отношения, мы воспринимаем их с повышенной эмоциональностью, мы следим друг за другом и со временем, надеюсь, найдём оптимальные формы сосуществования.