Елена Соловьёва. Абхазия. Зимняя медитация.

Журнал «Хан-Тенгри» продолжает путешествовать вместе с самым зорким и вдумчивым из гидов – невероятной Еленой Соловьёвой. На этот раз под её биноклем и микроскопом – Республика Абхазия. Добро пожаловать в изысканный, увлекательнейший лонг-рид.

Абхазию я знаю в двух вариантах: в бархатный сезон (первые числа сентября) и зимнюю. Этот январь мы с мужем (далее Иванов) прожили «дикарями» в славном городе Сухуме, и именно зимняя Абхазия покорила моё сердце навсегда. Потому что такого климата, такого солнца и аромата вечной субтропической весны больше нигде в «рублёвой зоне» не найти. К тому же и загранпаспорт не требуется. Твой паспорт вообще мало кого волнует по обе стороны границы, проход через которую – чистая формальность. Правда, добираться до неё надо грамотно. Прежде всего – не поддаваться на уговоры таксистов. Зачем, действительно, платить баснословные деньги, если сразу же на выходе из Сочинского аэропорта останавливается рейсовый автобус? Час – и вы на границе. 20 минут – и вы её миновали (в несезон, разумеется). Здравствуй, Псоу! Опять те же таксисты и маленькая автобусная станция, где на маршрутке за 200-300 рублей с носа вы попадёте туда, куда вам надо. 

…

Магическая формула, пресекающая приставания водил, звучит так: «Нас встречают!». Это таксисты понимают и уважают, срабатывает менталитет абхазского гостеприимства. Ведь даже их национальный герой Сандро из Чегема был тамадой и прославленным мастером именно по части устройства дружеских застолий. В один из первых приездов ушлый водила, вычленив Иванова среди прочих новоприбывших, обратился к нему с заманчивым предложением: «Костромским бесплатно!». «Я из Свердловска!» – парировал было Иванов. «Я сидел под Свердловском, братэлло! –  не сдавался таксист. – Тебе скидка!». Успокоился только на волшебном «нас встречают». А дальше – приморская автодорога, которая идёт практически параллельно дороге железной, Кавказский хребет – по левую руку, море – по правую. В солнечную погоду оно трёх цветов – аквамарина, бутылочного стекла и тёмно-голубого ближе к горизонту. Руины большого имперского стиля в одичавших парках, коровы, буйволы, лошади, бредущие по шпалам, дорогам и обочинам, эвкалипты, похожие на прихотливо разросшиеся кочаны цветной капусты. Маршрутка большую часть пути выписывает кренделя фактически по встречке. Водилы здесь все как один – джигиты. 

Сухум, конечная остановка, от Псоу часа через три. Посёлок Новый Афон, где мы всегда останавливались в бархатную пору, часа через два. 

Там нам довелось пожить в легендарном Кабардино-Балканском пансионате. Он числится как санаторий одноимённого института и стоит на берегу пруда с лебедями, с видом на знаменитую водяную беседку бывшего ресторана «Аджария». Тогдашний директор пансионата тоже оказался знаком с Уралом. «В вашем городе я на юриста учился, – признался он. – Месяц. Рядом были общаги ВДВ, случилась драка. Пришлось бежать в Ленинград. Но и там не долго, не понравилось. Потом закончил школу МВД в Горьком». Бетонная высотка советских времён, курируемая им теперь, стояла наполовину в строительных лесах, разбитая ещё в войну 1992-93 годов. В сумеречном фойе с широкоформатных пейзажей местных красот, писанных маслом, чешуйками облетала краска. С тем же шорохом, что и листья с огромных платанов в запущенном парке перед входом. 

Мужичку Геннадию в трениках, который нас заселял, мы приглянулись. Он успел сообщить, что Абхазия живёт нынче «не государственным указом, а родовым законом, без которого всё бы давно развалилось». И в качестве примера привёл один из действенных способов борьбы с бытовым пьянством. Скажем, напился муж, да так, что на улице упал. Родственники жены его, конечно, поднимут, отряхнут и спрячут с глаз долой. Но наутро, как протрезвеет, строго скажут: «Если снова повторится, по-другому будем разговаривать».  Ещё задумчиво добавил, что семья на Кавказе держится на женщине. Возможно, он поделился исключительно собственным опытом.

А нас по блату устроил практически в люкс по здешним меркам: на третьем этаже с северной стороны (и комары не долетают, и всегда тенёк), лично показал, как открывать воду и включать громоздкий кондиционер «маде ин планета Шелезяка». Нас прельстила баснословно дешёвая цена за номер, удобство локации и немного печальное обаяние когда-то шикарного места, которое так просто не выветривается. До моря – реально пять минут, стоит только перейти остатки Царской аллеи с розовыми олеандрами и приморское шоссе. А ресторан «Аджария» был самым дорогим здесь в советское время. В 2017-м его выставили на продажу за 17 миллионов. Не знаю, купили или нет. Теперь здесь, как в том мультфильме про грибок-теремок, где пережидали непогоду самые разные зверушки. Сразу не разберёшься в самопальных косеньких вывесках: «Сытые вместе», кафе «Лебедь», в закутках бывших баров что-то совсем без названия, на фасаде, обращенном к пруду, жизнерадостный баннер сотовой компании.

Зато как приятно по вечерам есть здесь запечённую на гриле форель, любуясь отражением огней в воде, по-хулигански вытирая руки прямо о ворс финиковой пальмы, если официантки забыли предложить салфетки. А по утрам пить кофе на застеклённой веранде «Аджарии», пропитываясь вместе с солнцем покоем этого места, не претендующем на чужое внимание, сонном, как пруд, зарастающий водорослями, которые неохотно выгребают баграми рабочие и сваливают на берегу. Абхазский кофе, который герои Фазиля Искандера называли турецким, а сейчас именуют восточным или «кофе на песке», и рецепт которого не менялся два столетия – абсолютное достояние республики. Прихлёбываешь его, крепкий и душистый, из маленькой чашечки, и время, не пойми отчего, сворачивается в кольцо, на какой-то миг прикидываясь цикличным, не разомкнутым в дурную бесконечность.

Ещё одно напоминание о вечном – могила поэта Александра Бардодыма (13 октября 1966, Москва — 9 сентября 1992, Гудаута), расположенная прямо в парке, недалеко от входа в пансионат. В Абхазии вообще принято хоронить умерших в ограде родного дома. В каком-то смысле символично, что Чёрный Гранд-Коннетабль Ордена куртуазных маньеристов, переводчик с абхазского, нашёл покой на земле, принадлежащей Кабардино-Балкарскому институту. Как выпускник московского Лита, он всё же ближе к племени учёных людей. В его трагической судьбе – русский поэт, погибший на кавказской войне – чётко просматривается след Михаила Лермонтова. Даже в том, что погиб он не в бою, а в гостиничной стычке с добровольцем-кабардинцем, которому по версии, описанной Эдуардом Лимоновым, приглянулся новенький автомат Бардодыма. Или они просто повздорили на пирушке. Лермонтов, стоит напомнить, тоже закончил дни на дуэли. Однако в «частично признанной республике» этот финал как бы замалчивается: герой должен с доблестью пасть в бою. Александр Бардодым, русский поэт, любивший Абхазию до того, что отправился защищать её независимость, признан здесь национальным героем: он посмертно  награждён высшей государственной наградой Орденом Леона и в ботаническом саду Сухума можно найти высаженные в его честь деревья.

…

Деревьев, высаженных в честь Фазиля Искандера, который в своё время не поддержал отделения республики от Грузии, я в ботаническом саду не видела. Нет мемориальной таблички и на доме красного кирпича в Сухуме, по улице Героев 4 марта, где он вырос. Зато есть недалеко от Приморского бульвара Русский драматический театр, носящий его имя, где мы с Ивановым честно всплакнули на спектакле по повести Искандера «Софичка». История простой абхазской девушки, где случилась и великая любовь на фоне горных девственных лесов, и кровная месть, и коллективизация, коварные энкавэдешники, ссылка в Сибирь и возвращение, была сыграна на редкость целомудренно, в классическом ключе, но так свежо и сильно, что носами шмыгала половина зрительного зала. 

А чтобы продемонстрировать отношение к Искандеру «простых» людей, приведу такой случай. Как-то в Новом Афоне в продуктовом магазине я наткнулась на небольшой стеллаж «Книги для пляжа в аренду» с растрепанными покетбуками. Копаться в них было лень, и я спросила у продавщицы: «А Фазиля Искандера здесь нет?» Она поджала губы от возмущения, смерила меня испепеляющим взглядом и скорбно молвила: «Конэчно, нет! Искандер – серьезная литература, мадам!». Вообще, в отношении «радости печатного слова» в Абхазии наблюдается некоторый дисбаланс: в том же Сухуме много мемориальных досок и памятников людям культуры писателям, поэтам, учёным, даже ощутимо больше, чем политическим деятелям, а книги купить не так-то просто, не самый популярный товар. 

След же Сандро Чегемского (а следовательно, и гениальности Фазиля, запечатлевшего национальный типаж) обнаруживается ещё в одном местном аттракционе для туристов. Называется  он – экскурсия «Абхазское застолье». Набитый гостями автобус провозят сначала по садам, винодельням и пасекам (мы, например, как-то купили варенье из шишек в винодельческом хозяйстве «Двор Ашубы», принадлежащем тогдашнему спикеру парламента Абхазии и главе службы безопасности республики). К вечеру надегустировавшихся туристов доставляют в какую-нибудь деревушку. Частный двухэтажный дом, двор заставлен длинными столами. Угощение простое, традиционное: мамалыга, домашний сыр, домашнее вино, шашлыки. Управляется со всем одна семья, женщины на кухне, мужчина говорит тосты и потчует гостей. Культурная программа тоже предполагается: для нас лихо отплясывал в черкесках какой-то школьный коллектив.

Лезгинку, думаю, тут осваивают с колыбели. С тех пор, как однажды я увидела на стадионе Нового Афона выступление Государственного заслуженного ансамбля народной песни и танца республики Абхазия, того самого, где блистал чегемский Сандро, считаю, что самым важным из всех искусств для абхазцев является именно танец. Их ансамбль – воплощенный миф народа о себе самом. Все как на подбор – статные, высокие, с гордой пластикой потрясающей органики, способной передать тончайшие нюансы чувств. Тут не просто ритуальный танец, обрядовый танец, комический танец, героический танец, а компактно и страстно рассказанный эпос, уместившийся в несколько номеров. 

Но вернёмся к туристическим радостям. Когда мы в сумерках возвращались обратно, экскурсоводка в автобусе, с трудом перекрикивая песню «Ой мороз-мороз», которую затянули (а как же) пьяненькие и воодушевлённые туристы, объяснила, что для хозяев подобные застолья вообще не проблема, поскольку рядовая абхазская свадьба насчитывает обычно до тысячи человек. «Тут же, –  она профессионально пересчитала взглядом сидящих в креслах, – сущая ерунда». Ещё  «сущей ерунде» было поведано, что землю в республике купить невозможно, она передаётся из поколения  в поколение, есть люди, которые даже толком и не знают, сколько у них гектаров. Купить можно только в том случае, когда умрёт последний родственник, но тогда, по сути, приобретается родовое кладбище. Потом объяснила, откуда пошла традиция возводить двухэтажные дома. До коллективизации сын, отделяясь от родителей, ставил дом тут же на подворье, когда советская власть запретила иметь два дома в одной ограде, начали строить вверх. 

…

Кстати, насчёт строительства. Чувство юмора и мудрость не без самоиронии перенял у Фазиля Искандера сухумский скульптор и художник Архип Лабахуа. «Кто-то где-то, – сказал он в интервью порталу «Sputnik-abkhazia.ru», – огораживает страны и города заборами, а у меня есть мечта огородить столицу городскими скульптурами». Сети своей весёлой мифологии Лабахуа раскинул в самом топовом месте Сухума – на набережной Махаджиров. Здесь, на одной из тумб парапета, летом 2021 года он установил остроумный в своей бюджетности памятник Осипу Мандельштаму: обкатанный морем камень яйцеобразной формы, на котором кругом, как на циферблате, выбиты римские цифры, а стрелки отсутствуют. Рядом медная табличка «Который час, его спросили здесь, а он ответил любопытным: вечность!»

По сути это оммаж великому поэту, который в очерке про Сухум написал: «Отсюда следует начинать изучение азбуки Кавказа — здесь каждое слово начинается на «а». Язык абхазцев мощен и полногласен, но изобилует верхне- и нижнегортанными слитными звуками, затрудняющими произношение; можно сказать, что он вырывается из гортани, заросшей волосами.

Боюсь, еще не родился добрый медведь Балу, который обучит меня, как мальчика Маугли из джунгей Киплинга, прекрасному языку «апсны» — хотя в отдаленном будущем академии для изучения группы кавказских языков рисуются мне разбросанными по всему земному шару. Фонетическая руда Европы и Америки иссякает. Залежи ее имеют пределы. Уже сейчас молодые люди читают Пушкина на эсперанто. Каждому — свое! Но какое грозное предостережение!..»

Рядом с часами-валуном Ника с патефоном, и Чик из Мухуса с белой курицей, которая, если кто не помнит, испортила ему жизнь потому, что он не отважился её зарубить, чего никак не мог себе позволить будущий кавказский мужчина. У обоих до блеска натёрты на счастье носы, как и у старика Тачкума из абхазской народной сказки, стоящего чуть дальше, ближе к Колоннаде. По мне, так он – ближайший родственник чегемского Сандро и внешне, и по характеру. Судите сами: "Жил-был старик, по имени Тачкум. Он был хитер, ленив и к тому же большой враль", а великана победил и захватил его богатства не силой, но сметливостью и обманом. Но мне милее всех крошечный 12-сантиметровый Бибигон из сказки Чуковского, который появился в самом конце набережной в 2022 году. «Почему возникла такая идея? – объяснял всё в том же интервью Лабахуа. –  Все просто, сама Абхазия — маленькая страна, и он, мальчик-с-пальчик, ее олицетворение, чего-то маленького, но очень смелого. Ему не страшно в этом большом мире сесть в калошу и поплыть в неизвестность».

«Точка сборки» Сухума для меня находится как раз недалеко от Бибигона. Здесь набережная уже лишается парапета, и волны дико накатывают на прибрежный парк, состоящий из эвкалиптов, пальм, сосен, платанов, нежных плакучих ив и других растений, которых я не знаю. В шторм прибой наверняка докатывается до находящегося тут памятника абхазцам-махаджирам, «вынужденным покинуть свою родину в 19 веке»: бронзовые человек и конь как-то хитро и плотно переплелись в трагическом порыве на гранитном круге. Махаджирами, что в переводе значит «переселенцы», называли часть населения Абхазии, по вере принадлежащих к мусульманству, которых после войны выдавили из Российской империи в Османскую. Около памятника есть скамейка, лицом к морю, на ней особенно хорошо пить розовое шампанское «Лыхны» и смотреть на воду и горизонт. По вечерам закатное солнце эффектно подсвечивает стоящую в море на железных сваях платформу легендарного ресторана «Амра», основанного в шестидесятых годах Михаилом Бгажба. Теперь он заброшен, но всё ещё живописен. И будущее у него, скорее всего есть: за рестораном, на краю платформы, приютился  яхт-клуб. Фазиль Искандер не раз упоминал «Амру» в своей эпопее, причём, они с Сандро  поддерживали «лёгкий горючий материал» своих бесед  с помощью кофе, графинчика коньяка и бутылкой боржоми исключительно на верхней палубе.

Как можно почерпнуть на «Sputnik.ru» (очень рекомендую этот ресурс путешественникам) сиживал  здесь не один Искандер, а вся сухумская богема. «Это люди, для которых в одно время сухумский ресторан "Амра" стал большим, чем рестораном или кофейней, это был островок свободомыслия, даже инакомыслия, местом, где встречались творческие люди, где рождалась дружба, где формировались художники, где много мечтали». Они даже называли себя  "амретяне". «Вот как вспоминает неспешную жизнь на "Амре" Адгур Дзидзария: "Вот мы в "Амре" сидим, пьем кофе, вдруг появляется кто-то и приносит шампанское. Потом из Обезьяньего питомника выбегают в перерыве сотрудники… А ты сидишь и думаешь: "Что еще надо?" Ну, просто грех чего-то еще желать. То есть пойду немного поработаю, заработаю, чтобы потом сидеть пить кофе, глядя на замечательный пейзаж… На кофе, в принципе, деньги не проблема заработать, что немножко, конечно, расхолаживало. Но все равно в это время между нами шло такое общение, что, будучи рефлексирующими людьми, мы росли и формировались как личности. Ибо это было не просто общение, но некое братство и духовное родство".

Сидели в основном на верхней палубе, в кофейне, потому что на «нижний», шикарный ресторан, средств хватало не всегда. Сейчас вход на «Амру» перекрыт забором. Но напротив стоит прекрасное кафе «Чегем»: скромная стекляшка и столики вокруг, оптимальное соотношение цены-качества, отменный грильщик и чудесные чеканные подносы, на которых к мясу или форели сервируют рис, салат и запечённые овощи. То, что здесь потчуют гостей помесью турецкой кухни с местной – вполне аутентично. Ещё в начале ХХ века наряду с русским языком в городе повсеместно звучала турецкая, греческая, грузинская речь. 

Никаких особых легенд про «Чегем» не обнаружено, кроме той, что первоначально знаменитая «Брехаловка», описанная Искандером, располагалась именно здесь. Теперь её столики, плотно облепленные мужчинами, весь день играющими в шахматы, шашки, нарды и домино, раскинулись на площади у Колоннады. Сто лет назад дела обстояли так же, вот только женщины сюда не приходили. Теперь можно, но по некоторым наблюдениям, в Сухуме, пусть и негласно, заведения всё же делятся на заведения для гостей, и заведения для своих. К «Брехаловке», вздохнув, туристов допустили, но как бы не всерьёз. В кафе «Пингвин», стоящем на границе набережной Диоскуров и Махаджиров, два раза вздохнув, сделали то же самое. Но неслучайно на туристических сайтах то и дело встречаются возмущённые отзывы: проигнорировали, не приняли заказ, еле обслужили. Мне всегда казалось, что столики под огромным ливанским кедром напротив морского причала исключительно для местных. 

Для всех – скамейки у скульптуры стоящего тут же Пингвина-философа Архипа Лабахуа. И если Бибигон на противоположном конце набережной «оградительную цепь» замыкает, Пингвин – открывает. Памятник посвящён Уильяму Фолкнеру. Учёный птиц совсем небольшой, в магистерской мантии, перед ним столик с чернильницей и раскрытой книгой, где Пингвин выписывает на трёх языках (русском, абхазском и английском) фразу: «Жизнь – это не имущество, которое надо защищать, а дар, который нужно разделить с другими людьми». Не так давно кто-то с извращённым чувством юмора перо и чернильницу у него украл, пришлось восстанавливать. Город и таким образом может общаться со своим сказочником-скульптором. 

…

Но если Архип Лабахуа из Сухума сказочник весёлый, то в Новом Афоне живёт сказочник печальный – скульптор-самоучка Руслан Пандария, который называет себя «художником инкогнито» или «просто садовником». Точнее, у этого курортного городка два гения места, но друг Руслана Владимировича, художник Гиви Смыр, умер в 2016-м. Успел он много: открыл вторую в мире по величине Новоафонскую пещеру (спустился в неё на верёвке ещё мальчиком в 16 лет, а потом много лет проработал директором комплекса), инициировал строительство концертного пространства в Зале спелеологов, а на водопаде строительство Культурного центра, реставрировал Анакопийскую башню и дорогу к ней, облагородил тропу к келье Симона Кананита. Как и Пандария, в 92-93 воевал, командовал батальоном. А  в семидесятые годы прошлого века объявил голодовку в знак протеста против строительства карьера у подножия Анакопийской горы. Случился крупный скандал, прислали государственную комиссию, древний памятник архитектуры и истории Абхазии оставили в покое.

Большой баннер с портретом Гиви Смыра висит сейчас на здании Культурного центра, мы с Ивановым по недомыслию приняли его за некий собирательный образ мудрого старца. Но теперь понятно, почему в таком лакомом для торгашей месте целая двухэтажная галерея отдана под скульптуры и смотровые площадки. Окрестности у Новоафонского водопада – место особенное, и сказочное напряжение этого пятачка пространства так велико, что волшебные истории складываются сами собой. За струями воды, как за искрящейся фатой, прячется скульптура русалки, но разглядеть её можно только под определённым углом. А потом замечаешь и целый каменный народ, высеченный в скале справа от водопада, молчаливо притаившийся в зелёных зарослях. «Это отрог Анакопийской крепости, которую издревле отважно защищали абхазские воины, — рассказал в интервью «Спутнику» Руслан Пандария, — поэтому мы с Гиви Смыром решили изобразить их на этой стене, словно они все еще стойко защищают свои земли». Надо заметить, что создали они этот шедевр ещё в советское время.

А если последовать за изумрудными стрекозами, которые вьются у парапета смотровой площадки, откуда обычно любуются видом туристы, то попадёшь к началу лестницы, ведущей вверх, к гребню водосливной плотины, замыкающей панораму небольшой площади. И начнётся урок по колористике, потому что сложно определить по шкале «зелёный-бирюзовый» цвет воды верхнего пруда, над дальним углом которого в роскошном послеполуденном блеске возвышается павильон-пагода. Это железнодорожная платформа «Псырцха», под затейливой крышей которой ржавеет вывеска её непроизносимого на русском имени.

Станция маленькая, похожа на игрушку или флигелёк из заколдованного царства Спящей царевны. Пустота её тихонько звенит цикадами, затаившимися на обрывистых склонах дремучего парка Симона Кананита с того «берега» полотна. С двух сторон короткий отрезок железной дороги замыкают тоннели, с круглыми окнами в верхней части увитых плющом порталов, с неприметными караульными постами. В город, кроме аллеи над водохранилищем, ведёт ещё узкий автомобильный тоннель на улицу Ладарии. При желании станция со всеми нарядными фонарными столбами, вазонами и лепными украшениями блокируется в несколько минут. Построенная в 1944 году, она когда-то носила название Объект «Дача», и совсем близко, в горах, скрывалась одна из абхазских резиденций Сталина. Там сейчас располагается музей, его смотрители сушат полотенца и купальники на задней веранде, кое-как косят траву и почти не собирают падалицу айвы. Дачу Сталина и Афонский монастырь, кстати, лучше бить дуплетом, за один туристический присест. Они угнездились на Афонской горе по соседству. Видимо, энергетически сильные места существуют.

А платформа «Псырцха», бесполезная, как любое произведение искусства, теперь почти бездействует: её история нынче просто печальный перечень отменённых поездов. Разве что товарняк пройдёт. Такова, увы, участь всей Абхазской железной дороги, когда-то, без сомнения, самой красивой в Советском Союзе, но почти заброшенной после Отечественной войны 1992-93 годов, как ее здесь называют.

…

Правда, курсируют два поезда «Москва – Сухум», «СПб – Сухум», но их расписание нужно всякий раз проверять. А все здания вокзалов и платформ, начиная с Гагры, заканчивая Очамчирой, полуразбиты. Но, если бы абхазские экскурсоводы занимались подобными глупостями, они бы могли разработать уникальный маршрут именно по этим точкам: величественные, захваченные наполовину буйной растительностью, они – настоящие порталы в другое измерение, параллельное обычной бытовой суете, не хуже кофеен, куда местные, по словам Искандера,  всегда и приходили,  «чтобы  помедлить, покейфовать, …  передохнуть   от  мчащегося  и гремящего, как порожняк на рельсах, времени».

Безлюдье, солнечная тишина, блеск близкого моря, храмовые ощущения разрушенной античности. Какая-то трудноопределимая по знаку вибрация внутри, когда одновременно хочется сочинять стихи, шептать молитву, даже если не знаешь ни одной, кружиться по разбитому залу ожидания на цыпочках, пить чачу на грецком орехе, плакать о своей жизни, сидя прямо на рельсах и глядя вслед поездам-призракам. Часто накрывающее в Абхазии переживание оставленного всеми (а значит только твоего, нуждающегося в тебе и нужного тебе) места; что ни плохо, ни хорошо, а просто есть, как ностальгическое ощущение ранней юности, но не твоей собственной, а некоей общей юности и красоте вообще; тихая грусть, от которой  всё равно светло.

Хотя, например, у станции Гума в Сухуме случилась вторая жизнь. На неё мы с Ивановым набрели случайно, фланируя в январе без цели по центру города, там, где заканчивается Ботанический сад у горы Трапеция. От одного красивого дома до эвкалипта в три обхвата, от пинии до вазона… Так и вышли путанной траекторией к пустому пространству, напоминающему круг автобусной стоянки. С одной стороны стритфуд, весь в шариках (видимо, только открылся), со славным названием «Нappy end». Славным потому, что далеко не каждая посиделка подобным эндом может закончиться, а тут как бы установка. Но «Счастливый конец» скромно сбоку, а прямо по ходу – каскадные лестницы, сталинский ампир, с двух сторон ведущие к небольшой террасе с балюстрадой, замыкающей перспективу. «Очередной ресторан», – решили мы, поднимаясь.

А тут всё даже косметически подправлено слегка, стоит дизайнерская ёлочка с бумажными журавликами, на которых детские (ну, или тинейджерские «хочу увидеть Исмаила») желания, какие-то арт-объекты новогодние, ангельские крылья и что-то из неоновых трубочек. Хоть и фотозона, но не совсем попса. Прошли сквозь боковую арку – железная дорога в одну колею! Тут уж и карта места перекроилась, как в мультике, будто обсыпали окрестность волшебным порошком. Ресторан, точнее ресторанный фуд-корт, конечно, на площадке был. Но представлял из себя будку на семь окон, стилизованную под вагон поезда. Внутри, через одну, сидели в ожидании случайных посетителей грустные продавцы вина, кофе, вафель, пиццы, мороженого. Огромная ель, обнесённая по периметру скамейкой, расходилась от основания на два ствола, повторяющие размахом ветвей ангельские крылья. Непременная компания мужчин-смотрящих в чёрном пила кофе за крайним столиком.

Планшеты, которые обнаружились на двери, ведущей, видимо, когда-то в помещение буфета, сообщали, что станция Гума была открыта в 1940 году, под названием Ботанический сад. Само задние, построенное по проекту архитекторов Пачепцевой и Векиловой, появилось в 1947-м, расположено же оно на пересечении двух главных улиц Сухума – проспекта Леона и улицы Гумская, и отсюда рукой подать до обезьяньего питомника – стоит пройти чуть выше в гору. Здесь снимали «культовый» советский фильм «Маленький гигант большого секса» по Фазилю Искандеру и т.д. После войны в заброшенном состоянии Гума простояла 20 лет, теперь здесь арт-платформа, музыка и кино под открытым небом. «На сегодняшний день пассажирские поезда на станции не останавливаются».

Пока я с фотоаппаратом караулила поезд грузовой, к Иванову прицепился экскурсовод-разбойник, немедленно желавший отвести нас в обезьянник «всего-то за 500 рублей на двоих». «Ну, дай хоть сто рублей заработать! – канючил он. – Вот ты знаешь, как то здание горело? А как это? Я расскажу! И вообще, знаешь, название какого дерева от слова «пиндос» произошло?». «Пиния!» – ответил Иванов. «Надо же, ты первый, кто догадался!» – удивился экскурсовод и отстал.

На другой день мы вернулись на Гуму целенаправленно, и всё сделали правильно. Выпили кофе под елью, перешли на другую сторону ж-д полотна, и на горе Трапеция свернули на боковую дорогу. В обезьянник, кстати, минуя кассу, тоже потом поднялись, но там нам не очень-то понравилось. А вот прогулка по обычной дороге, вверх на гору, мимо онкоцентра, в дебри – хороша. Один за другим открываются необычные панорамные виды, а бонусом идёт ощущение настоящего сказочного леса.

…

Самостоятельно мы разработали в январе ещё один сухумский маршрут: ходили пешком от центра города в район Синоп, где сняли отличную двухкомнатную квартиру, через прибрежные санатории. Блеск моря, фантастическая роскошь растительности, наводящая на мысль об аватаровской Пандоре, начинающая цвести мимоза, величественные руины большого имперского стиля (с наивными попытками приладить к нему шик дешёвой пляжной современности), заброшенность, мусор. Рай для фотографов, которые ценят сочетание несочетаемых фактур. Как и железная дорога, это – отдельная, волшебная страна, где обитают в январе редкие туристы-фланёры, сбежавшие с уроков школьники, семьи, выбравшиеся на пикник, корейские рабочие-строители, гудящие болгарками, как жуки, облупившиеся скульптуры 30-х годов, живущие своей тайной жизнью, особенно те из них, что отражаются в чёрной воде заглохших фонтанов, и без сомнения,  феи изъяна и запустения – фейри. В косматых венках из пожухлого плюща, в кружевных платьицах цвета пыльных стёкол, с татуированными крыльями. Татуировки в стиле граффити со здешних стен, чёрным по слюде, еле видны. Подвески на шеях – из осколков разбитого стекла цветных витражей. В увядании есть своя прелесть, что бы ни говорили.

Кое-какие корпуса санаториев обитаемы, но исправно функционируют разве что рестораны-веранды в несколько палуб, стоящие непосредственно на пляже. Некоторые декорированы по последним европейским веяньям, их гордые посетители, одетые преимущественно в чёрное, с презрительной грацией фейри, не обращают внимания на собак, бегающих внизу, и коров, свободно бродящих тут же. Как объяснял один из героев «Сандро из Чегема», абхазские коровы – не чета зарубежным раскормленным бурёнкам. Они круглый год добывают себе пропитание сами, а потому хозяевам намного выгодней. Есть и ещё одна версия, касающаяся парнокопытных. Услышали мы её от учёного-медиевиста Славика, который подрабатывал летом экскурсоводом.    

Славиком он сам себя попросил называть, едва мы сели в автобус. И водителя представил – Вадик, «способный собрать Формулу-1 из раскладушки». Про себя добавил еще, что находится в поисках тещи, но жених вполне завидный, так как, в конце концов, непременно станет министром культуры Абхазии. Лет ему было 39-40. Этнический абхаз, но не узкого, щеголеватового фасона, а широкий в кости, тяжеловатый книзу, с наметившимися залысинами. Закончил АГУ – сухумский универ, в 17 лет служил в ополчении во время абхазско-грузинской войны. Воцерковленный. Просто в тот сентябрь мы с Ивановым, польстившись на широкий территориальный охват и малую цену (всего 600 рублей с носа), выбрали экскурсию «По святым местам восточной Абхазии», но реально знали – зачем и куда едут, как выяснилось впоследствии, из всей группы (а это заполненный автобус) всего человек пять. Вычленив их, как рыбак рыбака, и к ним в основном обращаясь, Славик говорил: «Спокойно молитесь и прикладывайтесь, а я подожду у автобуса».

 Экскурсию он вёл в стиле «духовно-светского экскурса», чередуя исторические блоки с местными современными легендами и анекдотами.  Например, такими: «Знаете, как переводятся инициалы «ДПС» (а посты ДПС в Абхазии это такие просторные, хорошо отремонтированные будки-веранды по обочинам очень плохо отремонтированных дорог) – «дай пятисотку сразу», наоборот читается «скупой платит дважды». После смерти души наших ментов, как в Индии, переселяются в коров. Так что, когда вы видите стадо у шоссе  – это рейд ДПС, их и после реинкарнации тянет к дороге». 

К нам он обращался в «духовной» части экскурса «братья и сестры», в светской - «уважаемые россияне».  В политическую сторону Славик старался не сбиваться, но если оступался, то начинал говорить со страстью, называя ООН – «объединением обиженных наций» и повторяя, что рано или поздно Абхазию признает весь мир – «дело времени». Однако рассказал, что уже несколько лет на выборах президента ни за кого не голосует, и считает, что страна потому в руинах, что у руководства стоит старая партийная номенклатура. Несколько раз подчеркнул, что Лаврентием Берией абхазы совсем не гордятся, а гордятся Фазилем Искандером и основоположником абхазской драматургии  Савелием Чанба. Вскользь скорбел об утрате патриархального уклада и падении культурного уровня. «Когда деградирует духовный уклад в городе – это еще не страшно, - сообщил в частности,  – страшно, когда он деградирует на селе, где духовная основа нации». 

Время от времени возникало чувство, что Славик не просто ведет экскурсию, а выполняет ответственную миссию – представляет свою страну на международном уровне, пусть и в масштабах одного туристического автобуса. Уже в темноте, после посещения Драндского храма Успения Божьей Матери VI века, который в миниатюре повторяет стамбульскую Айя-Софию и граничит с единственной абхазской тюрьмой, он купил в магазинчике большую буханку местного хлеба и пустил по рядам со словами: «Человек нуждается не только в пище духовной, потому от меня и от водителя Вадика я предлагаю вам преломить этот замечательный драндский хлеб. Должно хватить всем. Наш духовно-светский экскурс закончен». Славик сошел у сухумского ЦУМа (много лет бездействует), а мы продолжили путь в темном автобусе, жуя хлеб под «Огонек в ночи», который завел Вадик. 

Что же касается ДПС, то, как считал Сандро Чегемский, профессия это почтенная, поскольку «на Приморскую дорогу всякого простака не поставят». Его любимец Тенгиз, который в душе, безусловно, был немножко абреком, как раз и служил там начальником автоинспекции, пока не попался на взятке. Ещё один штришок к национальному портрету.

А Славик посреди своего «духовно-светского экскурса»  успел, кроме прочего, спеть оду ещё одному достоянию республики – аджике. Помните эпизод всё из того же «Сандро», где Сталин на приёме в его честь говорит, что у этого продукта большое будущее? Так вот, абхазцы, по версии Славика, начинают употреблять аджику чуть ли не с пеленок. Разве что арбуз ею не приправляют, и то не факт. Аджику не только едят, ею лечатся: от простуды помогает лучше водки с перцем, на раны действует как антисептик. «Даже губы наших любимых женщин, когда мы их целуем, - сообщил Славик, - пахнут не помадой, а аджикой».

… 

И раз уж разговор зашёл о женщинах, пора вернуться в Новый Афон, в арт-кафе «Инжир», что совсем недалеко от пещерного комплекса, в тупичке улицы Чанба, 16. Здесь, где любят останавливаться в ожидании туристов водители экскурсионных автобусов, мастерская и «выставочный зал» Руслана Пандарии. У кованого низенького заборчика стоят каменные скульптуры и среди них – удивительная Абхазская Мадонна с младенцем. Одна из первых она появилась на свет ещё в советское время, из цельной глыбы светло-бежевого цвета, найденной в Новоафонском лесу. А жители городка впервые увидели Мадонну в день православного праздника в честь Святого Пантелеймона. 

Когда мы с Ивановым нашли это место (сайты «10 достопримечательностей» о нём ничего не пишут), я от счастья не сразу сообразила, что можно не только поглазеть на скульптуры, а запросто зайти в кафе, заказать у милой женщины Валентины кофе, мороженое, сесть за столик, на табуретки, явно сделанные настоящим мастером. Лёгкая, деревянная веранда в духе апацхи, абхазского домика-кухни, жаровня с песком, керамические светильники, полка на стене, деревянные блюда и миски, альбомы Донателло, Микеланджело и ещё несколько книг, среди которых отметила Цветаеву; четыре столика, где, поджидая свои группы с экскурсии, пьют кофе из маленьких чашек шофёры автобусов. Мы тоже заказали, и я осторожно начала расспрашивать миловидную Валентину, что за работы, как чувствует себя мастер. На озере Рица новые скульптуры? Спасибо! Когда она поняла, что мы пришли не случайно, только руками всплеснула: «Так пойдёмте, я вам мастерскую открою! Сразу бы сказали!» И открыла … И ушла опять к своим клиентам.

Небольшой выставочный зал, а позади камора с печью, ванной для глины, гончарный круг. «Процесс изготовления кувшинов, горшков и других глиняных предметов Пандария называет магическим, – вспоминаю статью из «Sputnik. ru», – а то, что все это создается исключительно пальцами рук, он сравнивает с игрой на музыкальных инструментах».

Да тут одна сплошная магия и пахнет сухим деревом. Какой-то лесной запах. «Сними мне отдельно вогнутые маски, – просит Иванов, – никогда такого не видел, обычно же их делают выгнутыми. И вон того инвалида с костылём, и того с цепями…»  «Если с камнем желательно заранее знать, что ты хочешь видеть в итоге, – говорил Пандария, – то дерево может "превращаться" из одной формы в другую …  Нередко бывает, что ты из дерева начинаешь делать образ молодой девушки, и она вдруг превращается в глубокого старца или наоборот … Я иногда даже не знаю, что в конечном итоге получится".

 Глаза разбегаются, щёлкаю фотоаппаратом и не сразу замечаю, как в дверях появился хозяин. В том же камуфляже, что и на фото 2016 года, которым был проиллюстрирован материал на портале. «Вы как сюда попали? – прислонился к косяку, улыбается, слушает восторженный лепет. – Ну, смотрите, смотрите, вы первые за лето». И тихо ушёл, фотографироваться отказался, усмехнулся: «Я художник инкогнито».

«Не любит он, и с журналистами почти не говорит, – пояснила потом Валентина, у которой я так и постеснялась спросить, кто она – жена, сестра, родственница или просто ведёт здесь хозяйство. – Он даже утром, когда цветы поливает, а люди его спрашивают, чьи это работы, улыбается, говорит, что не знает, что он просто садовник».

Кстати, Гиви Шалвович Смыр тоже не подписывал свои картины и скульптуры, потому что сначала видел их во сне. Будто бы и не его. Но там, у водопада, где на одной скале – каменный народ, а на другой среди ручейков, папоротника и ежевики – девушки, воины, дети и старцы,  даже не искусно вырезанные, а будто угаданные и освобождённые из дерева, кажется, что  работы действительно – не его, не их с Русланом Пандария, будто тут что-то другое, когда важнее не индивидуальное мастерство художника, а умение услышать гармонию, объединяющую человека и землю, на которой он живёт. 

В саду Падарии между виноградных лоз, под гранатовыми деревьями, перевитыми вьюнком стояла одна скромная работа – голова абхазской девушки. Немного печальной, из серого камня. И захотелось сочинить историю, о том, как скульптуры из этого укромного сада везут на большую выставку, да хоть в Москву, а они томятся, скучают в стерильных залах, мечтают скорее вернуться домой, где пахнет печным дымом, виноградом изабелла и мандаринами.

 

Фото автора