К вопросу образования Казахской ССР. Часть первая

Журнал «Хан-Тенгри» приступает к публикации очерков писателя Льва Усыскина, отслеживающих историю образования Казахской ССР.

Так сложилось, что некоторое количество последних месяцев я провел за чтением публикаций и документов по истории Казахстана. Это чтение, сперва носившее весьма хаотический характер, постепенно сконцентрировалось (в силу определенных внешних причин) на раннесоветском периоде, т.е. на 20-30-х годах ХХ века. Нельзя сказать, что за полгода я обрел профессиональное знание предмета – у меня и не было таких претензий – однако сведений все же впитал достаточно, чтобы в голове возникли определенные соображения и, что несопоставимо важнее, вопросы – которыми, собственно, и хочу здесь сейчас поделиться. При этом не столько рассматривая Казахстан как самодовлеющий феномен, сколько воспринимая его как показательный кейс в истории сталинского СССР и, шире, в истории и практике государственного управления как такового.

Не исключено (и даже хочется надеяться) что на сформулированные ниже вопросы имеются ответы в научной литературе, до которых у меня не дошли руки. Тем не менее, они все еще выглядят открытыми или, лучше, спорными на уровне политической, научно-популярной и даже образовательной публицистики – то есть в той части ноосферы, где пребывает большинство способных думать. И это важно.

Все же, всякие рассуждения о советском государстве требуют также определенного идеологического предуведомления. Иначе говоря, декларации позиций, с которых рассуждающий его наблюдает. Не стану здесь объяснять этот феномен, ограничусь лишь заявлением, что, достав из кармана бритву Оккама, не намерен принимать во внимание риторические цели и мотивы, объявляемые советской властью. То есть, оставлю в стороне марксистские версии о построении общества всеобщего благоденствия, материального благополучия, высочайшей образованности, современнейших технологий и т.д. – на мой взгляд, это были лишь слова, ни в какой степени не определявшие принимаемые властями решения. Реальные цели и мотивы той власти были совсем иными и столь же легко прочитываются при непредвзятом рассмотрении. Собственно, цель той власти одна – и это самая базовая цель любой власти – сохранение самой власти и пресечение любых, в том числе потенциальных попыток эту власть оспаривать. А вот средства, методы и «красные линии», определяемые для собственной деятельности, уже отличают одну власть от другой, демонстрируя степень ее совместимости с нормальной повседневной жизнью подвластных людей.

И да – с самого начала следовало написать, что «власть» и «государство», как и «народ», «нация», «конфессия» для меня – это не какие-то надличностные сущности, а группа лиц, позволяющая себе выступать от имени соответствующих государств, наций и конфессий. Понятно, что цели и интересы народов, наций, государств и пр. – это именно и только интересы этих лиц, живых в настоящее время, а не их потомков и предков. Больше никто никаких целей и интересов не имеет и иметь не может. Цели и интересы - прерогатива живых человеческих существ. Все. Теперь – к делу.

 

Часть первая. Казахские жузы и Российская империя. Вхождение.

Но сперва – о времени досоветском, это важно, в частности, как репер сравнения, пример принципиально иного поведения власти, решавшей на первый взгляд схожие задачи.

Общепринятая или, если угодно, официальная хронология вхождения Казахстана в состав Российского государства помещает это событие между 1731 и 1863 годами: от принятия присяги казахов Младшего жуза в ответ на грамоту императрицы Анны Иоанновны до принятия в российское подданство казахского рода каратай Среднего жуза. В промежутке между этими точками располагаются еще несколько подобных событий: присяги 1738, 1740, 1742, 1824, 1830 года ханов, султанов, биев и батыров Среднего и Старшего жузов, которым предшествовали соответствующие обращения казахов на имя российской верховной власти и ответы на эти обращения. Принято считать, что это принятие подданства было, в целом, добровольным процессом, не сопровождавшимся насилием или угрозой насилия со стороны России. Напротив, защита казахских племен стала, по крайней мере формально, одним из поводов для начала военных действий русской армии против Кокандского ханства, т.е. для завоевания Россией Средней Азии. При этом казахское вооруженное ополчение даже принимало некоторое участие в этих боях на стороне русских.

После этого почти 130 лет Казахстан являлся частью Российского государства в тех или иных его формах, и вопрос о его государственной независимости никогда не ставился сколько-нибудь влиятельными политическими силами. Максимум продвижения на этом пути – взгляды автономистов движения Алаш в годы Гражданской войны (1917-1919), которые тоже не шли дальше требований определенного уровня автономии.

Разумеется, данная ситуация осмысливается, причем по-разному, в политико-историческом нарративе молодой Республики Казахстан, Российской Федерации да за пределами этих стран тоже – везде, где возникает охота приложить данный кейс к тем или иным популярным концепциям.

Какие тут, примерно, бывают позиции? Для начала – проимперская. (Слово «империя» здесь использовано не в эмоционально-неопределенном, как сейчас модно, а в конкретном смысле – как государство Российская империя, существовавшее с 1721 по 1917 годы. То есть, РИ признается полным и абсолютным благом для всякого и всяких, кто ей принадлежит. На другом полюсе – позиция, которую мы назовем виктимно-националистической. Она стоит на том, что российская власть над Казахстаном – это однозначно черная полоса в истории казахского народа. Она лишила казахов имевшейся или, в крайнем случае, почти достигнутой государственной независимости, заставив испытать все тяготы колониализма, ограбила казахов экономически, обеднила духовно, затормозила развитие самобытной культуры и связанных с ней народных форм хозяйственной деятельности. Разумеется, где-то посредине между тем и другим располагается «балансирующий» подход, утверждающий, что да, российская власть несла казахам много неприятного, но вместе с тем дала много ценного – и стоит произвести скрупулезный подсчет того и другого, чтобы выяснить итоговое сальдо. Все бы ничего, но упомянутые крайние позиции следствием своим имеют выставление счетов в одном случае свирепым казахским националистам, фактически – сепаратистам, а во втором – русским колонизаторам и их потомкам, обязанным возместить казахам, так сказать, упущенную за 130 лет выгоду разного рода.

Как ко всему этому следует относиться? Самый простой способ – механически реагировать на используемый понятийный аппарат и связанные с ним умолчания. Допустим, упоминается колониализм как некое безусловно негативное явление и национальная независимость как однозначное благо для людей. Это не обсуждается – и неспроста. Можно не пускаться в теоретические рассуждения, а просто взглянуть на исторический опыт: за последние сто лет имеются десятки, даже сотни случаев обретения народами и странами независимости от прежних метрополий. И лишь в редчайших из них эта деколонизация привела к экономическому и социальному процветанию страны, зато в подавляющем большинстве – к той или иной степени деградации. На Земле есть множество стран, в которых буквально все, что есть хорошего, является наследием колониального режима – причем, это относится не только к европейским заимствованиям вроде правовой или образовательной системы, промышленности или здравоохранения, но даже и к тому, что является собственными культурными институциями туземного этноса, ставшего в результате деколонизации титульным и правящим, и, казалось бы, получившим для своего культурного развития режим наибольшего благоприятствования. А вот, кто точно выигрывает от деколонизации и обретения национальной независимости – так это местная туземная правящая элита, прежде вынужденная действовать в рамках правовых и культурных ограничений, накладываемых метрополией, а теперь, в условиях независимости, не сдерживаемая уже ничем – в первую очередь, по части практикуемого ею корыстного насилия. Тут мы видим и трудновообразимую коррупцию, и людоедство, и рабовладение, и геноцид, и многое другое, казалось бы, прочно ушедшее в прошлое еще во второй половине просвещенно-колониального девятнадцатого века.

Столь же уязвимо утверждение о грабительском характере колониальной власти или, иначе, об экономической заинтересованности метрополии в колониях. Служба в колониях нередко позволяла обогатиться присланному метрополией чиновнику, бизнес с колониями мог сделать кому-то состояние, но метрополия в целом, проще говоря, ее казна, обычно несла от колонии убытки. Как прямые, денежные, так и опосредованные – через кровь погибших там военных, нагрузку на государственный аппарат и другие издержки. Исключения, конечно, были, в особенности для морских империй – но к началу ХХ века, похоже, не стало вовсе. Если говорить непосредственно о российских примерах, то убыточность колоний не была секретом для Петербурга и в XIX веке. Самому завоеванию Средней Азии предшествовала дискуссия во властных верхах, в ходе которой продвижению на юг противились не только министр финансов, но даже военный министр, причем, обосновывалась «непосильность» именно содержания новых земель, а не собственно завоевания. И лишь доводы внешней политики да инициативы генералов на грани самоуправства склонили тогда чашу весов в сторону военной экспансии. А вот, в качестве примера, результат для Туркестана (Казахстана он, впрочем, касается лишь частью Семиреченской области): с 1868 по 1881 год в российскую казну поступило оттуда 54.7 млн. рублей, а израсходовано казной было 140.6 млн рублей. «Выйти в ноль» удалось лишь к 1906 году, в 1911 году казенные затраты составили 18.8 млн рублей при доходе в 22.2 млн рублей. И в общем, по меркам колониального мира XIX – XX веков, это были очень даже хорошие результаты. Ну и, вдогонку, о месте Средней Азии в российской внешней торговле. 1802 год: экспорт в Среднюю Азию – меньше 2% от русского экспорта. При этом на Казахские степи приходится от него 2/3. К 1850 году доля экспорта в Среднюю Азию вырастает аж до 3%, а доля в ней Казахских степей – до ½. Такая вот "жизнь за счет ограбления колоний»! (Данные взяты из книги «Центральная Азия в составе Российской Империи» С. Абашин и др.).

Но вернемся к феномену вхождения казахских племен в Российскую Империю. Поскольку, повторю, процесс этот проистекал без видимого насилия или угроз насилия, вроде бы можно говорить о двусторонней заинтересованности. Иначе говоря, взглянуть на цели, которые преследовали стороны. И здесь мы сразу же попадаем в тупик, поскольку крайне нелегко определить эти стороны. Более или менее удается определить российскую сторону – это большей частью централизованный управленческий аппарат Российской Империи во главе с монархом. В допустимом приближении можно считать, что вся эта система действует заодно, как единое целое. Однако и тут не все так просто. К концу первой трети XVIII века в составе (подданстве) РИ уже находились башкиры, калмыки, ногайцы, уральские казаки и, наверное, еще какие-то общности, имевшие с казахскими племенами собственную (подчас, конфликтную) историю отношений и собственный договорный базис. Значило ли принятие казахами подданства РИ пересмотр этих отношений, окончательное урегулирование споров и пр.?

На порядок сложнее определить другую сторону. Принято считать, что казахи (киргиз-кайсаки в русской тогдашней терминологии) представляли собой три племенных союза (жузы), возглавляемых ханами-чингизидами. Общего хана над этими тремя жузами в то время уже не было. Каждый союз подразделялся на племена, возглавляемые султанами-чингизидами, племена делились на рода, рода еще на более мелкие, по сути, семейные группы. Вся эта совокупность людей ощущала свою генеалогическую общность, отличающую их от других близких в языковом, географическом и культурном отношении народов: каракалпаков, ногайцев и киргизов (кара-киргизов в русской терминологии). В хозяйственном отношении подавляющее большинство практиковало разные формы кочевого скотоводства, отличающиеся друг от друга режимом и маршрутами кочевания, а также составом стад. Маршрут кочевания являлся принадлежностью тех, кто его практиковал: он более или менее сохранялся во времени и закреплялся за соответствующим жузом, племенем, родом через договоренности с соседями. Важно, что говорить о власти хана или султана над соответствующим жузом или племенем можно с очень сильной натяжкой: каких-либо государственных институтов, транслирующих эту власть вниз, не было или почти не было. Даже в случаях военных мероприятий ханы и султаны были очень далеки от возможности проведения сколько-нибудь всеобъемлющей мобилизации боеспособных мужчин, предпочитая опираться на собственные дружины толенгитов и батыров. Таким образом, в социальном плане казахи в то время являлись скорее сетевой, нежели иерархической структурой, чем-то напоминающей ранний западноевропейский феодализм, но без его развитой частноправовой основы. Что же до русской стороны, то ей предстояло решить, с кем, собственно, договариваться: на каком уровне лидеров казахского социума может быть обеспечена ответственность по взятым обязательствам, а если такого уровня нет, то как можно его создать, чтобы он был принят казахским обществом.

Пожалуй, стоит попытаться и дальше представить, как вхождение казахов в РИ выглядело на взгляд имперских функционеров. Прежде всего, отметим, что представление о России как о субъекте безудержной территориальной экспансии, стремящегося раздвинуть свои границы во все стороны, насколько возможно, – мягко говоря, является сильным преувеличением. К XVIII веку в плане территориального расширения империя стала осмотрительна и разборчива и даже завоеванные территории включались в свой состав далеко не всегда и не сразу. Та же Финляндия была отнята у Швеции лишь после третьей по счету ее оккупации русской армией, случившейся век спустя после первой. Южный берег Каспия, захваченный при Петре и юридически оформленный как обычная российская губерния, был возвращен Ирану десять лет спустя. Серьезные дискуссии на самом высоком уровне предшествовали участию России в Первом разделе Польши – высокопоставленные чиновники высказывали императрице сомнения в целесообразности этого шага, способного сделать подданными ментально-чуждое население. Иначе говоря, безусловная личная выгода для какого-то конкретного чиновника сообщить в Петербург о принятии его стараниями в подданство новых народов и водружении русского флага над новой территорией не означала принятие такого решения монархом и синклитом его советников. Здесь стоит обратить внимание на то, что упомянутая начальная точка принятия казахов в российское подданство – 1731 год – лежит примерно посредине мирного десятилетия 1724 -1734, когда Россия не вела военных действий с внешним врагом и вообще (особенно в начале правления Анны Иоанновны, т.е. с 1730 года) усиленно занималась оптимизацией расходования ресурсов после дорогостоящих затей Петра Великого. Одной из этих затей, кстати, был поиск и освоение пути через Бухару в Индию, однако после смерти Великого Преобразователя эта задача уж точно не считалась сколько-нибудь актуальной. В целом, для XVIII века актуальным направлением территориального роста России были Таврические степи и Кубань, а никак не Средняя Азия – и расширение на эти земли, а заодно и освоение позднее бывших владений Речи Посполитой потребовало мобилизации почти всех наличных ресурсов империи – сделанные при Екатерине Второй внешние займы пришлось потом отдавать целое столетие.

Россия уже имела к 1731 году многовековой опыт взаимоотношения с кочевыми народами, часть которых – упомянутые башкиры, ногайцы, калмыки – с большей или меньшей степенью добровольности или вовсе без таковой приняли российское подданство. Если попытаться реконструировать интегральное отношение к этим народам петербургских властей, то главным чувством здесь, несомненно, станет опасение. Кочевники воспринимались как потенциальная угроза, нечто чужеродное (поскольку не привязано жестко к земле, а значит, не позволяет себя контролировать подобно земледельческому населению, хотя бы даже сосчитать его численность), своего рода блуждающий огонь, который можно использовать в своих интересах, но можно и выпустить из-под контроля – тогда хлопот не оберешься. По словам одного замечательного современного историка (А. М. Пашков), эмблемой петровского времени можно считать картинку, когда в Прибалтике башкирская кавалерия в составе русских войск атакует шведские позиции, в то время, как на Урале эскадроны драгун, сформированные из шведских военнопленных, атакуют восставших башкир. Вообще же, борьба с очередным башкирским восстанием – это перманентное состояние России с XVI по XVIII век, вплоть до Пугачевского бунта, подавленного с огромным трудом – в котором башкиры играли значительную роль.

Значительных калмыцких восстаний, слава богу, не было, но, вплоть до трагической и не вполне понятной откочевки большей части калмыков в Китай в 1771 году, калмыки являлись значительной силой в местах своего кочевания. Соответственно, главной задачей имевших с ними дело русских администраторов (в том числе таких ярких деятелей, как Артемий Волынский) было обеспечение «тишины». Не экономических выгод, не каких-то долгоиграющих интеграционных действий, а простого полицейского спокойствия. Обеспечение именно дипломатическим путем, потому как замирять кого-либо силой в восточных губерниях было слишком накладно для российской власти – почти все военные ресурсы империи концентрировались на западе.

Таким образом, можно утверждать, что в системе приоритетов российских чиновников, имевших дело с казахами, на верхних позициях, по-видимому, было обеспечение безопасности – в данном случае, защита от набегов кочевников (не только самих казахов, но тех, кого они могут пропустить через свои кочевья) Южного Урала и Южной Сибири – регионов нового промышленного и промыслового освоения. Причем, защита без значительного использования российского военного ресурса. Несколько утрируя, можно сказать, что Петербург предпочитал командировать на границу с кочевниками одного выдающегося управленца, нежели значительную военную силу. И хотя по части управленцев империя также испытывала жестокий дефицит, казахскими делами выпало заниматься таким выдающимся «птенцам гнезда Петрова», как И. И. Неплюев, И. К. Кириллов, А. И. Тевкелев. Это были деятели максимально возможной тогда общей компетенции, умеющие принимать самостоятельные, подчас крайне жестокие решения. Все прочие цели – такие, как обеспечение безопасности торговых сношений с Хивой, Кокандом и Бухарой или расширение пределов возлюбленного отечества – имели неизмеримо меньшую значимость, а цели экономические или интеграционные, кажется, и вовсе не ставились.

Что касается самого акта присяги русскому царю, то российские власти наверняка особенно им не обольщались. Все понимали, что присяга и соответствующий обмен актами – вещь довольно эфемерная. Во-первых – нельзя привести к присяге все кочевое население (в отличие от оседлого!). В лучшем случае, присягнут некие лидеры и их ближайшее окружение. Но такая присяга может быть нарушена не только в силу коварства принесшего ее лидера, но и просто в силу его смены или утраты лидерской позиции (казахские ханы, кстати – исходно выборная должность). Разумеется, российская сторона может использовать присягу как довод или прецедент, но это уже главным образом для внутрироссийской риторики – реальное повиновение обеспечивается другими вещами. В самом деле, принесший в 1731 году присягу хан Абулхайр в дальнейшем делал это еще дважды, а в промежутке умудрился еще и повоевать с русскими. Аналогичным образом забывали про присягу русскому царю другие казахские и каракалпакские лидеры. Новые казахские подданные русской короны нападали на старых подданных – башкир и калмыков, грабили караваны, отправляемые из России в Хиву и Бухару – и эти инциденты потом не без труда улаживались российскими администраторами. Так что присяга была лишь самым начальным моментом перехода в подданство, а не заключительным его актом. А для империи важны были другие действия по укреплению влияния – вполне традиционные и логичные в контексте обеспечения безопасности при минимализации затрат.

 

Абулхайр Хан

 

Я имею в виду строительство крепостей или, как тогда называлось, укрепленных линий. Начало было положено еще в рамках инициатив Петра Великого, отправленных им военно-исследовательских экспедиций. Подполковник Бухгольц основал в 1716 году Омскую крепость, генерал Лихарев в 1720 году – Усть-Каменногорскую, подполковник Ступин – Семипалатинскую в 1718 году. В целом, по всей укрепленной Иртышской (или Сибирской) линии к 1725 году Российская Империя держала, страшно сказать, аж 500 человек гарнизонных военнослужащих. Они прикрывали от набегов горные заводы на Алтае и земледельческие поселки Барабинской степи. С запада казахскую степь от земель яицких казаков отделяла Яицкая, а затем Илецкая линии. Дальнейшая деятельность подобного рода осуществлялась Россией уже после присяги Абулхайра 1731 года, можно сказать, отчасти, в рамках реализации заключенных с казахами договоренностей. Иваном Кирилловым в 1735 году был основан город, названный им Оренбургом. Сейчас он зовется Орском, а Оренбург переехал на свое нынешнее место в 1743 году (с третьей попытки). К 1745 году была построена цепь укреплений вдоль Иртыша, а также Колывано-Кузнецкая линия, Бийская линия, а в 1752 году – Пресногорьковская линия длиной 548 верст, включавшаяв себя 11 крепостей, 93 редута и 42 маяка. К началу 60-х годов во всех этих укреплениях находилось уже 7600 человек войска – как регулярные полки, так и казачьи формирования разного рода, а также башкиро-мишарские команды. Надо сказать, что созданная цепь укреплений отделила земли казахских кочевий от башкирских земель, что сделало труднореализуемым как нападение формирований одного народа на другой, так и какие-то совместные действия против русских. При этом казахское ополчение привлекалось для подавления очередного башкирского восстания 1735-1740 годов. Напротив, российские формирования принимали некоторое, хотя и не слишком значительное участие в борьбе русскоподданных казахов с их врагами – пожалуй, значимее была тут дипломатическая поддержка со стороны России, нежели прямая силовая. В целом, можно сказать, что в понимании российской администрации, территория страны расширилась до линии построенных крепостей, а среди находящихся на периферии беспокойных кочевых племен появился некоторый буфер из сравнительно устойчиво ориентирующихся на Россию. Ни о каком административном переустройстве, социальной инженерии, даже просто глубоком изучении казахского общества Россией речь не шла, равно как не шла о каком-либо значительном заселении казахских земель колонистами.

Теперь о том, как это же – то есть, принятие российского подданства – понималось самими казахами. Точнее, ханом Младшего жуза Абулхайром, ханом Среднего жуза Самеке и другими представителями казахской знати, проявившими эту инициативу. Принято считать, что здесь определяющим фактором была джунгарская угроза. Действительно, казахские племена вели борьбу с Джунгарским ханством – минимум, с XVII века. К концу первой трети следующего столетия золотые времена Джунгарского ханства были позади, жить ему оставалось еще два с половиной десятилетия и концом его станет практическое уничтожение джунгарского народа империей Цин. Можно сказать, что в годы, предшествующие обращению Абулхайра в Петербург, Джунгарское ханство совершало свой финальный завоевательный рывок на запад – уже потеряв контроль над Монголией и с трудом обороняясь от циньских войск. Да, военное счастье было в тот момент не на стороне казахских ополчений, однако тут возникает определенное недоумение: почему идея прибегнуть к российской протекции возникла так поздно? И почему от нее не отказались после исчезновения джунгарской угрозы? Связано ли это лишь с недостаточным российским присутствием на границах казахских кочевий в предыдущие периоды? Или дело вообще не в джунгарах? Более того, уже после присяги 1731 и присяги 1738 года, а именно – в начале 1740-х, те же самые ханы Малого и Среднего жузов признали-таки свою зависимость и от джунгар тоже. Обязавшись платить символическую дань и соблюдая другие формальные знаки зависимости. (Здесь надо сказать попутно, что русское подданство также предусматривало уплату некоторого незначительного налога, однако по факту она отсутствовала и русские власти закрывали на это глаза, такое вот ограбление подвластных народов.) Повлияла ли эта джунгарская зависимость на жизнь казахов? Едва ли: у власти остались те же ханы и султаны, прежними, по-видимому, остались кочевые маршруты.

Может и правда, дело не совсем в джунгарах? А в чем еще? Первый ответ очевиден: казахи находились в сложных, подчас конфликтных отношениях практически со всеми по периметру границ своих кочевий, и часть этих соседей – башкиры, яицкие казаки, калмыки – были российскими подданными. То есть, русское подданство как бы повышало статус казахских племен в этих конфликтах, вводило Россию как возможного арбитра. Видимо, в упомянутых конфликтах казахи ощущали себя более слабой в военном отношении стороной – достаточно отметить, что и калмыки и, тем более, яицкие казаки располагали переданной им Россией артиллерией, чего у казахов не было. Иначе говоря, сближение с Россией – козырь в отношениях с соседями по всем радиусам. Это все почти очевидно. Однако была, похоже, еще одна группа причин – так сказать, причины внутренние казахские, связанные с процессами в самом казахском обществе. В нем, в частности, имелась отчетливая долговременная тенденция к децентрализации власти. Общеказахского хана не было уже с 1718 года – несмотря на наличие джунгарской угрозы! Власти ханов того или другого жуза и племенных султанов, по-видимому, ослаблялась (и это, возможно, стало одной из причин военных неудач), структура казахского социума становилась все более сетевой. Не будем тут рассуждать о причинах этой эволюции, заметим лишь, что кочевые сообщества с жесткой иерархической структурой, такие как джунгары или калмыки, в значительной степени были уничтожены соседями, тогда как сообщества сетевые – казахи или, скажем, туркмены – смогли сохранить себя, приспособившись так или иначе к соседству оседлых, склонных к экспансии социумов. Однако же, непосредственно хану Абдулхайру эта неумолимая поступь прогресса создавала понятные проблемы. Иначе говоря, надо было искать новые основания своей легитимности. Тут стоит признать высокий политический талант этого человека. Сближаясь с Россией, он как бы старался занять позицию посредника между Младшим жузом и русскими властями. Иначе говоря, с точки зрения казахов, за ним стояли российские ресурсы и привлечение таковых означало признание властных полномочий Абдулхайра. С точки же зрения русских, именно хан был «окном» в казахский мир, и это представляло ценность. Сразу можно сказать, что этот замысел и удался, и не удался. С одной стороны, российские администраторы довольно быстро разобрались в том, насколько сильной реальной властью обладает Абдулхайр, и расширили круг своих прямых казахских контрагентов. С другой же – султаны-чингизиды, испытывавшие те же долговременные проблемы уменьшения власти в казахском обществе, были потом активно задействованы Россией в качестве посредников – назначались чиновниками, обучались в созданных российской властью учебных заведениях. В конце концов, именно из этих людей сложилось большинство казахских интеллектуалов, способных взаимодействовать с имперскими структурами, коммуницируя с ними на понятном этим структурам языке. Но это будет потом, в XIX веке, когда Россия перейдет к активной фазе управления казахской степью.

И еще один любопытный факт, касающийся мотивации хана Абулхайра. В своих переговорах с имперскими чиновниками он обсуждал строительство укрепленных пунктов. При этом сам выступал с различными инициативами, в частности, хотел, чтобы русские построили ему город – назывались разные локации, вплоть до расположенных на южной окраине кочевий Младшего жуза. Это тянет назвать «экономическим мышлением»: контроль над городом, подобным старинным городам низовий Сырдарьи – это не только еще одна крепость, но и контроль над мощной и уникальной торговой площадкой, можно сказать, нетрадиционный ресурс власти хана. Но также и ворота, через которые из оседлого мира приходили к кочевникам те или иные культурные продукты. Иначе говоря, Абулхайр решил противопоставить неблагоприятным для него тенденциям не защиту прежнего status quo, а довольно радикальные нововведения, способные породить собственные тенденции развития социально-политической ситуации среди казахов. В этом смысле Абдулхайр – деятель динамического, а не статического видения, что вообще-то дорогого стоит.

 

(Продолжение следует.)