Александр Спон: «Мы все учились в русских школах...»

Журнал «Хан-Тенгри» продолжает серию воспоминаний о советском Ташкенте – на этот раз вместе с израильским хирургом Александром Споном.

– Александр Яковлевич, в конце августа на «Хан-Тенгри» было опубликовано интервью с американским ташкентцем Игорем Цесарским, в котором он поделился воспоминаниями о городе своей молодости (Вспоминая Ташкент советский... (ia-centr.ru)). Вы младше Игоря примерно на полпоколения. Было бы интересно послушать вас, чтобы у читателей была возможность получить объемное представление о тогдашней жизни...

– Я готов.

– Хорошо. Давайте начнём с этнической неоднородности Ташкента советского периода. Это как-то влияло на формирование новых поколений горожан? На вас повлияло?

– Повлияло очень. Обожаю острую пищу, маслины и крепкий черный кофе. А если серьезно – сформировало способность к коммуникации с людьми  совершенно разных культур, религий, политических взглядов и так далее. Первое, что хочется сказать – среди этнических групп, населявших Ташкент, была значительная доля ссыльных, перемещенных Сталиным. Вот, скажем, корейцы в 1939-ом году были переселены с Дальнего Востока в Ташкентскую область и вообще в Узбекистан. В самом Ташкенте значительная часть корейцев жила компактно – в районе Куйлюк.  Вообще, Ташкент как был устроен? – Центральную часть и Старый город окружали жилые районы – Чиланзар, Северо-Восток, Кулюк, Кара-Камыш. Тот же Чиланзар, для представления – это 27 кварталов (так адрес и называли таксисту: «такой-то квартал Чиланзара»), каждый квартал – 50-60 четырёх-пятиэтажных домов. То есть, люди жили главным образом вокруг исторического центра. Так вот, корейцы жили в основном на Кулюке – это восточная часть города. Почему? Потому, что за Кулюком начиналась Ташкентская область, там были земли корейского колхоза с забавным названием «Политотдел». Это был флагман сельского хозяйства Узбекистана. 

– Это официальное название или сленг какой-то?

– Вполне официальное название. Откуда оно пошло – не знаю. Но это был чисто корейский колхоз, там одни корейцы жили и трудились. Так называемый «колхоз-миллионер». Большинство колхозов существовали на дотации, а этот – весь в прибылях. Даже содержали собственную футбольную команду, которая так и называлась – «Политотдел» – и вполне успешно выступала в первой всесоюзной лиге. Не в высшей, а в первой. В ней было много корейцев – например, полузащитник Михаил Ан, он даже за сборную СССР пару раз играл... У корейцев там всё росло – рис, арбузы, лук,  всё прочее. Председатель колхоза – Герой Социалистического Труда, всё чин по чину...

Кроме того, на нашем квартале был один дом, полностью заселенный греками. 32 квартиры – только греки. И еще вразброс рядом. В том доме, где я вырос, на Чиланзаре, тоже было несколько греческих семей. У них пацаны были, мои ровесники, мы с детства бегали вместе, я даже мог по-гречески поприветствовать, спросить «как дела»… До сих пор помню несколько фраз. С тех пор ужасно люблю маслины и брынзу. Мы же ходили в гости друг к другу, пацаны, маленькие, нам лет по 8, по 6. Во всех греческих домах была брынза болгарская – видимо, она заменяла греческий сыр – и маслины черные. 

Еще, я считаю, мне повезло – при том, что в процентном отношении их было довольно мало –  но среди моих друзей и детства, и юности были крымские татары. Очень самобытный народ, переживший в XX веке не одну трагедию, да и сейчас пребывающий "между молотом и наковальней". Они с чужими обычно не говорили о судьбе своего народа, но, поскольку у меня были дружеские отношения не только с этими ребятами, но и с их родителями – я задавал вопросы и получал ответы. В общем, информацией о крымско-татарской проблеме владею с довольно ранних лет.

– Они тоже компактно жили?

– Был район Инструментального завода, где их жило много. Ну и так, по городу везде. 

– А почему они селились компактно?

– Я думаю, просто так сложилось. Первые поселились, потом потянулись к ним остальные. Они же до 1956-го года вообще без документов были, спецпереселенцы, вообще без прав. Жили в спекомендатурах, не в городе. И только после 56-го года им разрешили селиться везде свободно – кроме Крыма. Потом и это ограничение формально отменили – типа, селитесь и в Крыму, если хотите. Но, когда они  туда приезжали, им говорили, что прописать не могут, так как у них нет места работы. А на работу без прописки не брали. В общем, мурыжили.

– А если пенсионер?

– Небольшое  количество татар все-таки смогло туда проникнуть. Потом, во времена перестройки, всё забурлило, они прямо в Ташкенте устраивали демонстрации – их разгоняла милиция, все такое. У меня товарищ был Тима (Тимур) Кадыров – его отец был одним из лидеров крымско-татарского движения в Ташкенте. 

– А обычные, не крымские татары?

– Ну, «обычных» татар много везде. По всей Средней Азии.. 

– Они тоже как-то компактно селились?

– Нет. Волжские татары прекрасно интегрируются в любое сообщество: русскоязычные среди русского населения, узбекоязычные – среди узбекского. Много смешанных браков было татарско-узбекских... 

– Устал вспоминать?

 – Погоди. Ещё были армяне. Армяне, как правило, жили в центре города. Считается, что они в Средней Азии – со времен Тимура, который их насильно переселил из Армении. Ему нужны были ремесленники – и он их депортировал с запада Армении в Самарканд, Ташкент, Коканд. В Узбекистане практически во всех городах были армянские общины. В Ташкенте они жили в районе парка Тельмана, рядом с Ташкентским медицинским институтом. Там прямо целые улицы в основном с армянским населением. 

– А немцы?

– Немцев в Ташкенте было немного. Они в основном жили в селах, целые села были немецкие, на границе Узбекистана и Казахстана. В Южном Казахстане их было очень много. С немцами я познакомился уже после института, когда работал врачом в Ангрене. Это как раз 101-ый километр от Ташкента. Вот там жило много немцев, корейцев, крымских татар. Немцы, это, понятно, немцы Поволжья, переселённые с началом войны. Прекрасно помню их на Алайском базаре – они очень рано приезжали и привозили молочные продукты. Еще один мой дядька, любитель молочных продуктов, в семь утра туда шел – а немецкие хозяйки-молочницы  в шесть-полседьмого там появлялись – и вот он специально шел, чтобы купить творог, сметану, сливки именно у немцев. Это считалось – высший класс. 

А в районе гостиницы «Россия» жили бухарские евреи. Там, можно сказать, целая махалля бухарских евреев располагалась

– У них был какой-то характерный род занятий?

– Исторически бухарские евреи в Средней Азии были торговцами и ремесленниками. Да, действительно, много сапожников, много парикмахеров, часовщики, но много и врачей было среди них, музыканты, вообще деятели искусств.

– Так. Мы всех расселили, теперь – как все это жило?

– Учиться в русских школах было престижно. Соответственно, образованные узбеки старались отдавать детей в русские школы – хотя были и узбекские, где преподавали на узбекском, а русский был как второй. Но считалось, что это уровень ниже, знания русского языка хуже, а значит потенциальные возможности – уже. То есть, выпускник по-русски говорил, но не очень хорошо, он мог учиться в институте, но эффективность такого обучения была ниже. Все учебники были написаны на русском,  пока он его осваивал, уже пора было оканчивать институт. 

– А вы где учились?

– В Среднеазиатском медицинском педиатрическом институте. Это была, так сказать, кузница национальных медицинских кадров для всей советской Средней Азии. Туда по разнарядке поступали учиться и туркмены, и киргизы, и казахи, и таджики. Ну, и все вели себя по-разному. Кто после армии – те, конечно, уже лучше адаптировались: и русский у них был нормальный, и жизнь понимали. А вот кто сразу после сельской школы…  Но были и уникальные ребята, конечно. Со мной учился парень, он был из кишлака под Наманганом, колхозный парень. Так вот, к третьему курсу он уже был – рафинированный интеллигент, с хорошим русским языком без акцента, с изысканными манерами. Читал книги, фанател от Высоцкого, знал много его песен наизусть.

– Вот такой вопрос, я его и Цесарскому задавал, и теперь вам: к моменту окончания школы вы в какой степени владели узбекским?

– На уровне поздороваться и спросить на базаре «сколько это стоит». Причем, надо узбекам отдать должное, если ты хоть три слова по-узбекски знал – они это очень хорошо воспринимали. То есть, если ты начинал торговаться по-узбекски, за полцены забирал… 

– Хорошо. Теперь давайте поговорим про медицину. Вы – из семьи известного в Ташкенте хирурга. То есть для вас вопрос не стоял, чему себя посвятить в жизни?..

– Знаете, мой отец очень не хотел, чтобы я стал врачом. Тем более, что я поступил не с первого захода… И когда я не поступил, он сказал, что куда угодно – без проблем, но в медицинский – это надо либо бабки давать, либо быть гением, чтобы тебя не могли завалить на пристрастном экзамене. Мой папа мзду не брал, избытка денег дома не было, и я, поступая без мзды,  всегда срезался на сочинении – это обычно был последний экзамен и, видимо, по его исходу подгоняли баллы под заданный результат, чтобы кто надо поступил, а кто не надо не поступил. Мне за сочинения ставили тройку, хотя моя учительница, методист в райотделе народного образования по совместительству,  читала мои сочинения в других школах – я их неплохо писал. А вот в институте я получал тройки, мне не хватало балла или полбалла для поступления.

– Скажите, а такая предвзятость – это потому, что вы еврей или просто потому, что не блатной?

– Ну, в первую очередь – потому, что не платил за поступление. Но и антисемитизм играл роль. Помню человека в приемной комиссии – я потом видел его на кафедре фармакологии , так вот, он у меня не хотел документы принимать. Гонял до последнего дня. Там было так – в первый год не поступив, я пошел работать в строительную организацию. И отработал год маляром. Ну, мне интересно было посмотреть, как пролетариат живет. И потом я подал среди документов бумагу о том, что я год проработал после школы. А, говорит, это тебе СДЕЛАЛИ документы. Так и сказал: «чтоб еврей работал на стройке?» Принеси-ка мне справку из строительного управления. Хорошо. Я иду в управление, беру справку, что я работал, везу обратно в приемную комиссию. А он: а теперь из треста. А потом – почему факсимиле, а не подпись управляющего? Ну, понятно, что это все время занимает – не один день. Короче, я документы сдавал недели две, и сдал окончательно в пять часов вечера, а в шесть прием документов закрывался. А на следующий день начинались экзамены. 

– Это Среднеазиатский Медицинский Педиатрический институт. А в ТашМИ, который ваш отец окончил, вы даже не совались? 

– Нет. Там четко было – если поступаешь без денег, то надо, чтобы папа был там профессором или что-то такое. Или опять же, ты – гений! Иначе – без шансов. 

– Так. Вот вы наконец поступили, что дальше?

– Вначале нас послали хлопок собирать. Пробыл я там примерно неделю и вдруг мне так стало хреново физически... Я преподавателю, который за нами смотрел, говорю, что, мол, плохо мне. Он: а, что, хлопок не хочешь собирать? Марш на поле. Иду на поле – ноги не держат, залег на грядку. Меня спрашивают: чего лежишь? А я шевелиться не могу – и уже два-три дня так. А это вообще как выглядело: такой лагерь общего режима  – бараки, в которых летом хранят всякое колхозное имущество или животных держат, его чистили наскоро, ставили нары в два яруса, около барака сидит милиционер в форме и никого не выпускает за территорию. В каждом бараке человек 70-80 студентов. Была отдельная комната преподавателей, очажок для них отдельно, им готовили отдельно. И вот эти надзиратели ходили с фонариками – не дай бог попадешься в самоволке. 

– И сколько этот ежегодный хлопок продолжался?

– По-разному. Мог месяц, а могло быть и три месяца. Помню, в 83-м году мы почти три месяца были на хлопке. Уехали в конце сентября, а вернулись в середине декабря, уже снег шел. 

– А учиться когда?

– Когда нет хлопка. Я как-то сложил и получилось, что за 6 лет в институте я провел на хлопке 10 месяцев – то есть, один учебный год я провел на хлопке. 

– Так. Но вернемся к вашему первому «хлопку», когда вы заболели. Это был гепатит, правильно я понимаю?

– Да, гепатит А. Ну а на выходные приезжали родители, привозили еду домашнюю.  К девушке одной, однокурснице, с которой я познакомился там, приехала мама. Стала меня угощать, поешь, говорит. А я не могу вообще на еду смотреть, неделю не ел почти. Что-то, пачку печенья съел, и все. А вообще, там знаете, чем кормили? Огромный казан, туда наливают хлопковое масло, в нем обжаривают кости, потом бросали туда картошку – буквально, килограмм на всю компанию, и макароны. Фактически, это были макароны, сваренные в воде с добавлением хлопкового масла. Ужасная баланда.

 – Самое то при остром гепатите.

– Да. Я это есть не мог, меня от одного вида этой пищи выворачивало. Ну, короче, вот эта мама моей однокурсницы приезжает в Ташкент, звонит моим родителям и говорит, что я плохо выгляжу и вообще что-то со мной не то. И на следующий день приехал папа – посреди недели – если бы он стал дожидаться выходных, я бы уже, наверное, ласты склеил. Я уже потел желчью, начиналась печеночная недостаточность. Отец как это увидел, сразу моего преподавателя за грудки, а тот: «Я химик, я не врач, я не виноватый». Правда, ректор у нас был инфекционист. Когда ему доложили, сразу распорядился от греха подальше положить меня в инфекционную больницу при кафедре, и доценты ходили, меня смотрели, лечили во всю мочь – я, кстати, до сих пор не вполне понимаю, чем меня тогда лечили. 

– Какой-то карантин в связи с этим объявили? Положено ведь, да?

– Положено. Но нет, не объявили. Но я там не последний был с гепатитом – за мной потянулся народ. Вообще, тот год был урожайный по этой части.

– То есть, никаких мер…

– …не, никаких. А до того, как отец приехал, меня еще начали из комсомола исключать. Дезертир трудового фронта и симулянт… Преподаватель сказал мне, что сейчас соберут собрание и будут меня из комсомола выгонять. Ну, а я его в ответ послал подальше – как на стройке научился – мне уже все равно было в том состоянии. Он был очень возмущен, собрал собрание. А там секретарем комитета комсомола курса была девочка, у которой папа был министр. Ну, и к ней там все прислушивались. И когда преподаватели стали меня клеймить, эта Зульфия встала и говорит: так, быстро рты все закрыли – не видите, что ли, он болен. Я еще не врач, но я вижу, что парень уже вообще никакой. Меры принять не успели – на следующий день я пошел на поле, завалился там на грядку и лежал все время – и в этот же день отец приехал. А если бы не приехал, они бы, конечно, довели дело до конца – выгнали бы из комсомола и, автоматически, из института. 

– Теперь про сам институт. Каков он был?

– Знаешь, я считаных людей могу вспомнить из преподавателей, кто пытался нас научить и знал, как это надо делать, владел материалом. Мне, в общем, было интересно учиться. Но сейчас я вспоминаю, мы учились по учебнику Мясникова 1954 года, «Терапия», по которому мой отец учился. То есть, за тридцать лет там ничего не произошло. Там, где я сейчас живу, любой учебник каждые четыре года переиздается с дополнениями и изменениями. А чтобы получить звание профессора, соискатель должен написать главу, или, по крайней мере, результаты его исследований по данной теме должны изменить концепцию или дополнить ее.

– Понятно. 

– Вот и хорошо, что понятно. После института – распределение. Приходишь на комиссию, и они тебя куда-то направляют. Я отказался распределяться на кафедру анатомии, и меня обещали за это отправить в Каракалпакию. С красным дипломом теоретически был более свободный выбор, легче было остаться в Ташкенте. Моя супруга, например, имела красный диплом, но ее как миленькую отправили далеко. У меня же красного диплома не было. Был хороший диплом, но не красный. В общем, я прошел годичную интернатуру по хирургии в 14-й детской больнице – там сильное было хирургическое отделение – и через год мой товарищ, детский хирург, приехал, как "покупатель", на распределение и забрал меня в город Ангрен детским хирургом. Считай, повезло.

– А в чем везение?

– Что не направили в Каракалпакию или Хорезм. А еще у нас было распределение по железной дороге аж до Восточно-Сибирской. Два моих приятеля загремели на станцию Зима, родину Евтушенко. Так вот, Ангрен всего в 100 км от Ташкента. А во-вторых – там была просто шикарная по советским меркам больница. Руководил ей такой Флешмахер Иосиф Борисович. Он был главврачом на тот момент 27 лет. Когда он начал, в начале 60-х, больница представляла собой такие барачного типа здания – в одном хирургия, в другом терапия, в третьем еще что-то. А к концу 70-х это были два огромных здания – типа гостиниц, что ли. Причем – в разгар советской власти – при этой больнице было подсобное хозяйство. То есть, отбросы жратвы не выбрасывались, как везде, а шли в свинарий. Свинарий – такая ферма, где два немца, папа с сыном, выращивали свиней. Потом это свиное мясо продавали работникам по смешным ценам. А еще там был лимонарий. Это была такая теплица, с регулировкой температурного режима, с вентиляцией. Короче, лимонный сад – идешь, висят лимоны, как в раю. Это тоже нам продавали – ну тут надо понимать, что жители Средней Азии цитрусовых не видели, нам этого не полагалось в СССР, у нас, типа, других фруктов много. И оборудование было шикарное – где Флешмахер его доставал, ума не приложу. Врачи были интересные – много народу, приехавшего почему-то с Урала и из Сибири. Как они попали в Ангрен? Классные специалисты. Нейрохирург Игорь Власкин оперировал опухоли виртуозно – ему потом просто запретили это делать, потому, что в Ташкенте узнали, что в районной, по статусу,  больнице хирург делает то, что в Институте Нейрохирургии делают профессора.

– А вообще Ангрен – это шахты какие-то?

– Да, шахтерский город. Там была огромная шахта угольная, а рядом город Дукент, там урановые рудники. Он был закрытым до начала 80-х, туда не было свободного въезда. Потому что там, во-первых, были заключенные, которые копали уран. А во-вторых, те, кто не был заключенным, имели  московское обеспечение: там в магазинах можно было джинсы купить фирменные, финскую обувь и все в таком плане. Островок потребительского счастья. Заключенные, впрочем, там копали до 60-х годов, потом заключенных уже не было, но уран добывали ещё лет двадцать, потом к началу 80-х все уже истощилось и добычу свернули. А где уран, там и золото добывали, кстати. Там, бывало, едешь и видно: гора, а в горе огромные металлические ворота, заваренные. Не знаю, что это – говорили, законсервированные месторождения, стратегический запас.

– И вы работали в Ангрене детским хирургом?

– Нет, так получилось, что я работал в травмпункте и в больнице взрослым хирургом. Дежурил, оперировал. Скажем, привозят в мое дежурство больную из горного кишлака – ну, как принято: грузовик, в нем больная – молодая девушка – и человек двадцать родственников. Я с трудом родню отгоняю, остается только больная и ее родители – жалуются, что у девушки болит живот. Я посмотрел, пощупал, и понимаю, что она – на исходе беременности, вот-вот рожать будет. Я им и говорю, что мол, вам не сюда, а в роддом. Они – возмущаться: да что вы говорите! Девушка из дому не выходит, какая еще беременность! Ну, я позвал коллегу-узбека. Рустам пришел, пощупал, пришел к тому же выводу и сказал им об этом по-узбекски. Они продолжают возмущаться: да она ни с кем не видится из мужчин вообще, дома сидит. А девять месяцев назад? Всегда! Ах, да, правда, отправляли пасти скот с соседом, стариком-инвалидом… 

Или, скажем, командировали меня врачом в пионерский лагерь, довольно высоко в горах. Это такая синекура: сидишь у бассейна и фрукты ешь. Иногда ссадины смазываешь зеленкой. Если что-то серьезнее – отправляешь в город. Но я решил развернуться – взял с собой инструменты, все что нужно. И, в общем, напрактиковался: и швы накладывал несколько раз, и даже гипс. В кишлаках быстро пронюхали, что в округе появился реальный врач. Приходит мужик и жалуется на ноги. Я смотрю – у него мощное грибковое поражение. Говорю ему: неделю моешь ноги как следует, потом ко мне. Он через неделю пришел, я прописал ему какую-то противогрибковую мазь, у него в результате все прошло за неделю.  Мужик в изумлении – так долго страдал, а тут раз и вылечился. В общем, народ из кишлаков ко мне потянулся, а я еще только два года как из института – еще помню то, что учил не только по моей специализации – и терапию, и кожные болезни. И я их лечил. Они мне приносили бумаги от своих фельдшеров – там роскошные были диагнозы! Типа: «больной получил черепно-мозговую травму от поноса ишака». Оказывается, это значит: больной сел на ишака, ишак понес, больной упал с ишака. Ну, и классическое «чирей на правой полужопе» тоже видел в справке. 

– Потом вы вернулись в Ташкент?

– Да, через два с половиной года. Вернулся в Ташкент и пошел работать в медсанчасть текстильного комбината. Там была огромная медсанчасть с кафедрой нашего института. Работал травматологом, что меня не вполне устраивало: хотелось оперировать. И тут мне предложили работу хирурга-онколога в онкологическом диспансере. Там хирург уехал в Израиль, срочно искали ему замену. Я подумал, что это интересная область, и согласился. И проработал там пять лет.

– И как?

– Мы казались себе героями. Там такие операции были серьезные, мы бились за этих несчастных онкологических больных. А потом, когда я приехал в Израиль, я увидел, как это должно работать: не на энтузиазме, а на четких законах хирургии. И нормальном обеспечении. А мы оперировали на интуиции и лечили на том, что было.

– А потом ушли оттуда?

– Да. Ну, может, я романтик был, конечно. Хотя у меня уже семья была, ребенок. Но мне, знаете, несколько раз подряд снился один и тот же сон – вот один к одному. Снилось, что я оперирую, заканчиваю операцию, все нормально, и медсестре говорю: все, давай, сейчас будем шить. Она говорит: нет. Я: что значит, нет? И смотрю, у нее на столике, где обычно лежит – шелк, кетгут, иголки для шитья, иглодержатели – там ничего нет. Вообще. Я говорю, ты что, с ума сошла, больной с открытым животом. Начинаю орать, кидаться инструментами, истерика такая – наяву у меня такого и близко не бывает никогда, я всегда сдержан. Я просыпался в холодном поту… И понял, что надо завязывать. А это был период, когда родственники больных на операцию приносили марлю – наши девочки из нее резали салфетки, стерилизовали их, потом применяли. Спирта не было! Лекарства с собой приносили.

– Это какие годы?

– 94-95. Вплоть до того, знаете, что больные приносили вот это все, а мы старались сэкономить, чтобы немножко осталось для тех, кто ничего не может принести. Чтобы человеку не три раза в день делать антибиотик, но хотя бы два дня. И мы крутились, выгадывали. Кстати, кто-то продавал за деньги – не без этого. Но старались, чтобы неимущим перепадало хоть что-то. А до этого у нас был небольшой запас – в 92 году, что ли – когда закончилась американская военная кампания в Ираке и они всякие остатки нам (и, наверное, не только нам) сбросили. Я помню эти ящики армейские зеленые US ARMY, и там халаты одноразовые, перчатки одноразовые. Их наши медсестры мыли и умудрялись стерилизовать. Их хватало на три-четыре раза. Шовный материал – ампулы с шелком, какие-то зажимы – в общем, мелочевка, но и за это спасибо. У нас же умельцы скальпели точили хромированные – вот до чего доходило. Вот это все, должно быть, у меня накопилось в подкорке – и я сказал: все. И ушел в одну частную контору заниматься ерундой, типа мануальной терапии. Ну, а потом мы переехали в Израиль.

Беседовал Лев Усыскин