Восток – важнейший аспект европейской идентичности

Публикуя интервью Наталии Антроповой с доктором филологических наук, профессором Горно-Алтайского государственного университета Павлом Алексеевым, журнал «Хан-Тенгри» предлагает своим читателям самостоятельно погрузиться в мощный культурный и историософский контекст проблемы самоопределения Запада через Восток.

Профессор Павел Алексеев:

«В мире, где человечество ежегодно выдумывает и внедряет чудеса техники, никто так и не смог выдумать ничего лучше воображаемой карты западно-восточного мира...»

Публикуя интервью Наталии Антроповой с доктором филологических наук, профессором Горно-Алтайского государственного университета Павлом Алексеевым, журнал «Хан-Тенгри» предлагает своим читателям самостоятельно погрузиться в мощный культурный и историософский контекст проблемы самоопределения Запада через Восток.

— Павел Викторович, когда и зачем появилось разделение мира на Восток и Запад?

— Это конструкция из так называемой «воображаемой географии», имеющей мало общего с реальными географическими картами, зато напрямую связанной с миром идей и мифов. Сейчас людям трудно представить, что еще каких-нибудь 300 лет назад такого представления о мире просто не существовало. В эпоху великих географических открытий морские государства Европы осознали себя в центре стремительно разворачивающегося под их ногами мира — Индия, Америка, Япония, Африка манили их своими сокровищами.

Проблема была в том, что на этих открываемых землях уже кто-то жил — аборигены, как правило, стоявшие на более низкой ступени технологического развития и потому не сумевшие оказать серьезный отпор любителям чужого добра. И эту проблему европейцы решили единственно приемлемым для себя способом — военным захватом, формированием колоний и организацией подконтрольных государств. 

Далее, в эпоху XVIII—XIX веков, когда европейские империи набрали силу, во всех колониальных империях сформировались общественные представления о том, что мир фундаментально и навсегда разделен на развитые государства и те, которые им подчиняются, на колонизующие и колонизуемые. И культура неминуемо откликнулась на эти представления. Смысл существования империи — это всегда захват новых территорий и расширение своего влияния на те территории, которые ты не можешь захватить. Это очень агрессивная политика, но именно в таком государстве стало возможным появление концепций Востока, связанных не столько с эстетикой, сколько с политикой и идеологией.

Поэтому важно понимать, что Восток — это важнейший вопрос европейской идентичности. В науке считается, что само понятие единой Европы в период формирования национальных государств XVIII—XIX веков возникло как фактор противостояния неевропейцам. Понимаете, Запад и Восток — это две стороны единой формулы, и друг без друга они существовать не могут. Если вы что-то решили назвать Западом — территорией развитой, свободной и прогрессивной, то это только потому, что где-то рядом есть воображаемая граница, за которой простираются земли восточных дикарей, склонных к насилию и непременно управляемые тиранами.  

«Запад и Восток — это две стороны единой формулы, и друг без друга они существовать не могут». 

Мусульманский мир в лице Османской империи на тот момент был главным воплощением этих антагонистических идей. В XVIII веке многонациональное государство османов уже прошло пик своего могущества и уже в XIX веке будет объектом хищного дележа французов, австрийцев, англичан и русских (это известно как «Восточный вопрос»), но влияние его было все еще очень значительным. Турки сидели на крупнейшей торговой артерии, через которую в Европу поступали специи, шелка и драгоценности. Также они владели святыми землями христиан и мусульман — Иерусалимом и Меккой, обнимая все подбрюшье Европы на огромных пространствах от Северной Африки до Балкан. Поэтому не только предметы материальной, но и духовной культуры, которые аккумулировались в Порте, неминуемо проникали в европейские дискурсы.  

Именно благодаря европейским кругам, вовлеченным в имперские процессы, в Европу начинает поступать и переводиться на французский язык огромное количество текстов — Коран, сборники доисламской поэзии, персидский эпос и любовная персидская поэзия в лице Фирдоуси, Хафиза, Саади и других. Большое влияние на всю европейскую повествовательную систему окажет французский перевод сказок «Тысячи и одной ночи», опубликованный Антуаном Галланом в 1704 году. Французская культура введет по всей Европе моду на интерьер и элементы одежды в стиле турок (тюркери) и китайцев (шинуазри), и в каждом уважающем себя аристократическом доме появятся кофе, турецкие тапочки, китайские вазы и даже целые комнаты и павильоны в восточном духе. 

И все это не только игра в экзотику, не только рефлексия о воображаемом экзотическом мире, наполненном чудесами и волшебством. Образы Османской империи, Китая, Африки, Индии в любой европейской культуре — прежде всего попытка понять собственное место в мире, воображаемо разделенном на Запад и Восток. Когда мы говорим о восточной женщине, восточной мудрости или музыке в наше время, в XXI веке, мы должны понимать, что любое упоминание понятий Запада и Востока в культурном и цивилизационном контекстах — это прямое следствие колониальных процессов XVIII—XIX веков, когда европейцы изобрели для себя удобное средство легитимации колониальных претензий и придумали для себя тот Восток, который был им необходим. Не особенно считаясь с мнением самого Востока. 

— Как это разделение на Восток и Запад повлияло на Российскую империю и что оно значило для нее? 

— Это самое интересное. Разделение на Запад и Восток для России — это когнитивная ловушка, в которую она угодила в первой трети XVIII века, когда Петр I объявил о создании Российской империи по образцу европейских, и наше государство пошло по новому вектору развития. Я называю это ловушкой, потому что Россия получила формулу Запад — Восток в готовом виде вместе с гигантским потоком переводной литературы, который хлынул к нам в XVIII веке в процессе петровской секуляризации и европеизации. 

И в результате получилась очень любопытная штука. Восток — это культурологическое понятие, изобретенное европейцами и для европейцев. Но оказалось, что в понятие Восток эти французы и англичане включили не только Турцию, Африку, Индию и Китай, но и Россию по причине того, что большая ее часть улеглась в Азии не в статусе колонии, а в статусе именно неотделимой части всего имперского тела. Россия оказалась слишком огромна для того, чтобы быть Западом. Это как в русской сказке про теремок — разные звери в него умещались, но стоило медведю попытаться в него втиснуться, все с треском развалилось. Так и в случае с формулой Запад — Восток. Европейцам эта формула необходима для собственной идентичности, но России в ней изначально нет места, теремок уже забит до отказа.

«Россия оказалась слишком огромна для того, чтобы быть Западом».

В книге французского аристократа Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году» (безусловно запрещенной в дореволюционной России) николаевское государство прямо описывалась как восточная деспотия, пронизанная рабством, страхом и тотальным бесправием. Вообще, было довольно много таких описаний. И нельзя сказать, что в России об этом не знали — это было хорошо известно всем образованным людям, и правящим кругам в том числе. Просто сила, с которой Петр швырнул свою империю в сторону Европы, оказалась слишком мощной, чтобы остановить этот вектор, а провести настоящую европеизацию жизни и государственного управления, изжить абсолютизм и рабство — не смогли (или, точнее, не захотели).

Поэтому Россия всю вторую половину XVIII века и весь XIX век строила империю, отыскивая для себя место на воображаемой карте мира, придуманной европейцами. А для того, чтобы называться Западом, нужно обнаружить прежде всего Восток. И он был обнаружен внутри империи — Крым, Кавказ, Сибирь и Средняя Азия. Если на Западе нас не признают и почитают Востоком, то мы изобретем себе свой Восток и для него выступим в роли просвещенного и могучего Запада. Именно в этом смысле Достоевский сделал горькую запись в своем дневнике: «В Европе мы приживальщики и рабы, а в Азию явимся господами». 

Попытка переварить и применить к своей пользе европейскую западно-восточную дихотомию и есть организующая основа всех цивилизационных разговоров в России XIX и начала XX веков от западников и славянофилов до анархистов и евразийцев. Тютчевское «умом Россию не понять» — это отчаянная попытка преодолеть схему, в которой нам нет места, это попытка переделать диаду в «неуклюжий треугольник» Россия — Запад — Восток. Попытка, прямо скажем, безуспешная. Но эти идеи до сих пор греют душу националистических кругов и порой весьма существенно определяют российскую внутреннюю и внешнюю политику — все эти разговоры о русофобии на Западе из этой старой, но довольно грустной оперы. 

И даже в XXI веке, когда соотношение сил России, Европы, Америки и стран Востока (прежде всего Китая) существенно изменилось, когда прежняя схема «развитый Запад — недоразвитый Восток» трещит по швам, мы все еще в этой методологической яме. 

«Эта яма будет существовать до тех пор, пока существует сама формула Запад — Восток, а эта формула будет работать и универсально определять расстановку сил в мире, пока технологически и интеллектуально будут доминировать Европа и США».

— Как русские писатели и поэты участвовали в этих колониальных процессах в XIX веке? 

— Если вы помните, Лермонтов был офицером имперской армии, которая завоевывала Кавказ, и его кавказские образы — результат вдумчивого осмысления места Кавказа в имперском пространстве русской культуры. Востоковед, издатель «Библиотеки для чтения» и основатель «Восточной повести» Осип Сенковский писал словарик для русских солдат, отправляющихся воевать с турками. Пушкин много размышлял о политическом «восточном вопросе» и даже совершил свой знаменитый вояж в Арзрум в 1829 году, когда там шли решающие сражения в ходе русско-турецкой войны, а потом написал на все это глубокую и очень сильную сатиру. Дипломат Тютчев был вовлечен в идеологическое противостояние с европейцами о российском влиянии на Востоке и в Европе, особенно в период Крымской войны. А его знаменитое стихотворение «Русская география» — просто апофеоз имперской идеологии, объявляющей Россию почти безграничной и имеющей безусловное право на захват и похищение Стамбула-Константинополя. 

Русская словесность всегда очень живо откликалась на политические события. У писателей и в журналах демократического толка мы можем найти критику имперской политики России. А в националистических и монархических кругах, в кругах славянофилов и, позднее, черносотенцев мы найдем довольно агрессивный язык войны и колониализма. После того как завоевали Кавказ, у нас началось завоевание Средней Азии. После нашего вторжения в Среднюю Азию появились проблемы с Британией: англичане испугались, что, завоевав Среднюю Азии, мы кинемся в Индию, в их самую богатую колонию. 

Поэтому эти политические вопросы будоражились на страницах прессы, обсуждались в салонах, на университетских кафедрах и попадали на страницы художественных книг. Очень много этим вопросам посвятил Достоевский — это хорошо видно по его романам и «Дневнику писателя», который он издавал во второй половине 1870-х годов накануне и во время очередной русско-турецкой войны. 

«Большинство восточных образов в русской литературе — это диалог прежде всего с Европой...» 

Как я уже говорил, в России была очень важная особенность — образы Востока здесь всегда были либо откликом на европейские идеи, либо попыткой их преодоления в целях формирования своей идентичности. Именно поэтому большинство восточных образов в русской литературе — это диалог прежде всего с Европой, с ее культурным, политическим и идеологическим наследием. Передовое дворянство в лице Чаадаева, Пушкина, Лермонтова, Вяземского, Грибоедова и других мечтали видеть Россию европейским государством, где верховенство права и закона, где нет места рабству и холуйству. Поэтому один из наиболее важных образов восточного «Другого» в России — это, как ни странно, образ русского крестьянина и русского чиновника. 

Вообще говоря, вся система управления Российской империей, с точки зрения прогрессивных дворян, воспринималась как «татарская» (не в обиду современным татарам будет сказано), восточная, то есть деспотическая. Такая система, когда есть хан, а остальные — его собственность, и никакие демократических институтов не предусмотрено. Дома царь и дворяне говорят на французском, правящая династия в родстве со всеми правящими домами Европы, а способ управления государством — восточного типа. 

Это противоречие очень остро ощущалось Пушкиным. Он пишет своего «Дубровского» примерно в то же время, когда и рассказ «Кирджали» и «Песни западных славян», проникнутые духом антитурецкого восстания. Там идея борьбы против восточной тирании звучит очень явно. В этом контексте барин Троекуров — типичный восточный деспот, который творит беспредел и живет так, как будто других законов, кроме его воли, просто не существует. Единственный способ с ним драться — это стать бандитом (повстанцем), потому что легальными способами Троекурова не убрать. 

Что касается русского крестьянина, то не забывайте, что его освободят только в 1861 году. А до этого крестьяне — натуральные рабы, которых можно было продавать, насиловать, проигрывать в карты. Как помните в «Горе от ума» у Грибоедова Чацкий говорит про барина: его дворовые люди не раз спасали ему жизнь и честь «в часы вина и драки», а он потом их выменял на «борзые три собаки». Русский народ для привилегированных сословий был чужим, непонятным, а главное — подчиненным, полностью соответствуя понятию subaltern, которое используется в современной постколониальной критике. 

— Но постепенно этот образ крестьянина в русской литературе романтизировался? Если вспомнить тех же разночинцев — ходоков в народ, чей эксперимент с обучением крестьян, правда, не всегда оканчивался удачно, когда они сталкивались с реальностью. 

— Интерес к народу, его культуре и мифологии начался еще в эпоху романтизма — в первую треть XIX века, в тот же период, когда формировалось и гражданское самосознание. Эти два параллельно происходивших процесса привели к тому, что русский человек осмыслился как существо типологически полуевропейско-полуазиатское по причине его невероятной склонности и к насилию, и к подчинению одновременно. 

Здесь можно вспомнить творчество Николая Лескова. Крестьяне, которых он изобразил в рассказе «Загон», — не просто чудовищно темны и невежественны, они патологически противостоят любому просвещению и любой цивилизованности, не желая поселиться в специально сделанных для них человеколюбивым помещиком просторных каменных домах, предпочитая жить «как обры и дулебы образом звериным». У Лескова вся Россия — это загон для скота, а не поле для созидания европейской нации. 

Далее. Вспомните замечательного Ивана Флягина из романа Лескова «Очарованный странник». Кто такой Иван Северьянович Флягин? Он православный русский крестьянин, — скажете вы. Но присмотритесь внимательно — откуда эта типично степная тяга к лошадям, к бесконечному скитанию по просторам империи, к насилию и обману? Откуда это ощущение братского родства с цыганкой? Русский человек в осмыслении многих писателей — это человек, отдаленный от Европы так же далеко, как и восточный. 

Отсюда и тот грандиозный провал, который потерпела идеология «хождений в народ». Русский народ был таким же объектом мифологизации, как и люди Востока: русские писатели каждый на свой лад выдумывали его себе, и ждали, что все остальные поверят в этот миф о «народе-богоносце», о том, что население «загона» можно приобщить к цивилизации и набраться мудрости у него.

— И это актуально до сих пор? 

— В начале XX века евразийство представлялось неким «третьим путем», ломающим навязанные европейцами схемы. Мы не Европа, мы не Азия, мы — Евразия. Эта идеологема очень часто поднимается до сих пор в культурных и политических дискурсах.

Однако, если приглядеться получше, вы увидите, что в представлении идеологов евразийства мир все равно устроен иерархически, и на вершине этой иерархии — «белый человек». Если к идеологам евразийства начала XX века или даже к нынешним (например, к Александру Дугину) пришли бы китайцы, индусы или арабы и сказали: «Хорошо, вы говорите про Восток и восточную мудрость, про то, что Запад — это полудохлая кляча, которая ни на что не способна. Тогда переходите под наше управление. Переходите на китайский или арабский языки». Думаю, все евразийцы сразу же сбросили бы с себя эти востоколюбивые маски и предстали бы перед изумленной публикой в своей естественной роли — националистов и монархистов. Да, мы стремимся на Восток, но это не Азиопа, это именно Евразия. В основе сохраняется та же колониальная основа, которая была апробирована в XVIII—XIX веках и продолжает влиять на наши умы до сих пор. 

Та же противоречивая колониальная основа сохранялась в процессе «культурного освоения» национальных окраин в советское время: одновременно стремление унифицировать население, превратить его в один советский народ, говорящий на языке коммунистической мифологии, — и стремление сохранить и поддержать экзотику и своеобразие этих очень неравномерных окраин, нанесенных на воображаемую карту «дружного» советского государства.  

«Постсоветские времена — это времена постимперские, и процессы русофобии в странах СНГ и на Украине — это естественные процессы разложения имперского тела, превращения его в перегной для других государственных мифов». 

Сама идея разделения на прогрессивный демократический Запад и отсталый хаотичный деспотичный Восток оказалась настолько живучей, что до сих пор формирует национальные идентичности и политические повестки в России и даже в странах СНГ. Элиты национальных окраин бывшей Российской империи явно или латентно ориентированы на Запад, они пытаются изжить в себе эту «восточность» и пользуются тем же словарем, теми же приемами, которыми пользовались русские, которые пытались изжить в себе «азиатчину», но так и не смогли. Коррупция, деспотизм, тотальная ложь и тотальное же бесправие в современной России — это не просто досадный пережиток прошлого, это не просто недоработка петровских идей. Это, к сожалению, основа национального самосознания, застрявшего, как буриданов осел, между двух охапок сена, ни одна из которых ему не предназначена. 

— Павел, а в современной культуре используются образы Востока? 

— Давайте я еще раз уточню: Запад и Восток — это две стороны одной и той же идеи, которая была сформулирована европейцами для осмысления единства своей культуры и ее места в мире, воображаемо разделенном на прогрессивное и отсталое человечество. Поэтому если в художественном произведении нет явных образов Востока, это не значит, что их там в принципе нет. Достаточно автору задуматься о том, куда несется «тройка-Русь» или как вредит Запад «Русскому миру», как тут же весь массив двухсотлетних размышлений о Востоке (Азии, Тартарии, Скифии, Евразии и т. д.) немедленно подгружается в оперативную память образованного российского читателя, и перед ним неизбежно встает вопрос, что такое Россия — Запад или Восток? 

Поэтому в русской культуре советского и постсоветского периодов, где немало места отведено воображению (или, как сейчас модно говорить, изобретению) Сибири и национальных окраин, осмысляемых как безусловный Восток в плане экзотики и цивилизационной отсталости, почти все основные противоречивые тенденции классического периода XIX века остались прежними, только уже существуя по законам постмодернизма. В этой атмосфере тотальной игры, постправды и неотвратимой глобальности авторы порой достигают большой эстетической глубины, как Андрей Битов в своих «Подражаниях Корану», а иногда до абсурда обостряют эсхатологические страхи перед восточными варварами, как в романе-антиутопии Елены Чудиновой «Мечеть Парижской богоматери». Еще мне нравится фильм Владимира Хотиненко «Мусульманин», который напрямую развивает «всечеловеческие» темы Пушкина и религиозно-националистические темы Достоевского (особенно интересны переклички со спором о возможности или невозможности для русского принять ислам ради сохранения жизни в романе «Братья Карамазовы»). 

Восток в общественном сознании все время актуален, даже когда он, казалось бы, уходит на вторые и третьи роли в повестке дня. Не успели отгреметь две чеченские войны 90-х годов со всем комплексом их художественного отражения в книгах, фильмах и народной мифологии, как наступило время нового осмысления идей Сэмюэля Хантингтона о неизбежном столкновении цивилизаций после крушения башен торгового центра в Нью-Йорке. Русская культура не может остаться в стороне от миграционных кризисов, беспокойно бурлящего арабо-израильского конфликта, террористических актов по всему миру, экспансионистской политики США, Китая и России. 

Не может русская культура игнорировать и то, что современная экономическая и культурная жизнь в России все еще живет по законам империи: есть метрополия, куда, как ко двору султана, стекаются все ресурсы, и есть бесчисленные окраины, которые, как гаремные красавицы, из кожи вон лезут, чтобы понравиться своему господину. Куда может подеваться Восток, когда все многообразие отношений в нашей стране пронизано этой западно-восточной знаковостью? 

Но это не только наша беда. Как это ни странно, но в мире, где человечество ежегодно выдумывает и внедряет чудеса техники, где интернет связал в одну большую деревню самые дальние уголки планеты, никто так и не смог выдумать ничего лучше воображаемой карты западно-восточного мира. 

— Пока мы говорили о Востоке скорее с позиции превосходства над ним Запада, давая такие характеристики восточным ценностям, как «тирания, дремучесть, отсталость». Но были ли в русской литературе попытки позитивного восприятия восточных ценностей? 

— Восток для крупных русских мыслителей — это всегда очень личное и часто очень возвышенное. Одна из важнейших составляющих образа Востока — это древнее хранилище мудрости, колыбель европейских языков, религий и культур, а также неиссякаемый источник сюжетов. Василий Жуковский для выражения «невыразимого» пользовался восточными образами из поэмы Томаса Мура об иранских огнепоклонниках «Лалла Рук», Вильгельм Кюхельбекер мечтательно писал о том, что Фирдоуси, Хафиз, Саади и Джами «ждут русских читателей», Владимир Соловьев утверждал, что «духовное молоко Корана будет нужно человечеству», Николай Гумилев по примеру западноевропейских романтиков отправлялся в Африку в поисках древних оккультных знаний — эти примеры можно продолжать до бесконечности. 

Порой восточные культы серьезно влияли не только на поэзию, но и на мировоззрение писателей: работа Пушкина над русским и французскими переводами Библии и Корана обогатила русскую культуру глубоким образом поэта-пророка, который не боится говорить правду царю. Интерес Лермонтова к народам и верованиям Кавказа привел к тому, что у него сформировалось фаталистическое отношение к превратностям судьбы, свойственное мусульманам. Отсюда, вероятно, и его несбывшееся намерение посетить Мекку — ему, как и многим пытливым умам, хотелось поглубже залезть в этот воображаемый сундук с сокровищами. Работа над материалами по истории арабского халифата помогла адъюнкт-профессору Санкт-Петербургского университета Николаю Гоголю вообразить себя великим мыслителем и выступить с открытой лекцией о вреде европейского просвещения. Когда ссыльному петрашевцу, унтер-офицеру семипалатинского гарнизона Федору Достоевскому барнаульский врач поставил диагноз «эпилепсия», именно образ арабского пророка Магомета помог осмыслить этот страшный недуг вне категорий патологии — как знак пророческого дара. 

И я уже не говорю о сотнях текстов литературы путешествий, в которых восточные культуры описываются очень яркими красками в довольно дружелюбном тоне. Можно смело сказать, что и в классический, и в современный период Восток — это противоречивое поле самопознания, в котором, как в любой человеческой личности, причудливо отразилось прекрасное и безобразное, возвышенное и низменное, страстное и сонно-безразличное. Ненависть к страшному Востоку непременно компенсировалась его обожанием. 

— Что вы имеете в виду, говоря об обожании Востока? 

— Если говорить об обожании Востока не в личностном, а в общекультурном аспекте, то тут опять проявляется колониальный подтекст, общий для русской и европейской культуры. Дело в том, что европейская культура сформировала два главных способа обожания Востока: восхищение южной природой и влечение к восточной женщине. И если вечнозеленая природа — вполне понятный объект эстетического описания, доступный любому путешественнику, то восточная женщина — это уже объект сексуальных притязаний, доступный только победителю по естественному праву «белого человека», вступившего в девственные земли своих колоний. Власть описывать восточную женщину и семиотически обладать ею в самых интимных покоях гарема или бани — это власть метрополии над своими колониями, это образное замещение колониальной экспансии. 

Типологически все восточные колонии — это экзотические наложницы, с которыми можно было делать все что угодно, кроме одного — брать их в законные жены. Вспомните лермонтовского Печорина — в этом сюжете похищения Бэлы весь смысл покорения Кавказа Российской империей: для завоевания красавицы прикладываются все средства, в том числе и чисто восточное коварство, а после этого никто не знает, что с этой красавицей делать. 

— Но такие истории случались на самом деле или были просто выдумкой писателей?  

— Во время военных действий французов в Египте или русских в Турции и на Кавказе, разумеется, бывало всякое. И путешественники могли в каком-нибудь каирском борделе поближе разглядеть то, что служило объектом пылкого воображения европейских поэтов. И Пушкин описывал свое посещение тифлисских бань в женский день, когда никто из присутствующих грузинских женщин не перестал раздеваться и не прикрылся своей чадрой. Именно это позволило ему заключить, что юные грузинки прекрасны, вполне оправдывая воображение поэтов, а грузинские старухи отвратительны, как настоящие ведьмы. 

Однако у меня есть подозрение, что Пушкин в очередной раз провел своих читателей, и вместо реального случая поделился своими фантазиями в стиле Энгра и Делакруа. Понимаете, нет ничего более желанного, чем запретное, а во всем взаимодействии Запада и Востока восточная женщина — наиболее запретный плод, больше всего подверженный воображаемому захвату. 

— Вы говорили, что само понятие поэта-пророка, влияющего на время и людей, Пушкин впервые сформулировал благодаря знакомству с восточной культурой и личностью Магомета. Влияют ли сегодня представители интеллигенции на происходящее в стране так, как это делали тот же Пушкин, Толстой или Достоевский?

— Пушкин, Толстой, Достоевский, и вообще интеллектуальные круги всегда оказывали влияние на общественные настроения. Именно поэтому весь XIX век свирепствовала цензура. Нет ни одного значимого писателя, который бы не испытал на себе ее когтей. Уже к началу 1820-х годов цензура сделалась совершенно нестерпимой: Пушкин с горечью писал о том, что это просто стыдно — «что благороднейший класс, класс мыслящий, подвержен самовольной расправе трусливого дурака» (он имел в виду петербургского цензора Александра Бирукова, чья фамилия вошла в обиход как символ тупого и бессмысленного преследования здравомыслящих людей). Но при Николае I, после декабристов, цензура стала еще злее и несносней, так что большинство прекрасных и острых текстов расходились не в печати, а в рукописях тысячными тиражами. Потом было мрачное «семилетие», а в XX веке — мрачное «семидесятилетие», которое изъяло гигантский живой поток русской литературы из общественной мысли — Бунин, Булгаков, Набоков, Солженицын — они вернутся только с концом советской власти. 

Одним словом, почти все время русская литература была под прессом, и только круглый дурак может утверждать, что это пошло ей на пользу — нужно знать, сколько сил, нервов и загубленного здоровья ушло на борьбу с твердолобыми идеологами, которые «знают, что нужно народу». И несмотря на это, художественное слово ценилось в России на вес золота: с ним соглашались, с ним спорили, но никогда оно не было девальвировано как сегодня. Мы живем в эпоху пантекстуальности, и здравые тексты бесследно тонут в океане наглого вранья, графоманства и самолюбования. Должно произойти что-то невероятное, чтобы, как вы говорите, интеллигенция, начала влиять на умы хотя бы в десятую долю от того, как это было в классический период. 

— И напоследок скажите, пожалуйста, Россия сегодня — это все-таки больше Восток или Запад?  

— В первом философическом письме, опубликованном в 1836 году и вызвавшем грандиозный скандал, Петр Чаадаев сказал, что одна из самых грустных особенностей нашей цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах, а потому не принадлежим ни Западу, ни Востоку. За год до этого Пушкин, вспоминая зверски убитого в Персии и совершенно недооцененного Грибоедова, грустно констатировал: «Замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…». 

И Пушкин, и Чаадаев правы — Россия не ценит умных и свободных людей, предпочитая подглядывать за Западом, ненавидя и завидуя ему, и вожделенно глядеть на Восток, стесняясь слишком сильного с ним сходства. Как ученый, я говорю о Западе и Востоке как двух неравных частях российской цивилизации, которые до сих пор разрывают ее на части, но как гражданин я надеюсь, что благодаря европейскому образованию и храбрости Россия однажды организует для своих свободных граждан вполне сносную жизнь без лжи, имперских амбиций и религиозно-монархического мессианства.

Павел Алексеев— профессор, доктор филологических наук, преподаватель Горно-Алтайского государственного университета, автор книг «Концептосфера ориентального дискурса в русской литературе первой половины XIX века: от А.С. Пушкина к Ф.М. Достоевскому» и «Ф.М. Достоевский и Восток». На протяжении 17 лет изучает тему Востока и восточного вопроса в русской литературе и общественной жизни России XIX века, читает лекции в России и за рубежом.

Публикуется с сокращениями

Источник: https://realnoevremya.ru/articles/152371-filolog-pavel-alekseev-o-delenii-mira-na-zapad-i-vostok