Владимир Медведев: «Я не изучал Таджикистан, я впитывал его…»

Действие романа Владимира Медведева «Заххок» разворачивается в период гражданской войны в Таджикистане. Для русского читателя роман во многом стал откровением – в том числе и по степени проникновения в местный быт, в психологию мужчин и женщин далёкого горного кишлака Талхака. В прозе Владимира Медведева юго-восточный Таджикистан заговорил о себе по-русски. Этот феномен журнал «Хан-Тенгри» решил обсудить с самим писателем.

Действие романа Владимира Медведева «Заххок» разворачивается в период гражданской войны в Таджикистане. Для русского читателя роман во многом стал откровением – в том числе и по степени проникновения в местный быт, в психологию мужчин и женщин далёкого горного кишлака Талхака. В прозе Владимира Медведева юго-восточный Таджикистан заговорил о себе по-русски. Этот феномен журнал «Хан-Тенгри» решил обсудить с самим писателем.

— Владимир Николаевич, откуда у вас такое глубокое знание местных реалий? Вы выросли в Таджикистане?

— Родился я в Забайкалье, на берегу озера Кинон. Мне было четыре года, когда моих родителей перевели с одной радиостанции на другую, из тайги в город, и я оказался в Таджикистане. Здесь все было другим, все было волшебным. Солнце, тепло, небо, воздух, непривычные запахи, потрясающий вкус фруктов, которые я никогда прежде не пробовал, высокие горы, окружающие Душанбе… И конечно, необычные люди вокруг… Тогда на улице еще можно было встретить суфийского дервиша в халате из лоскутов и колпаке, сплетенном из сучьев, или женщину, закутанную с головы до ног, с лицом, скрытым за черной волосяной сеткой… А последний верблюжий караван, шествующий через город под звон бубенцов, я видел году чуть ли не в шестидесятом… 

Наш дом стоял бок о бок с глинобитной махаллей, и живущие там сверстники стали моими друзьями. В школе в нашем классе учились и русские, и таджики, и татары, и бухарские евреи, армянин, теперь понимаю, что была кабардинка, возможно, еще кто-то, — мы никогда не задумывались о национальности одноклассников. Точнее, не придавали ей значения. В смысле культуры мы были абсолютно одинаковыми в виртуальном школьном пространстве, объединенные одной культурой — советской. Но и за пределами этого пространства культурные различия тоже не играли особой роли, оставаясь чисто стилистическими разночтениями. Бывая дома у кого-то из школьных друзей и сталкиваясь с другим, не похожим на тот, что в нашей семье, бытом, я усваивал другой стиль естественно, непосредственно.  

Традиционный глиняный дом моего друга таджика Мансура Салихова находился совсем рядом со школой, я часто бывал там так же, как Мансур бывал у нас дома. Конечно меня принимали только во внешних комнатах (как и всюду на Востоке жилище делилось на покои «внешние» (для посторонних) и в «внутренние» (в которых протекала частная, интимная жизнь семьи). Но даже в изолированную гостиную проникали отзвуки национальных этикета, обычаев, привычек… С другим своим близким товарищем Ошером Пинхасовым, бухарским евреем, я бегал на базар, куда Ошера посылали к резнику, который перерезав петуху горло, выбрасывал бьющую крыльями птицу из лавки наружу в самую пыль. Вместе мы ходили покупать насвай,тонко размолотым табак, для его деда, а однажды по дороге назад, присев в тени у арыка, для пробы закинули табак под язык, как делали взрослые, и оба долго не могли потом оправиться от головокружения, дурноты и тошноты… После школы я работал учителем русского языка в колхозной школе, рабочим в геологическом и гидрологическом отрядах, репортером в молодежной (строго говоря, комсомольской) газете, фотографом в вечерней газете и на телевидении, бродил по горам — близким и дальним — то с одним, то с другим приятелем, а позже водил в горы своих детей… Природа Таджикистана и его люди всегда были естественным окружением, средой, воздухом. Я не изучал Таджикистан, я впитывал его. 

Галина Юзефович, литературный критик:

 

«По форме — образцовый постколониальный роман, по сути — универсальное и вневременное повествование, работающее сразу и на сюжетном, и на философски-метафизическом уровне. «Заххок» Владимира Медведева — один из лучших романов, написанных по-русски за последнее время». 

— Насколько я знаю, далеко не все русские, жившие в Таджикистане, знали местный язык...

— Это сказано очень мягко. В действительности, язык знали очень и очень немногие. В основном филологи или те, кто постоянно жили на селе. Но не стоит спешить и обвинять русскоязычную часть населения Таджикистана в высокомерии и пренебрежительному отношению к местной культуре. 

Начнем с того, что овладение любым новым языком — дело долгое и трудное, и чтобы с ним справиться, нужен чрезвычайно сильный стимул. У городских жителей такого стимула не было. Во всех сферах общественной жизни общение шло на русском. На производстве, в больницах, во всех административных учреждениях, в магазинах, ресторанах и прочая, и прочая. Повсюду. Сейчас речь не о том, почему так сложилось и кто виноват, а о том, что положение закрепилось именно таковым, а потому у среднего человека любого сословия не было ни малейшей нужды знать местный язык.

Но помимо практической стороны имелась еще одна немаловажная причина, которая коренится в человеческой психологии. Люди готовы усваивать новые знания, навыки, обычаи и тому подобное (в том числе и язык) только в том случае, если эти культурные новшества нисходит с высших этажей иерархической лестницы. Это общее правило (не только для людей, но и для приматов). Так вот, русский язык стоял в иерархии выше таджикского потому, что был языком власти. При этом он принадлежал самим русским ничуть не более, чем таджикам, армянам или чукчам. Хозяином языка была власть, и у русских оставалось лишь то преимущество, что им не приходилось его учить — знали с рождения. А кто же станет учить язык, стоящий в иерархии ниже того, на котором говоришь?

«Русский язык стоял в иерархии выше таджикского потому, что был языком власти. При этом он принадлежал самим русским ничуть не более, чем таджикам, армянам или чукчам. Хозяином языка была власть». 

Прошу понять меня правильно. Я вовсе не утверждаю, что таджикский язык объективно хуже русского. Всего лишь описываю существовавшую в то время социальную и психологическую ситуацию. Лично я люблю таджикский язык, считаю его очень красивым, а народный разговорный язык — очаровательным: сочным, богатым, выразительным, образным и необычайно ароматным, как пастушеский ржаной хлеб, испеченный на камне…

Предположим, однако, что некто, несмотря ни что, захотел бы выучить таджикский язык. Как далеко он бы продвинулся? В русских школах велись уроки таджикского языка, но научиться говорить по имевшимся учебникам было практически невозможно. (Это должен понимать всякий, кто в те годы учил в школе много лет английский язык по тем же методикам, и в итоге не был способен вымолвить ни слова на английском в реальной беседе.) Повезло лишь тем, кто с детства жил в таджикской среде и научился говорить, не приложив никаких усилий. Я-то приложил много усилий. Начал заниматься самостоятельно и с помощью друзей уже в зрелом возрасте, а потому знаю, о чем говорю.

Советские власти неоднократно предпринимали вялые спорадические попытки обучить чиновников и служащих национальному языку. Всякий раз потуги кончались неудачей по причинам, описанным выше. Это были чисто бюрократические затеи. Конечно, можно было бы издать множество учебников и пособий, составленных по современным методикам, организовать языковые курсы, вести пропаганду в газетах, на радио и телевидении и т.п. Но это никому не было нужно. У власти тоже не было стимула затевать всю эту канитель.

О языке вспомнили в перестройку, когда борьба за статус «забони модари» — родного языка — стала средством политической войны. Сам язык при этом мало кого заботил. Я видел символическую картинку: в Душанбе на площади возле памятника Ленину бушевал многолюдный митинг в защиту родного языка, а рядом, буквально в двух шагах, на уличном лотке, с которого распродавались невостребованные уцененные книги, предлагалось за двадцать копеек филологическое сокровище — громадный том фразеологического словаря таджикского языка. Какой мог бы быть кадр для разоблачительного фильма!

— Насчет языков — разговор особый, но ведь люди разных национальностей действительно жили в мире, согласии, а порой и дружили… 

— В Таджикистане никогда не было яростного, оголтелого национализма. Национальные трения, конечно, имелись. Без этого, думаю, не обходится ни одно смешанное общество. К тому же противопоставление своего народа всем другим — неизбежное и необходимое орудие выживания этноса, сохранения культурной и национальной идентичности.  

В целом же русские и таджики неплохо уживались вместе. Таджики вообще в большинстве своем хорошие соседи, это у них в культуре. Что же касается дружбы, то вправду дружили. И нередко. Дружили на работе, дружили соседи, дружили люди одних интересов — шахматисты или, скажем, охотники…  Сходились на некоей ничейной культурной территории, на границе между двумя культурами, где для каждой стороны было достаточно самых общих, поверхностных представлений о традициях, этикете, национальных особенностях другого. Такая соседская дружба в пограничной зоне, зачастую искренняя, крепкая и многолетняя, была, по сути, проявлением восточного принципа «даруни - беруни» — «внешнего и внутреннего», который в быту выражался в существования особой комнаты для гостей. Гость — это Божий посланник, именно так его принимают и обхаживают, но во внутренние покои дома ему хода нет.  

Как правило, городская таджикская семья — это только крона, вершина, а ствол и корни уходят в село, в родовые связи, в родню, в традиционное общество, в исторически сложившуюся систему иерархии, в авторитет предков и многое, многое другое. Не могу судить, насколько прав известный социолог и историк Музаффар Олимов, который писал в одной из статей, что у таджиков еще не выработалось индивидуальное сознание и человек еще не вычленяет себя из рода, из коллектива… Предполагаю, однако, что даже наиболее просвещенные таджикские интеллигенты, ничем не отличные по уровню знаний и широте кругозора от российских или европейских собратьев, ощущают на себе отголоски влияния этих древних связей.

Вся эта сложная и многоуровневая система таджикской частной жизни оставалась закрытой для русского человека. Внутрь впускали только своих, а своим можно было только родиться. Или же породниться. Высокопоставленные таджики охотно брали русских жен. Более того, иметь русскую жену было признаком высокого статуса. Бывало, конечно, что женились и простые люди. Думаю, не слишком часто — статистики не знаю. А вот русский, женатый на таджичке, был большой редкостью. Таких семей насчитывались единицы. Почему? Не стану разбирать причин — разговор получился бы долгим и сложным, но, каковы бы ни были объяснения, ясно одно — этносы не желали смешиваться, как не смешиваются вода и масло. Очень хотелось бы знать, как сложились бы отношения, если б Советская власть просуществовала еще лет сто…

— А что, по-вашему,  Россия успели сделать в этом регионе за годы своего присутствия?

— Приведу еще одну символическую картинку. В один из последних годов советской власти я был на Дарвазе, области в предгорьях Восточного Памира, расположенной на границе с Афганистаном, от которого таджикские земли отделяет только река Пяндж. В старину, когда границы между восточными государствами были размытыми, живущие в тех местах люди считали оба берега реки единой территорией. Члены одной большой разветвленной семьи зачастую жили на обеих стороны Пянджа — так сказать, в домах напротив. Один берег не отличался от другого ни рельефом, ни геологией, ни растительностью (точнее сказать, отсутствием растительности). И говорили на обеих сторонах на одном языке. И если вообразить, что кого-то привезли с завязанными глазами в один из тамошних кишлаков, где у него не имелось знакомых, а потом развязали глаза, он не смог бы определить, где оказался, — в Афганистане или Восточной Бухаре. Закрепление границ в начале двадцатого века разрезало многие семьи надвое, разорвало дружеские связи, отделило женщин, вышедших замуж в кишлак за рекой, от родителей… Но речь сейчас не о том. 

Я писал тогда очерк о Дарвазе, жил в тех местах довольно долго и однажды праздновал вместе с дарвазцами какой-то советский праздник. Весь городок Калаи-Хумб выехал на загородные увеселения, устроенные на широкой отмели на самом берегу Пянджа. Сюда доставили огромные котлы, в которых варили плов, на мангалах жарили шашлыки. Пригнали несколько передвижных клубов на колесах, которые услаждали горожан громкой музыкой. Местные власти пытались организовать праздничную ярмарку, но из этого ничего не получилось. Единственными товарами, выставленными на продажу, были какие-то жалкие веники и странного вида самодельные леденцы. (Дарвазцы мало того, что не умели торговать, но даже не представляли, что такое вообще возможно. Власти надеялись со временем приучить их к этому занятию. Не знаю, сумели ли горцы усвоить дух торгашества…) В общем, праздник вышел замечательный. Празднично одетые люди танцевали, веселились, состязались в национальной борьбе. Жизнь била ключом. А на афганском берегу на склоне горы сидели несколько пастухов в рваной одежде и наблюдали за тем, что происходит на нашей стороне. Разглядеть выражение их глаз с такого расстояния было, разумеется, невозможно. 

Это ли не ответ на вопрос, что принесла Россия в эти места?

Если же начать перечисление, то развернутый список вышел бы очень длинным. Начнем с того, что не только в Таджикистане, но и во всей Средней Азии были уничтожены инфекционные болезни. Когда Советская власть столкнулась с необходимостью строить в регионе электростанции, заводы, больницы, школы, города, проводить каналы и прочее, то выяснилось, что прежде всего надо победить малярию. Это была смертоносная болезнь, от которой люди умирали в таком множестве, что приходилось останавливать строительные работы. Малярия была искоренена самоотверженным трудом русских врачей. Точно так же были искоренены тиф, холера, чума, оспа, проказа, туберкулез… Детская смертность снизилась во много раз. Население Таджикистана начало стремительно расти в геометрической прогрессии. 

Но самое главное – прекратились междоусобные феодальные войны. Таджикистан, как и весь советский Средний Восток, состоял из нескольких феодальных государств, каждое из которых делилось на отдельные княжества, беспрестанно воевавшие между собой. В страшных междоусобных войнах гибли тысячи и тысячи… Победители вели себя чрезвычайно жестоко: угоняли в рабство или вырезали население начисто. С приходом Советской власти резня прекратилась. Были проложены оросительные каналы, возведены электростанции, построены современные предприятия, заводы, фабрики,  проложены сети автомобильных и железных дорог. Авиалинии связали между собой не только крупные города, но и добирались до небольших поселков. Строились новые города, а в городах университеты и отраслевые институты, научные учреждения, больницы и медицинские пункты, киностудии, телестудии, национальные драматические театры, филармонии…  В каждой из среднеазиатских республик появились свои Академии наук, в которых работали местные ученые европейского уровня. Аграрный, погруженный в Средневековье регион вырвался в Современность. 

Один писатель — правда, не таджикский, а узбекский — в далекие девяностые годы упрекал меня: «Почему вы не хотите признать, что Россия принесла нам много вреда — покорежила нашу традиционную жизнь, разрушила древние национальные устои, изменила нас насильно?» Наверное, в каком-то воображаемом идеальном мире в этом упрёке была бы доля правды. Но жаль, что того писателя не было вместе со мной на празднике на Пянджском берегу, чтобы он мог решить, на какой стороне реки хотел бы жить в реальности. 

— Россия несколько столетий подряд продвигалась на Восток, нарабатывала опыт общения... Это ведь не только ваш личный опыт – это опыт национальный. И не случайно русский язык – в том числе ваш личный язык русского писателя – стал одним из голосов, через который выражает себя Средняя Азия. 

— Свое литературное направление я определяю как неоромантизм, и в нем так же, как в прародителе, большую роль играет так называемый «местный колорит». 

Что создает этот колорит? Отнюдь не обилие этнографических сведений. Выдающаяся работа русских этнографов — трехтомник «Таджики Дарваза и Каратегина» подробнейшим образом описывает все стороны тамошнего быта: утварь, посуду, инструменты, ремесла, обычаи, обряды, свадьбы, похороны, детские игры… Всего не перечесть, ничто не забыто. Но все эти подробности рисуют в воображении читателя горную страну и ее жителей столь же мало, как телефонный справочник — панораму большого города. Передать местный колорит может только метафора, пластический образ, основанный на чувстве, впечатлении, понимании. При этом понимание (и не только в данном контексте, но и вообще любое) — это не интеллектуальный процесс, а особое эмоциональное состояние. Именно понимание автора рождает у читателя ощущение достоверности изображения.

Относится это и к языку. В «Заххоке» я попытался средствами русского языка передать таджикскую речь. Разумеется, это можно сделать только при помощи эмоционального образа, метафоры.  Источником вдохновения для меня послужил опыт Бориса Лапина, замечательного писателя, погибшего на фронте Великой Отечественной войны и ныне совершенно забытого. Меня всегда восхищало, как блестяще Лапин передал интонации японского языка в «Подвиге» и таджикского в «Повести о стране Памир», но я, конечно же, нашел свои собственные средства, основанные на гибкости русского языка с его свободным порядком слов. В некоторых других языках, скажем, во французском, повторить прием невозможно — с этой объективной трудностью столкнулась переводчица «Заххока» на французский язык Эмма Лавин (в целом же о качестве работы можно судить по тому, что ее перевод моего романа в конце декабря девятнадцатого года вошел в шорт-лист премии Russophonie, которой награждаются лучшие переложения с русского; надеюсь, Эмма получит и главный приз). 

История русской литературы, кроме всего прочего, это еще и расширение выразительных и изобразительных возможностей нашего языка. Расширение сферы понимания русской культуры. Немалую роль в этом сыграли местные колориты «Вечеров на хуторе близь Диканьки», «Тихого Дона», «Одесских рассказов», в которых литература заговорила на неслыханных ранее языках и открыла неизвестные прежде области реальности. Не могу судить, насколько мне удалось, в меру моих сил, продолжить эту линию. Я лишь попытался передать то, что знаю о Таджикистане, который, как и вся Средняя Азия, ушел от нас и продолжает уходить непознанным.