Вечеслав Казакевич. Рассказ, присланный из Японии

Есть писатели, которых знают практически все. А среди них попадаются писатели, которых все знают с детства. Такие, к примеру, как Юрий Олеша или Валентин Катаев – серьёзные писатели, оставившие нам великолепную детскую прозу. Или тот же всем известный с детства Юрий Коваль. А ещё один такого же уровня писатель живёт, представьте себе, в Японии. Зовут его Вечеслав (именно так) Казакевич. Кое-что о нём можно прочитать в Википедии, но главное – и взрослым, и детям обязательно надо читать его блистательную прозу, его повести для детей и взрослых «Охота на майских жуков» и «За мной придёт Единорог». Для семей, ещё сохранивших традиции совместного домашнего чтения, Вечеслав Казакевич наверняка и довольно скоро станет своим писателем – редакция журнала «Хан-Тенгри» в этом нисколько не сомневается. А в Белоруссии, где происходят описываемые в повестях события, он со временем станет не только домашним, но и национальным писателем первого ряда. Это очевидно.

Мы, как журнал евразийской ориентации, публикуем немножко другого рода рассказ (любезно предоставленный автором). Это рассказ о Японии, в которой писатель живёт и здравствует до сих пор. Именно там, в Японии,  у Казакевича «пошла» проза – до этого он был известен в основном как очень хороший, своеобразный поэт. Дар созерцания и зоркость взгляда, чувство формы, виртуозная проработка каждой детали, точность и одновременно многозначность фразы – что-то как-то удачно легло и волшебно раскрылось в этом счастливом для писателя (и для нас) сочетании русско-белорусского и японского начал.  Это почувствовали даже художники-иллюстраторы, оформлявшие книги Вечеслава Казакевича.

Тут есть о чём подумать, не правда ли?  

 

НИТКА

         

На первом занятии у нее упали ресницы. Черные, пластмассовые, изогнутые, они походили на гигантских сороконожек. «Полная балда!» - подумал я. 

Попросил студентов рассказать интересные случаи из детства. Все стали вспоминать, как разводили золотых рыбок и запускали воздушных змеев. А Нитта-сан сказала: «Когда я шла из школы, ко мне подошел взрослый мужчина без одежды и обнял меня».

К нам она поступила потому, что ей понравились русские буквы. 

- Русская буква «д» пахнет водорослями и влажным песком, - поправила она длинную челку. - Я не удивилась, узнав, что с буквы «д» начинается «дождь».

В детстве японки обычно мечтают стать стюардессами или балеринами, чтобы летать в дальние страны и по сцене. Парни хотят стать бейсболистами и метать мяч с такой силой, чтобы он валил с ног быка или залетал от удара битой  на проплывающее над стадионом облако. 

- В детстве я хотела стать бабушкой, - сообщила Нитта-сан.

Все опешили.

- Почему? – высказал я общий вопрос.

- Потому что бабушка знает больше всех на свете! – убежденно ответила она.

- Сейчас вы тоже хотите стать бабушкой?

- Нет.

- А кем?

- Минуточку, - порылась она в словаре. – Невестой!

На русском отделении, куда в силу не до конца изученных обстоятельств поступают в основном девушки, особой популярностью пользуется тема «Свадьба». 

- Русские мужчины, когда хотят жениться, говорят: «Выходи за меня замуж». Японские мужчины так же говорят? 

Все закивали.

- Нет! – не согласилась Нитта.

- А как? 

- Они добавляют: «Пожалуйста!» 

Ежедневно я, изображая неподдельную заинтересованность, спрашивал у студентов, что нового. 

- Я повесила на балконе футон, - начала Нитта. – А через полчаса увидела его на соседней крыше!

Все засмеялись. Японцы любят вытаскивать свои тюфяки на воздух. Говорят, после этого они пахнут солнцем.

- Один восьмидесятилетний старик помог мне его достать. Может, у меня не простой футон, а футон-самолет?

Снова раздался смех.

- Куда вы хотите на нем полететь? – шутливо спросил я.

- В Москву! – серьезно ответила она.

Тюфяк у нее, скорее всего, розовый. И подушка, наверно, тоже розовая. И спит она, уверен, в розовой пижаме. Непонятно только, почему я думаю об этом?

К концу семестра ее накладные ресницы куда-то пропали. Наверно, уползли в траву к своим мохнатым собратьям. Зато на указательном пальце у нее появился зеленый резиновый наперсток с крохотными шипами, чтобы листать книги, не прикладывая палец к языку.

Нитта увлеклась стихами Бориса Поплавского. Ей нравились строчки про поезд, уходящий в воздухе и в печали, и про молодость:

 

Птицы улетели. Молодость, смирись!

Ты еще не знаешь, как ужасна жизнь.

 

- По сравнению со стихами – огорченно сказала она, - другие слова кажутся совсем грубыми. Почему Поплавский мало писал о любви?

- Рано умер, не успел...

- Я бы хотела читать про любовь. 

- С самого начала? – усмехнулся я.

- С самого начала.

- Тогда возьмите «Песнь песней».

 Через год Нитта-сан поехала учиться в Москву, откуда прислала восторженный мейл: «Сегодня на улице минус 20. Я чувствую Россию всем телом. В воздухе горят маленькие кристаллики. Они танцуют! Кажется, я лежу в коробке с драгоценностями». 

Прочитав мейл, я вдруг почувствовал, что жду ее возвращения. Она лежала на койке в общежитии МГУ, и снег, идущий за окном, бросал слабые отсветы на ее руки поверх одеяла. Осилила ли она «Песнь песней»? 

Из Москвы она полетела в Париж, купила букетик нарциссов и отвезла его на кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, где с трудом нашла увязший в кустарнике крест на могиле Поплавского. Выйдя с вокзала в Париже, она заблудилась и полдня простояла возле афишной тумбы, терпеливо вглядываясь в лица прохожих. Только увидев туристов-японцев, спросила у них дорогу к гостинице.

Японские студенты, пожив в России хотя бы полгода, прилетают назад с русскими глазами. Родная, снисходительная, безысходная ирония появляется в темных глазах прилежных отличников и добросовестных зануд. «Все я знаю! – чуть устало говорят эти глаза. – И все мне до фонаря!» 

         Пройдет неделя-другая, и глаза у Нитты-сан снова станут японскими, приветливо-непроницаемыми. Интересно, изменились ли глаза у меня? 

Речь, конечно, изменилась. Я приучился говорить медленно, отчетливо и громко. Старик Фамусов, если бы залучил меня в чтецы, был бы доволен. Что такое чувство, толк и расстановка я знаю теперь лучше его. Но когда слышу себя, - а мои практичные подопечные часто записывают мои лекции на смартфоны, - хочется заткнуть уши.

         Самые противные и скучные школьные учителя говорили, по-моему, не так размеренно-наставительно. Вспоминаю возглас нашей толстой классной в начале урока: «Опять накурился! Марш на заднюю парту!» Просто замечательно! Тут тебе и невыразимые перебивы тона, и угрожающая пауза, и командная скороговорка вслед. Так и хочется полететь, куда велели. 

А я тщательно подбираю самые простые слова, желательно те, что недавно писал на доске, избегаю жаргонизмов. Замучаешься объяснять. И, конечно, никаких резкостей и бранных слов. 

Через год-полтора здешней жизни я вдруг так заскучал по мату, что однажды, шагая в сумерках от метро, неожиданно для себя начал потихоньку бормотать все ругательства, которые приходили на ум.

Я шел и с наслаждением материл всё, что попадалось на глаза: светящийся автомат с сигаретами, горбатый мостик с текучим блеском под ним, бумажный красный фонарь с черными иероглифами, дерево, урну, огромную луну, выехавшую прямо на дорогу... 

Надеюсь, они на меня не обиделись.

Постепенно я узнал, что в Москве Нитта-сан ходила не только на занятия. Случайно она обмолвилась, что у нее там украли кошелек.

- Где? – поинтересовался я.

- В ночном клубе.

Вот так тихоня! С кем она ходила в ночной клуб?

Спросил у студентов антоним к глаголу «одеваться». Никто не вспомнил.

- Да вы что? – возмутился я. – Раздеваться!

- Знаю, знаю, - радостно откликнулась Нитта. – В Москве мне часто так говорили.

У меня испортилось настроение. Когда ее просили раздеваться? Зимой, предлагая снять пальто, или летом, когда ничего, кроме джинсов и рубашки, на ней не было?

- Я так повзрослела и выросла в России, что, входя в свой дом, боялась, что ударюсь о потолок! – сказала она.   

Через пару месяцев Нитта со слегка насмешливой улыбкой призналась, что однажды на Тверской встретилась с подростками, один из которых ударил ее кулаком в лицо и крикнул: «Убирайся домой, желтая обезьяна!»

         - Почему вы молчали об этом? – спросил я.

         - Не хотела, чтобы наши студенты боялись русских.

         Я сам не заметил, как стал называть ее про себя Ниткой. Причем в голову без спроса лезли сказки о всяких волшебных нитях и даже история про хитреца, что выдергивал шерстинки из веревки, которой подпоясывался Франциск Ассизский, бросал их в воду и успешно лечил самых безнадежных больных.

 

Предложил студентам написать сочинение «Самый чудесный человек в моей жизни». Пока они писали, расхаживал по аудитории, с удовольствием слушая, как шуршат и стучат остро наточенные карандаши. Мне нравятся эти звуки. Кажется, стая маленьких птиц постукивает по столам клювами.

Сочинение Нитки я прочитал, стоя у нее за спиной: 

«Это один мужчина. Страстный, умный, юмористический человек. Когда я встретила лекцию первый раз, он глубоко запал мне в душу. Он всегда говорит нам необычные, страстные, интересные лекции. Обязательно все на русском отделении любят его. Я полюбила читать русские книги под его влиянием. И его образ жизни для меня ужасно прекрасен».

Растроганно я склонился над ее тетрадкой и красной ручкой торопливо вывел: «Спасибо! Я тоже люблю вас! Но это тайна!»

В глазах Нитки на миг появился ужас.

«Шутка!» - спохватившись, дописал я.

И на побледневшем лице студентки выразилось явственное облегчение.

- Юмористический человек! – пробормотал я, вернувшись в кабинет и уставившись в зеркало.

Иностранцы обычно восхищаются японскими девушками. Киплинг мечтал жить с одной из них в хижине под камфорным деревом. Только Гончарову, приплывшему сюда на военном судне, японки совсем не понравились. Приятнее было поглаживать чугунные корабельные пушки! 

Но он не преподавал в японском университете, где остроглазая, гибкая студентка с черной пышной челкой, падающей на насмешливо выгнутые брови, говорит мне голосом, ломким, как первый лед:

- Новый год я буду встречать с семьей. Ровно в двенадцать часов мы с сестрой возьмемся за руки и подпрыгнем!

- Зачем? – недоуменно спрашиваю я, думая, что это, возможно, неизвестный мне японский обычай.

         - Хочу встретить Новый год в воздухе! – с торжеством смотрит она на меня.

         Каждый год на наш факультет приезжают стажеры из России. 

         - Будете спать с русскими студентками, - уверенно предсказал мне в начале моего контракта захмелевший профессор с французской кафедры.

         Я целомудренно покачал головой.

         - Будете! – не унимался он.

         - Не буду! - заупрямился я.

         - С ангелами не разговариваю, - круто повернулся профессор.

         Он не мог вообразить, что я могу захотеть спать с японками.

         - Будьте осторожны с японскими девушками, - тревожно сказал мне заведующий русским отделением Токухиро, услышав, что я хвалю старательность наших студенток.

         Сам он, когда студентки приходят к нему на консультацию, открывает дверь в коридор настежь, будто проветривает кабинет.

         Но разве я собираюсь возлечь с лучшей своей ученицей на летучий розовый футон? Я даже не помышляю об этом. Что может быть зауряднее и скандальнее? 

Становится не по себе, когда я представляю, как брезгливо и презрительно посмотрит на меня Токухиро. Контракт мой сгорит, как бенгальский огонь. Хорошо, если дадут доработать до конца семестра. И что дальше? Вернуться на родину, откуда я сбежал без оглядки?

         А Нитка задумчиво говорит:

- Когда моя кошка садится ко мне на колени, я чувствую тяжесть счастья.

О чем прикажете думать преподавателю после таких слов? О котах, о счастье, о голых коленках? 

Наверно, единственный способ покорить чужую, закрытую для тебя страну – это завладеть ее женщиной. Буйная солдатня, врывавшаяся в горящие города, кажется, хорошо это знала.

Странные видения приходят мне на ум. Мы с Ниткой едем на поезде в горы... В захолустной гостинице, сидя на татами, перебрасываемся записками... Наконец, я смогу сказать ей обо всем... А на рассвете вместе поднимаемся к потухшему вулкану, она разматывает с кимоно широкий шелковый пояс, мы туго им обвязываемся и, обнявшись, прыгаем в глубокое жерло.  

Кимоно наши студентки надевают только на выпускную церемонию. Я даже не знал, есть ли оно у Нитки. Но дело в другом. Никакого иного будущего, кроме поддельно-киношного, высосанного из пальца вулкана, передо мной не возникало. 

Я иногда замечаю превращение моих студенток в женщин. Что-то новое, капризно-уверенное неуловимо проскальзывает в них. Но то, что у Нитки появился парень, бросилось мне в глаза не сразу. 

Она пришла на лекцию с пятнышком на шее. Я старался не смотреть на него. Мало ли что появляется на коже? Но когда через день рядом со старым пятнышком затемнело новое, оторопело понял: «Это же поцелуи!» 

Как фокусник, внушающий себе, что идет не по углям, а по цветам маков, так я убеждал себя, что должен испытывать не муки, а облегчение. Нитта-сан нашла свою любовь. Я мог выбросить из головы вздорные и опасные фантазии.

Она ничуть не изменилась. В ней даже прибавилось невинного озорства, что прекрасно уживается с внутренней твердостью, рассудительностью и целеустремленностью, которые есть почти в каждой японке.

- Недавно был праздник Небесной Ткачихи, - рассказывает она, лукаво поглядывая на меня. – Все писали свои желания и вешали их на бамбуке. Я не писала свое желание. Мне было стыдно, что другие прочтут мое желание.

- Какое  же у вас было желание, если не секрет? – дрогнувшим голосом спрашиваю я.

- Я желала есть вкусный арбуз! –  улыбается она.

Перед смертью цикады летают медленно, рыская из стороны в сторону, будто теряют координацию движений. Одна такая очумелая цикада ударилась об окно, потерла лоб и полетела дальше.

         Я встал из-за компьютера, и вдруг  комната накренилась так, что пришлось схватиться за стол. Такого отчаянного головокружения у меня еще не было.

         В больнице меня, не долго думая, затолкали, как в торпедный аапарат, в оглушительную трубу и сделали томографию. 

         - У вас менингиома, - показал снимок мозга врач. 

         В позыве неудержимой рвоты я выбежал в коридор.

Предстоящая операция привела меня в необычное возбуждение, будто обещала скорое невероятное путешествие. Накануне мне дали антидепрессанты, и я одним махом проглотил горсть пилюль, гордо думая, что мог бы обойтись и без них. Я только не мог решить, пытаюсь ли я поразить напускной удалью японцев, или и вправду ничего не боюсь?

Вслух мне зачитали документ, гласивший, что я не буду жаловаться, если ослепну, потеряю слух, обоняние, память, окажусь парализованным, впаду в кому. Услышав, что не буду иметь претензий даже в случае собственной смерти,  я удовлетворенно кивнул и, выхватив у ошарашенного доктора ручку, размашисто подписал больничную бумагу.

Очнулся я в реанимации. Провода и шланги уползали от моего тела к смутно мерцавшим приборам и машинам. Прямоугольник окна рассветно бледнел.

         - К вам посетитель, - послышался голос медсестры.

         Не успел я удивиться, кто бы мог ко мне прийти да еще в такую рань, как надо мной вся в белом  появилась Нитка. Опутанный проводами, с забинтованной, как у мумии, головой, а главное, без зубных протезов, вытащенных изо рта перед операцией, я не знал, куда деться от стыда.

         - Город на рассвете совсем другой,  - приветливо сказала Нитка. – Кажется, без клубка шерсти дорогу не найдешь.

         - Как хорошо, что вы приехали! – невольно вырвалось у меня, и я в панике вспомнил, что мне нельзя разжимать губы.

         - Не хочу кончать университет, - словно ничего не заметив, продолжала Нитка. – Надо будет поступать во взрослые. Тогда я перестану чувствовать, что у букв есть цвет и запах. 

         Внезапный сон легко и счастливо охватил меня.

         - Где девушка, что тут была? – едва проснувшись, спросил я.

         - Какая девушка? – удивилась медсестра.

         - Студентка, которая ко мне приходила.

         - К вам никто не приходил.

         Нитка, ее слова - все было галлюцинацией.

          Я не собирался никому рассказывать об этом случае. Что-то удерживало меня. Но стоило увидеть Нитку, как я немедленно обо всем проговорился.

Моя история ее поразила. Кажется, даже неприятно поразила.

         - Надеюсь, я к вам приходила, как добрый призрак! – сказала она с натянутой улыбкой.

         Через несколько дней она не явилась на занятия. Профессор Токухиро сказал, что у нее нашли рак в последней стадии. Врач объявил, что ей осталось жить максимум две недели.

         - Я посоветовал другую больницу, - развел руками Токухиро.

         Врач ошибся. Вместо двух недель она прожила два месяца. Мы поехали на похороны в Нагано. Нитта-сан в белом кимоно, не обращая внимания на набившихся в комнату людей, спокойно, без всякого гроба лежала на полу на тонком футоне. На ее пальце знакомо зеленел резиновый наперсток для перелистывания страниц.

         Ах, как это правильно! Что за рай без библиотеки, в которой собрано лучшее,  что уже написано и еще будет написано на Земле?

         Я все так же преподаю на русском отделении, только вхожу в аудиторию без прежнего волнения. Привычно спрашиваю у студентов, что нового, и терпеливо выслушиваю их неумелые рассказы о детстве, о поездках в Россию, даже о любви. 

Сколько раз я им повторял, чтобы, рассказывая по-русски о любви, они говорили «мой парень», «моя девушка». Но японцы упорно твердят «возлюбленный, возлюбленная». Такой перевод японского слова «коибито» они находят в словаре. 

         - Вчера я с возлюбленным ходила в караоке, - говорят они.

         - Сегодня я с возлюбленной пойду в кино...

         И передо мной встают вершины Сенира и Ермона,  барсы и львы бьют хвостами, поднимается ветер с севера, затихают птицы, во весь рот начинают дышать цветы, выходят в обезлюдевшие  сумерки стражники, которым, как всегда, лучше не попадаться на глаза.

- Открой, возлюбленная! Жизнь моя держится на ниточке...