Свобода есть свобода есть свобода. Очерк истории Музея Савицкого в Нукусе

Журнал «Хан-Тенгри» рассказывает о самом дерзком проекте в истории музейного дела. 

Поскольку речь у нас с вами пойдёт об одном из самых удивительных музеев мира, к которому прочно приклеилось броское клише «Лувр в пустыне» (тут я согласен с искусствоведом Надей Плунгян, написавшей, что  «собрание Савицкого никак нельзя называть Лувром в силу его программной неклассичности – это, скорее, Центр Помпиду» – ну, тоже неплохо, согласитесь) – так вот, поскольку речь пойдёт о музее Савицкого в Нукусе, то для полного погружения в материал надо нашим читателям дать некоторое представление о самом Нукусе. 

Иначе картина будет неполной.

Итак, Нукус. Небольшой посёлок на берегу тогда ещё полноводной Амударьи, назначенный в 1930-ом году столицей Каракалпакской автономной республики вначале в составе РСФСР, а с 1936-го года – в составе Узбекской ССР. Теперь это пыльный город пятиэтажек и самостроя с населением под 350 000 человек. Назвать Нукус краем земли язык не поворачивается, поскольку расположен он не на краю, а в самом центре евразийского материка, на стыке великих пустынь Каракум и Кызылкум и безжизненного плато Устюрт. На севере вплоть до 80-х годов прошлого века плескалось Аральское море – теперь на его месте страшная солончаковая пустыня Аралкум, добавляющая к песчаным бурям едкие соляные.

Населяли Нукус каракалпаки – кочевые племена, родственные в большей степени казахам, нежели узбекам. До проведения в начале 60-х годов первой и второй очереди Каракумского канала успешно занимались скотоводством, рыболовством, а также охотой – в тугайных лесах по берегам полноводных Амударьи и Сырдарьи водились даже тигры, те самые туранские тигры, коих ныне собираются каким-то чудесным образом воскрешать. С постройкой канала власти попробовали было переориентировать местное население на выращивание стратегически важных риса и хлопка, но что-то у оседлых кочевников пошло не так – воды уходило раз в пять больше, чем у соседей-узбеков, почвы затоплялись и засаливались, реки мелели, а пойменные пастбища опустынивались. К тому же именно сюда, в отползающее Аральское море, сносило мимо Нукуса дефолианты, гербициды, аммиак и прочее добро с плантаций Узбекистана и Таджикистана. Пить некипяченую воду в Нукусе стало нельзя от слова «совсем».

Но это ещё не полный набор.

Именно в этом тупиковом для жизни месте, в укрытой пустынями от всех внешних врагов столице Каракалпакии, размещался в советские времена 23-й ГНИП – государственный научно-исследовательский полигон по изучению методов применения и защиты от химического оружия. А на острове Возрождения (!) в Аральском море – теперь уже полуострове – биохимический полигон «Бархан», где в течение пятидесяти лет, вплоть до 1992-го года, проводились испытания бактериологического оружия. 

Полковник Виктор Абрамов, служивший в 23-м ГНИПе в начале 80-х годов, оставил очень подробные воспоминания о тогдашнем Нукусе. У военного писателя острый взгляд, профессиональная память и тёплое, уважительное, отчасти сострадательное отношение к местному населению. По формату статьи ограничусь двумя живописными отрывками: 

Во дворах городских домов были помойки, куда все мы выбрасывали бытовой мусор. На этих помойках паслись коровы, принадлежавшие местным жителям. Коровы были какие-то маленькие, но с густой мохнатой шерстью, видимо защищавшей их от солнца летом и холода зимой. Они что-то доставали из мусорных баков и с видимым удовольствием жевали. Помню, видел, как они дрались между собой из-за газеты. Наверное, для коров даже это был деликатес. Травы или какой-либо другой растительности между домами фактически не было, только голая земля и асфальт. Вот и приходилось им искать пропитание на помойках – больше негде. Я тогда думал, глядя на коров: «А какое они молоко дают и какое у них мясо после такой диеты получается».

И ещё:

Терпеливость нукусцев к условиям жизни, вызванная опять-таки их бедностью, мы наблюдали прямо из окна квартиры нашего ДОСа, стоявшего недалеко от забора военного городка. За забором находился район Коскуль – это такое самозаселённое место Нукуса, где каждый строил сам себе какой-то домик. Домики были, как правило, глинобитные, иногда обшитые жестью и, как правило, с жестяными же крышами. Домики небольшие, невысокие – редко больше 20-30 квадратных метров по площади и не выше двух метров. Из удобств только электричество, да и то сворованное с проходящей рядом низковольтной ЛЭП. В домах, стоящих от линии далеко, и этого нет. Вода для приготовления еды, стирки белья и прочих бытовых нужд бралась из протекающего через Коскуль арыка. Арык серьёзный такой, построен из толстостенных бетонных лотков – он и сейчас на картах Google виден. Правда этот же арык использовался и как туалет. Особенно это было наглядно представлено по утрам, когда ты выезжал куда-нибудь в город пораньше, когда люди только просыпаются и им, как требует физиология, необходимо опорожниться. Так вот: на бортиках этого арыка по утрам длинными рядами вперемешку сидели мужчины и женщины, старики и дети, справляя свои естественные надобности...

И – резюме от того же автора:

 В Советском союзе было два региона со статусом «экологической катастрофы» - Чернобыльская зона и Каракалпакия. В обоих я побывал, там и там всё видел и разница не в пользу Каракалпакии. Основное различие в том, что из Чернобыльской зоны всё население вывезли, ликвидаторы находились в ней временно и под постоянным медицинским наблюдением. В Каракалпакии же людей никуда не отселяли, живут они на своей отравленной пустынной земле постоянно, пьют отравленную воду и дышат отравленным воздухом...

Теперь, когда читатель получил некоторое представление об основном месте действия, можно продолжить очерк.  

Игорь Витальевич Савицкий родился в 1915-ом году в Киеве, в семье потомственных дворян. Деда по матери, известного слависта, профессора Тимофея Флоринского, расстреляли в 1919-ом году «красные». Брата отца, служившего начальником протокольной службы Народного Комиссариата иностранных дел, расстреляли в 1937-ом году. Другой дядька, успевший уехать в Америку, всю жизнь преподавал в Стэнфорде, штат Калифорния. В общем, с такой родословной ничего путного молодому человеку не светило. Тем не менее – Савицкий переезжает в Москву и не сразу, но поступает в Суриковское училище живописи, ваяния и зодчества, где его учителем становится сам Роберт Фальк, один из столпов русской авангардной живописи начала ХХ века (о чём в Москве конца 30-х годов лучше было не вспоминать). В годы войны училище эвакуируют в Самарканд – и здесь, в Средней Азии, Савицкий находит себя как художник. Южное изобилие красок, световые контрасты, а ещё – «неописуемые горы и очень много неба»... 

Азия влюбляет в себя Савицкого. Он устраивается художником в многолетнюю Хорезмскую археолого-этнографическую экспедицию  Сергея Павловича Толстова – самую масштабную, самую продолжительную археологическую экспедицию советской эпохи (подробнее о С. Толстове и его экспедиции можно прочитать здесь:  Рыцарь Хорезма (ia-centr.ru)). И попадает в Нукус, на раскопки артефактов Хорезма и античного городища Топрак-Кала.

Потому как описанный нами выше многострадальный Нукус располагается на территории древнего Хорезма, впоследствии – Хивинского ханства. Здесь пески пропитаны историей.

Экспедиция Толстова, в которой этнографическим отрядом руководила Татьяна Александровна Жданко, давала некую возможность легализации многим людям, по тем или иным причинам выпадавшим из советской действительности (или, по формулировке Иосифа Бродского, имевшим с советской властью «эстетические разногласия»). Достаточно будет назвать хотя бы гениального Юрия Кнорозова, в одиночку расшифровавшего древнюю письменность майя, или одного из соавторов нашего журнала Семёна Заславского – они отработали в экспедиции не один год; что же касается Савицкого, то после пяти или шести сезонов он перебрался в Нукус окончательно. 

Было это в 1957-ом году. 

Во-первых, Савицкий не на шутку влюбился в Каракалпакию. В тогдашнем Нукусе было вдоволь рыбы, мяса, овощей, фруктов. Замурзанные женщины на рынках сидели в платьях изумительной ручной работы, достойных лучших музеев мира, на запястьях уборщиц посверкивали средневековые серебряные браслеты с агатами, а щели в домах затыкали обрывками драгоценных туркменских ковров. Но главное – это был такой заштат, такая глухомань, такое безвременье, которое сродни хорезмийской, хивинской, азиатской вечности; здесь, за непролазными песками, в тысяче километров от ближайшего культурного центра, жизнь была проще, чище, доподлиннее – и в какой-то степени безопаснее (для людей, выпадавших из советской действительности). Как писал тот же Иосиф Бродский:

                  

                   Если выпало в Империи родиться,

                   Лучше жить в глухой провинции у моря.

 

В этом смысле Савицкий избрал для себя самый радикальный из вариантов – Каракалпакию и Аральское море; вот уж, действительно, убежал так убежал. Хоть и была поговорка – «от Советской власти не убежишь» - и то правда! – убежать не убежишь, но в глуши советская власть смягчалась глушью как таковой, то есть природной обыденностью нравов.

В городе русского художника-чудака, бродившего с мольбертом и рисующего клумбы, рынок, мавзолеи на кладбище, звали Совецки; дворянская фамилия по иронии судьбы стала для Савицкого чем-то вроде охранной грамоты. Он и сам в какой-то мере стал частью городского пейзажа – таким же, как садовник Олимпыч, ухаживавший за цветочными клумбами на центральной площади и перед Домом правительства (он же – бывший царский генерал, вовремя переменивший место жительства и род занятий). 

Таких чудиков в азиатской глубинке было немало. Они сливались с пейзажем наподобие хамелеонов, становясь недосягаемыми для блюстителей единственно верной линии. Сознательно шли на умаление себя в ноль – такова была цена свободы; и, пожалуй, это была единственная возможная свобода для неформалов того времени. 

Тут приходит на ум классическое стихотворение Всеволода Некрасова:

                                        Свобода есть

                                        Свобода есть

                                        Свобода есть

                                        Свобода есть

                                        Свобода есть

                                        Свобода есть

                                        Свобода есть свобода

 

Однако жизнь распорядилась так, что окончательно слиться с пейзажем у Савицкого не вышло. 

Страна должна знать своих героев. Так вот, второго героя нашей истории звали Марат Нурмухамедов. Это был блестящий молодой человек 26-ти лет, успевший защитить кандидатскую диссертацию в московском Институте востоковедения и работавший, на момент знакомства с Савицким, заместителем директора каракалпакского комплексного НИИ. Род Нурмухамедовых был в Каракалпакии не последним – Коптилеу Нурмухамедов, отец Марата, до 1937-го года был первым секретарём ЦИК Каракалпакской АССР. 

Что довелось после этого хлебнуть семье репрессированного – это отдельная история.

Они познакомились в 1956-ом году у здания Совета Министров: городской художник рисовал клумбу с каннами, а вокруг него вились и выкрикивали что-то насмешливое уличные мальчишки. Марат отогнал сорванцов, подошел поздороваться, кинул взгляд на этюдник – и оторопел. От незаконченной картины веяло нездешним покоем, теплом, умиротворенностью. Художник работал в странной, не вполне реалистической манере, но в картине была схвачена самая суть, идеальная сущность того, что открывалось перед глазами – открывалось через того, кто умел видеть. 

Игорь Савицкий. Парк у Совета Министров в Нукусе.

Они разговорились. Знакомство переросло в дружбу. В комнате, которую снимал Савицкий, Марата поразило скопище старинных каракалпакских артефактов, от утвари до одежды и орудий труда. Художник либо выкупал их за свою зарплату в этнографических экспедициях, либо каким-то образом выменивал на экспедиционную тушенку, либо вообще получал даром, в подарок за душевный разговор под рюмку кизиловой водки. Каракалпаки – народ щедрый, гостеприимный, да и не все знали цену той или иной прадедовской рухляди. (Савицкого в городе прозвали «шобытши» – старьёвщиком.) А ещё – он мог бесконечно долго рассказывать о происхождении, назначении, символике каждого предмета своей коллекции. Его эрудиция, увлечённость, детальное знание быта и истории каракалпаков поразили молодого кандидата наук. 

Не без проблем и не сразу – на Востоке такие решения не принимаются сразу и без проблем – тем не менее, через год Савицкий был принят в НИИ на должность младшего научного сотрудника. (Полагаю, именно тогда вызрело решение окончательно перебраться в Нукус.) Ещё через пару лет Марат Нурмухамедов возглавил Каракалпакское отделении Академии наук Узбекской ССР, что позволило конкретно под Савицкого создать при НИИ отдел прикладного искусства и реставрации. С этой позиции, собственно, у Савицкого появляется возможность постоянного расширения коллекции на основе государственного финансирования. Но это ещё не всё. В 1961-ом году Марат Нурмухамедов становится секретарём Каракалпакского обкома партии по идеологии. И у них с Савицким формулируется окончательная стратегическая цель – создание, на базе расширяющейся коллекции, Музея искусств в Нукусе. 

Каковая и была реализована, после многолетних хлопот секретаря по идеологии, весной 1966-го года.

Вероника и Марат Нурмухамедовы. 1969

Из воспоминаний Марата Нурмухамедова: «В ноябре 1966 года я переехал на работу в Ташкент, но дело было сделано – Музей создан. Совмин Каракалпакской АССР ежегодно выделял средства на приобретение образцов прикладного искусства, впоследствии и картин».

В Ташкенте карьера Марата Нурмухамедова складывалась нормально – он стал академиком, вице-президентом Академии наук Узбекистана. Дружба с Савицким не прерывалась. Более того – она приобрела наследственный, семейный, если так можно выразиться, характер: дочь Нурмухамедова, Мариника Маратовна, в начале 80-х пришла на работу в Музей ученым секретарём, затем главным хранителем, а после смерти Савицкого, последовавшей в 1984 году, стала его директором и фактически душеприказчиком Игоря Витальевича – об этом я расскажу чуть позже.

Тематика музея была выбрана в соответствии с личными пристрастиями Савицкого: прикладное искусство Каракалпакии и живопись художников Туркестана 20-30 годов, то есть живопись во всём многообразии, существовавшем до наступления соцреализма; последняя тематика естественным образом переросла на всю отечественную живопись того же периода. 

Николай Карахан. Прокладка водопровода в Бухаре. 

Фактически в сфере интересов Савицкого оказывались все выученики ВХУТЕМАСа (а это не только Москва и Питер, но и Витебск, Самара, Саратов, Ярославль, Екатеринбург, Казань, Воронеж) и их  последователи, практически поголовно «зараженные» тогдашними левыми течениями в искусстве – авангардизмом, модернизмом, конструктивизмом и прочими; многие из них впоследствии «перековались» в реалисты, иные попали в ГУЛАГ, другие умножили себя на ноль по примеру царского генерала Олимпыча; в общем, это было поколение перемолотых, и проект Савицкого до сих пор поражает, во-первых, своей феерической дерзостью, а во-вторых – своей, грубо говоря, запредельной коммерческой успешностью. Потому что сегодняшнее собрание Музея, собранное на скромные государственные дотации, на личные средства, под расписки и честные слова Игоря Витальевича – бесценно.

Воплотить столь дерзостную мечту в конце 60-х годов прошлого века можно было только в самой глухой нерусской провинции у самого изолированного от мира моря (при стечении счастливых обстоятельств в виде Марата Нурмухамедова), более того – исключительно в городе, недоступном для иностранцев (всегда уделявших повышенное внимание к советскому авангарду); в любом другом областном центре тогдашнего СССР, включая Прибалтику, директор музея, задумавший нечто подобное, сходу загремел бы сразу по двум статьям: за антисоветчину и растрату. 

Елена Коровай. Красильщики.

Савицкий прекратил себя как художник – художником он был прекрасным, но коллекционером – от Бога. Чего он только не вытворял! За отделом изобразительных искусств музея числится 50 000 экспонатов, и все они были раскопаны Савицким в наглухо закрытых хранилищах «запретного» искусства Троице-Сергиевской лавры, на антресолях и чердаках заброшенных мастерских, извлечены из-под диванов и дровяных сараев наследников, вымолены у вдов под расписки директора, подумать только, ГОСУДАРСТВЕННОГО музея!.. Он перешерстил весь городок художников на Верхней Масловке и знакомую по временам московской юности Красную дачу в Перово, известную так же как Дом художников – там прозябала гениальная Елена Коровай, которую сегодня называют «узбекистанским Шагалом». Выбрал весь «самаркандский» круг живописцев, с которыми успел познакомиться в эвакуации – и в придачу получил 13 полотен от вдовы своего учителя Фалька. Покупал рисунки, сделанные в ГУЛАГе, и маркировал их как рисунки из немецких концлагерей. Картину Михаила Шемякина, уехавшего из страны, обозначил картиной «неизвестного художника». А феноменальная, мистическая картина Василия Лысенко «Бык», ставшая своего рода визитной карточкой музея, все советские годы именовалась не иначе как «Фашизм наступает». 

Истинный коллекционер, Савицкий умел быть жестким и обаятельным, назойливым и тактичным, по возможности щедрым и по обстоятельствам неплатежеспособным. К народному художнику СССР Уралу Тансыкбаеву он пришёл с поклонами и попросил для музея что-нибудь из ранних работ, раскритикованных в своё время за формализм. Как рассказывает Мариника Бабаназарова – та самая Мариника Маратовна, дочь Марата Нурмухамедова:

Чета Тансыкбаевых была очень гостеприимна, они его очень хорошо приняли. Ну, конечно, Игорь Витальевич мог располагать к себе своими манерами и эрудицией. Так что и они прониклись симпатией друг к другу. Тансыкбаев снял свои работы раннего периода с верхних стеллажей, куда он их отправил после разгрома критиков, и показал Савицкому. Игорь Витальевич в своих воспоминаниях писал, что этот праздник длился два дня. И вот эти фантастические произведения, поразившие Савицкого настолько, что он их даже боялся просить, - Тансыкбаев разрешил ему взять - всё, что он хочет. И сказал: «Заплатишь, когда будут деньги». Тансыкбаев прекрасно знал, что у музеев во все времена, мягко говоря, не хватает достаточных средств, чтобы приобретать работы. И в порыве чувств он отдаёт ему эти работы (потом, говорят, жалел, потому что Савицкий взял всё) ...

Урал Таксынбаев. Дорога. 1935

У художников, которые ему нравились, он действительно старался брать всё. В этом ещё одна изюминка музея Савицкого - монографичность: многие художники представлены здесь в динамике, в поиске, во всей полноте – от ранних работ до зрелых, от набросков и эскизов до готовых полотен.

Он брал от жизни всё и столько же отдавал. Никто, нигде, никогда не являл миру столько новых (и прочно забытых старых) мастеров живописи, сколько это сделал Савицкий за 18 лет в должности директора музея в Нукусе. Его собрание произведений советского авангарда считается вторым в мире (после Русского музея в Санкт-Петербурге).

Как ёмко выразилась ведущий сотрудник Русского музея Ирина Карасик, «он спасал не просто отдельные полотна, а нашу историю».

Виктор Уфимцев. К поезду. 1929

Алексей Поковыров. Голубой вечерв горах. Автопортрет. 1935

Савицкий умер в 1984 году в клинике на Большой Пироговке, в Москве, от легочной недостаточности – легкие Игорь Витальевич сжег еще в 50-е годы, кипятя в формалине археологическую бронзу. За неделю до смерти он ушел из больницы в свою последнюю самоволку по мастерским художников, в свой последний «собирательский запой» – этот последний «улов» потом вывозили в Нукус двумя пятитонными контейнерами.   

В «улове», помимо прочего, оказались взятые под расписку 36 картин никому не известной художницы Ирины Штанге – она прославилась после того, как получила свой зал в музее Савицкого. Теперь за её картинами охотятся крупнейшие коллекционеры мира.

Ирина Штанге. Дождь. 1930

На музее после смерти Игоря Витальевича осталось полтора миллиона рублей долгов – тех ещё, советских рублей. Покрытие этого гигантского долга (360 тысяч выделил последний министр культуры СССР Николай Губенко), приведение в порядок финансовой документации, профессиональная атрибуция архива, каталогизация, многочисленные реставрационные работы и не менее затяжные разбирательства с новым, ушлым поколением наследников иных художников, картины которых резко подорожали после того, как попали на стенды и в каталоги музея – всё это легло на плечи нового директора Мариники Бабаназаровой. Тридцать один год она приводила в порядок дела Игоря Витальевича. И привела.  После чего не очень красиво была выпровожена на пенсию.  

Но это уже другое время и другая история.

А музей Савицкого в просоленном Нукусе как был, так и остаётся лучшим музеем Центральной Азии.