Семён Заславский. О Гитовиче – человеке, поэте и переводчике.

Дочери Полине.

1.

Небывалым счастьем для меня в молодые мои годы (я тогда только окончил школу) была встреча с человеком, подарившем мир китайской поэзии миллионам читателей, говорящих на русском языке.

…Водоворот ленинградской литературной богемы в середине 60-х прошлого века. Яркие, безусловно одарённые Бродский, Горбовский, Соснора. Самовлюблённо, нараспев, с надрывом читают они свои стихи.

На квартире у Тани Родиной впервые слышу рыжего Бродского. Поражает его искусство и в тоже время кажется слишком уж искусственным, дышит космическим холодом. Вот он закатывает глаза и выкрикивает в истерике: 

Этот буфет извне

    Также, как изнутри,

Напоминает мне

    Нотр-Дам де Пари.

Все тогда быстро знакомились друг с другом, кто-то пил кофе или водку, но почти все, известные и неизвестные – словоблудили. Правда, был в той компании Гриша Аронзон. Гриша через несколько лет после того вечера неожиданно для всех застрелился из охотничьего ружья в горах Тянь-Шаня. Гриша читал свои стихи чуть ли не шёпотом и какими-то своими чертами напоминал образ Хлебникова. Его антиподом был Константин Кузьминский – грязный, пьяный хам по отнощению к дамам. Жирным, грубым голосом он читал, подвывая: «Чует Кучум чум», и мне казалось, что где-то я уже слышал нечто подобное, что эту строчку он украл у Вознесенского. Но Кузьминский не только читал свои стихи, он с каким-то самонаслаждением онаниста находил радость в поношении Вознесенского, Евтушенко, всего, как он говорил, Совдепа. Он утверждал и доказывал причастность всех членов Союза Писателей СССР к агентуре КГБ – все стучат и пишут доносы именно на него, Кузьминского.

«Успокойся, Кока», говорил ему тогда Давид Яковлевич Дар. И добавлял: «Видишь, ты сам себя напугал, даже побледнел от страха. Успокойся, Кока, не нужен ты никакому КГБ с твоими комплексами, выпей вина, отдохни».

Так говорил Кузьминскому Давид Дар со своей неизменной трубкой, полной пахучего табака. Давид Дар, писатель, муж знаменитой когда-то Веры Пановой, но на то время уже вдовец. Это о нём злой Кока Кузьминский написал столь едкий стишок: 

Я б хотел быть Даром,

Получая даром

Каждый раз по новой

  Гонорар Пановой.

Сильно написал Кока, и не так про Дара, как про самого себя, про свою сладкую мечту (которая сбылась) прожить «на халяву» в Ленинграде, Париже и Нью-Йорке. И всё же я благодарен этому никчемному ленинградскому литератору за то, что он познакомил меня с Даром. Именно с добрым Давидом Яковлевичем я приехал в Комарово, где были расположены дачи многих писателей Ленинграда.

Помню, что этот день был в моей жизни настоящим. Настоящими были снег и мороз, по-настоящему гудели корабельные сосны и дул северный ветер с морских берегов недалёкой Финляндии. Когда мы открыли калитку во двор небольшого домика Александра Гитовича, с радостью нас встретили две ласковые дворняги, а следом за ними появился и хозяин с фонариком в руке, потому что густая зимняя темнота сошла на землю, когда мы подходили к его дому. Как же всё-таки хорошо после снежной метельной дороги ощутить искреннюю радость знакомства с чудесным человеком, и сразу же понять, что он чудесен, буквально после первого рукопожатия.

Занятие искусством не всегда, к сожалению, способствует появлению в нашем мире людей искренних, благородных, добрых. Страшный эгоцентризм, даже центропупизм присущ «творцам прекрасного». Эти «творцы» и словечка не скажут в простоте, и, как правило, мало кого они любят и слышат, кроме самих себя. Однако, бывают и счастливые исключения. Иногда в среде так называемых людей искусства можно увидеть человека, в котором талант художника или писателя соединяется с природным даром доброты, душевной щедрости, уважения к ближнему. И среди переводчиков такие люди встречаются чаще – сама профессия спасает от эгоизма, требует перевоплощения в образ мысли иного человека, в иную культуру.

Рембрандтовский свет (свечи или фонарика?) на мгновение выхватывает из темноты восточное, даже дальневосточное лицо Александра Ильича Гитовича, его немного усталую приветливую улыбку, и мы втроём входим в его дом. Дар знакомит меня с ним, и мы садимся за стол, и ужинаем, не без водки и крепкого чая.

2.

Когда в мою жизнь вошли Восток и восточная поэзия? Псалмы Давида в переложении Ломоносова, Державина и Шевченко, «Подражание Корану» Пушкина – первые глубокие литературные впечатления о Востоке, вызванные отроческим чтением этих стихов. Весьма условно их можно назвать переводами – скорее, такие тексты являются переживанием совсем не чужой многовековой культуры Востока. Скажем, и в оригинальной поэзии Шевченко присутствуют, на мой взгляд, восточные мотивы:

Дивлюся –світає.

Край неба палає.

          Соловейко в темнім гаї

 Сонце зустрічає.

В XI столетии китайский художник Го Си лучшим пейзажем считал тот, «где хочется поселиться». У каждого, кто знает украинскую мову, как-то по-особенному бьётся сердце, когда он слышит эти строки Шевченко. Такой читатель вспоминает своего соловушку и вместе с ним встречает своё солнце на краю своего алеющего неба. И радость охватывает сердце читателя, и он понимает, что пока будет существовать земля, будет петь вечный соловушка Шевченко. И благодарный Шевченко человек желает не только поселиться там, где поёт такой соловей, но и не покидать вовек  своего родного пристанища, каждый день встречать восход солнца здесь и смотреть, как «край неба палає».

Российский поэт Дмитрий Кедрин, безусловно, под влиянием восточной поэзии писал:

Ты говоришь, что наш огонь погас,

       Твердишь, что мы состарились с тобою.

    Взгляни ж, как блещет небо голубое – 

                                                                                       А ведь оно куда старее нас!

Такое небо переживёт не один «закат Европы», оно сияет и будет сиять над землёй до конца времён.

3.

Думаю, что Александр Гитович предчувствовал грядущую гибель своего социалистического отечества. Он написал стихи, по форме напоминающие его переводы из Ли Бо и Ду Фу. Однако, это не перевод, это его оригинальное произведение с названием «У великой стены»:

 Есть предчувствие веры

С которой начнётся

Закалённых дивизий

Развал и распад

Это вера солдат

В своего полководца,

Что давно уже стар,

И не верит в солдат.

Впрочем, эти мужественные, афористичные строки можно воспринимать и как перевод смыслов, привнесённых в русскую поэзию китайской культурой. Александр Блок признавался когда-то в том, что все свои стихи он якобы перелагает на русский язык с какого-то неведомого языка. «Многого ещё недоперевёл», говорил он. А, возможно, это стихотворение Гитовича связано с его переводом одного стихотворения Ду Фу. Китайский поэт предупреждал своего императора в середине VIII столетия: 

Стон стоит

На просторах Китая,

А зачем императору надо

Жить, границы страны расширяя,

Мы и так

Не страна, а громада.

В своём эссе «Об искусстве поэтического перевода» Гитович писал: «И если мы говорим, что Ду Фу наш современник, возможно, он может предупредить нас, современников, от великого горя? Каким же языком, современным или стилизованным, можно перевести эти абсолютно современные и абсолютно гениальные стихи?»

Александр Гитович

4.

Судьба Александра Гитовича оказалась родственной судьбам китайских поэтов – вот почему так убедительны его переводы. Суровая служба в рядах Советской Армии ещё до Великой Отечественной Войны закалила характер Гитовича, его опыт бойца-пограничника, возможно, помог ему при создании такого перевода из Ли Бо: 

Утром бьёт барабан – 

Значит в бой пора.

Ночью спим,

На сёдла склонясь.

Но не зря наш меч

Висит у бедра:

Будет мёртв

Лоуланский князь.

Как и Ли Бо, Александр Гитович воевал, служил своей державе пером и мечом. О войне говорить не любил. Но воспоминания о ней, о полянах трупов, раскатанных немецкими танками на Волховском фронте, не давали ему покоя, становились строками его стихов и переводов. Жестокая реальность войны заговорила на своём языке в книге Гитовича «Фронтовые стихи», что была издана в блокадном Ленинграде в 1943-м году:

Не все, читающие сводку,

Представить могут хоть на миг,

Что значит бить прямой наводкой

На ДОТы выйдя напрямик.

Так начинается стихотворение Гитовича «Полковая артиллерия». Привожу ещё одно стихотворное свидетельство Гитовича – его кредо:

Я пью за тех, кто честно воевал,

Кто говорил негромко и немного,

Кого вела бессмертная дорога,

Где пули убивают наповал.

Кто с автоматом полз на блиндажи,

А вся вокруг пристреляна равнина,

И для кого связались воедино

Честь Родины и честь его души.

Кто, не колеблясь шёл в ночную мглу,

Когда сгущался мрак на горизонте,

Кто тысячу друзей нашёл на фронте

Взамен десятков недругов в тылу.

Александра Гитовича и его легендарное поколение Великая Отечественная Война освободила от тяжких обморочных иллюзий 30-х годов. Увы, до войны, кажется, весь советский народ представлялся его вождю одним сплошным «врагом народа». А в далёкой поднебесной империи не раз повторялись такие времена, был свой 37-ой год. Об этом свидетельствует такое стихотворение Ли Бо в переводе Гитовича:

Вечером, словно старец,

Вышедший на прогулку

Спину я прислоняю

К стенам, нагретым за день.

Важно, чтоб в мире этом,

В крохотном переулке

Жители не узнали,

Что к новостям я жаден.

Иначе их узнаю

Я от властей деревни.

Иначе я узнаю

То, что мне знать не надо.

Птицы давно вернулись

К добрым своим деревьям.

Двери мои закрыты

И зажжена лампада.

Война очистила душу Гитовича, поэтому так правдиво и точно звучит и сегодня его стихотворение «Чистилище»:

Стыжусь: как часто

Я бывал в восторге – 

Меня бросало

В сладостную дрожь

От грома сборищ

И парадных оргий,

Речей победных

И хвастливых сплошь.

Лишь опыт войн

Пронзительный и горький,

Который на чистилище похож

Открыл мне мудрость

Древней поговорки:

Глаз – видит правду,

Ухо – слышит ложь.

В послевоенное время, совпадающее с периодом наиболее интенсивной работы Гитовича над переводами с китайского, его оригинальную поэзию не оставляет тема войны. Свет и тьму, жизнь и смерть, войну и мир, покой и движение – в отличие от античных греков, китайское мировоззрение не противопоставляет, а соединяет эти извечные диалектические пары. И поэтому пейзажная лирика Гитовича отображает такую космическую взаимосвязанность всего со всем.

Сосны у озера

Вдохнула утомлённая земля

Под ветерком в блаженный час заката

И сосны отдыхают, как солдаты,

Могучими ветвями шевеля.

А в озере, где рябь смутила воды,

Там отраженья воинов дрожат,  – 

Как будто рабский страх объял солдат

В меняющемся зеркале природы.

5.

Александр Гитович, как известно, не знал китайского языка. Но его дружба с академиком Алексеевым, изучение китайской философии, истории и культуры, глубокое уважение к обычаям и особенностям китайского народа – позволили ему создать, пользуясь подстрочником, шедевры не только переводной, но и оригинальной поэзии. Оригинальная и переводная поэзии, как Инь и Ян, были взаимодополняющими мирами его души. Он понимал это. Писал об этом с доброй самоиронией и юмором.

  Признание

В этом нет ни беды,

Ни секрета:

Прав мой критик,

Заметив опять,

Что восточные классики

Где-то

На меня

Продолжают влиять.

Дружба с ними

На общей дороге

Укрепляется

День ото дня.

Так что даже

Отдельные строки

Занимают они

У меня.

6. 

Александр Гитович хорошо знал учение Конфуция и Лао Цзы, и его опыт мужественного и мудрого человека совпал с поиском гармонии в нашем неустойчивом мире великих собратьев по искусству далёких по времени, но близких по сердцу Ли Бо, Ду Фу, Ван Вэя, Цюй Юаня, Цао Чжи и Тао Цяня.

Попробую сравнить два текста – один философский, другой – поэтический. Философский (Конфуция) звучит для меня очень актуально, действительность нашей постсоветской жизни с её нуворишным презрением к бедному человеку может отобразиться в этом тексте, как в зеркале: «В любви к учению будьте искренними, не отступайте от пути даже под угрозой смерти. Если Поднебесная идёт путём Дао, будьте заметными, если нет – скройтесь. Если держава идёт путём справедливости (Дао), стыдно быть бедным и неуважаемым. Если держава не идёт путём справедливости, стыдно быть богатым и уважаемым». Справедливые, правдивые слова. И всё же стихотворение Ли Бо в переводе Гитовича превосходит, для меня, этот прекрасный текст Конфуция, вернее, поэзия вмещает в себя и эту мудрость, но выражает её языком страдания и любви, рождённым в глубинах измученного сердца. А этот язык роднит и Шекспира, написавшего 66-й сонет, и великого китайского поэта, и его переводчика, и всех читателей непревзойдённого произведения Ли Бо.

  Без названия 

И ясному солнцу

И светлой луне

В мире

Покоя нет.

И люди

Не могут жить в тишине,

А жить им –

Немного лет.

Гора Пэньлай

Среди вод морских

Высится,

Говорят.

Там в рощах нефритовых и золотых

Плоды, как огонь, горят.

Съешь один – 

И не будешь седым,

А молодым

Навек.

Хотел бы уйти я

В небесный дым,

Измученный

Человек.

7.

Великие мастера художественного перевода, и русские и украинские – Пастернак, Бажан, Тарковский, Павлычко, Липкин, Рыльский, Кочур, Лукаш… Их творчество прекрасно знал Гитович. Он с большим уважением относился к украинской культуре, в отличие от многих московских и ленинградских снобов. Его любовь к украинскому пейзажу я (возможно, субъективно) с какой-то особенной радостью ощущаю в его переводе стихотворения Ду Фу «День холодной пищи»:

В глухой деревне

В день холодной пищи

Опавшие 

Кружатся лепестки.

Восходит солнце,

Осветив жилища,

И в лёгкой дымке

Отмель у реки.

Крестьяне пригласят –

Пойду к их дому,

Пришлют подарки – 

Не отвергну их.

Здесь все друг с другом

Хорошо знакомы,

И даже куры

Спят в дворах чужих.

…Как ни уничтожала цивилизация в XX веке традиционную культуру, а всё же и теперь можно ещё увидеть на нашей земле и прозрачную чистую речку, и сельских жителей, таких же добрых и гостеприимных, как в стихотворении Ду Фу – Гитовича.

8.

Китайская поэзия и живопись – это, по выражению Пастернака, «пространство, влюблённое в пространство». Бесконечный мир китайского свитка не поглощает человека, а охватывает его чувством своей бесконечности в природе, где за горами – горы, за холмами – холмы, за долинами – долины. Европейский поэт или художник стремится к слиянию с природой в блаженном пантеистическом трансе, а китайский творец просто не отделяет себя от окружающего мира, уважая его суверенное существование, тихо с ним собеседуя. Иногда результатом такого взаимопонимания становится картина или стихотворение; и в них наполненность благодарит пустоту, речь благодарит молчание, жизнь благодарит небытие, за великую целостность нашей Вселенной.

Одиноко сижу

В горах Цзинтинцань:

Плывут облака

Отдыхать после знойного дня.

Стремительных птиц

Улетела последняя стая.

Гляжу я на горы,

И горы глядят на меня,

И долго глядим мы,

Друг другу не надоедая.

Ли Бо (перевод А.Гитовича)

  9.

Александр Ильич Гитович со всеми своими сомнениями и страданиями был цельным человеком, и этой основной чертой своего характера напоминал китайских поэтов – своих собеседников во времени и пространстве мировой культуры. 

Говорил Конфуций: «Человек излишне природный – дикарь, человек излишне учёный – книжник». Гитович не был ни книжником, ни дикарём, потому что соединял в своей душе природу и культуру, не гордился званием литератора, любил рыбачить, работать на земле, ценил дружескую беседу с доброй стопочкой водки на столе. Говорил о том, что член общества трезвости не должен переводить стихи Ли Бо и Ду Фу, потому что ничего хорошего из этого не получится. Он любил общаться с людьми и в то же время ценил часы полноценного одиночества на природе.

Думаю, что следующий перевод из Ду Фу напоминает автопортрет китайского поэта, и вместе с тем портрет Гитовича:

«В одиночестве

Угощаюсь вином».

В туфлях по лесу

Я бреду лениво

И пью вино

Неспешными глотками.

К пчеле приклеился 

Листочек ивы,

А дерево

Покрыто муравьями.

Я не подвижник –

Это вне сомненья, –

Но шляпы не хочу

И колесницы.

Приносит радость мне

Уединение

И незачем

Перед людьми хвалиться.

И ещё всё о том же – стихотворение Ду Фу – Гитовича:

«Медленно шагаю».

Туфли надев, шагаю

В поле среди природы.

Скоро повечереет.

Ветер шумит листвою.

Ласточки улетают

С нашего огорода.

Усики пчёл покрыты

Сладостною пыльцою.

Медленно пью вино я,

А заливаю платье,

И опершись на посох,

Тихо стихи читаю.

То, что велик талант мой – 

Смею ли утверждать я? – 

Просто я пьяный дурень – 

Это я утверждаю.

10. 

На мой взгляд, каждый достойный поэтический перевод является прорывом в неведомые миры. Открытие таких миров совершается в душе переводчика и совпадает с открытием самого себя, своих возможностей художника и человека, а также с всечеловеческой потенциальной возможностью понимания людей и народов на планете Земля. Об этом совсем без иронии писал в 1933 году Осип Мандельштам:

Татары, узбеки и ненцы

   И весь украинский народ,

       И даже приволжские немцы

     К себе переводчиков ждут.

       И, может быть, в эту минуту

Меня на турецкий язык

 Японец какой переводит,

 И в самую душу проник.

Это стихотворение Мандельштама, по выражению российского литературоведа Топорова, манифестирует высшую внеязыковую реальность поэзии после того времени, когда Всевышний остановил строительство Вавилонской Башни, уничтожил её и смешал языки. Многоязычным стало человечество, и теперь каждому народу для того, чтобы реализовать себя в истории, нужно выразить себя на родном языке, причём не утратив прапамяти о едином корне своего всечеловеческого происхождения.

А что, как не поэтические переводы, может помочь в таком деле?!

11. 

Все мы живём под влиянием тех или иных стереотипов поведения наших родителей, учителей, друзей. Иногда поэт или читатель находит себе друга и брата в древних временах, в других эпохах, на иных континентах. А потом чувствует его глубокое влияние на свои жизнь и творчество. Гитович так об этом писал в уже упомянутом мною эссе: «Бывает, что переводчик допускает: то, что я не смогу создать в моём времени и в моей стране – самой дорогой мне на белом свете, – если я не смогу это сделать один, я сделаю это вместе с тобой, великим поэтом, которого я перевожу. Мы сделаем это вместе. Не волнуйся, Ду Фу: я знаю, насколько ты превосходишь меня в поэзии, и это не мешает мне быть твоим другом. Больше того – я внезапно понял, что счастлив оттого, что я российский, а не китайский поэт. Ведь иначе я не смог бы тебя переводить, а просто воспринимал бы тебя хрестоматийно. Истинный твой перевод – это возрождение могучего искусства старого классического поэта – и тогда он становится самым современным поэтом – а если этого не случилось, то виноват переводчик. Разумеется, я говорю о переводе гениальных поэтов».

И сам Ду Фу писал о своей тоске по другу-поэту в ином времени в стихотворении «Жаль»:

Зачем так скоро

Лепестки опали.

Хочу

Чтобы помедлила весна.

Жаль радостей весенних

И печалей – 

Увы, я прожил

Молодость сполна.

Мне выпить надо,

Чтоб забылась скука,

Чтоб чувства выразить – 

Стихи нужны.

Меня бы понял Тао Цань

Как друга,

Но в разные века

Мы рождены. 

12.

Варлам Шаламов в письме к своему колымскому другу писал о том, что, по его мнению, писатель не должен хорошо знать материал, о коем собирается писать. Парадокс? Нет, это правда. Не только писатель овладевает материалом, но и материал овладевает писателем, идёт процесс самопознания в материале жизни. В случае с художественным переводом – речь идёт о самопознании себя в другом человеке, в ином народе, в иной культуре, в ином времени, правда, если это художественный перевод такого уровня, как у Липкина, Тарковского, Левика, Кочура, Лукаша, Павлычка…

«Дух дышит, где хочет». И разве можно постичь и предвидеть Его неисследимые пути?

13.

И непостижимое искусство поэтического перевода идёт путём Дао. И переводчик открывает себя, свою душу, в творчестве физически давно переставших существовать поэтов Древнего Египта, Китая, Индии. И переводчик, таким образом, преодолевает пространство и время и ограниченность своего смертного срока пребывания на земле. Лучше меня об этом сказал Гитович в своём стихотворении «Надпись на книге «Лирика китайских классиков»»:

Верю я, что оценят потомки

Строки ночью написанных книг.

Нет! Чужая душа – не потёмки,

Если светится мысли ночник.

И, подвластные вечному чувству,

Донесутся из мрака времён – 

Трепет совести, тщетность искусства

И подавленной гордости стон.

14.

…Где-то в начале 90-х прошлого века встретился я с прекрасным украинским поэтом Иваном Сокульским, – он не так давно тогда возвратился в Украину из мордовских лагерей. С горечью видел он, как в его «незалежной» державе взяли власть в свои руки бандиты и воры под жёлто-голубым флагом. 

 Взяли мы в гастрономе пляшку горилки, зашли ко мне домой. О многом мы говорили тогда, и почему-то я припомнил далёкий зимний вечер в Комарово на даче у Гитовича, стал читать Ивану китайских классиков в переводах Александра Ильича. А Иван неожиданно заговорил о теории пассионарности Льва Гумилёва. Он сказал, что два народа – евреи и китайцы – совсем не вписываются в эту теорию зарождения, упадка и гибели этносов. Живут, нарушая закон энтропии, уже четыре тысячи лет.

И сказал тогда Иван: «Пусть и мой добрый, честный, работящий народ проживёт такой срок, и даже более того, пусть ни один народ на земле никогда не ассимилируется, не погибнет, не исчезнет. Давай выпьем за это, Семён!»

За это мы и выпили.