Хан-Тенгри
Историко-культурный и общественно-политический журнал
Проблемы и перспективы евразийской интеграции
Семён Заславский. «Да здравствует череп, исполненный жизни!»
Дата:
Журнал «Хан-Тенгри» публикует стихи Семёна Заславского.
- Семён Абрамович, вы постоянный автор нашего журнала, так что, думаю, пора читателям познакомиться с вами поближе. И сегодняшнюю подборку стихов хотелось бы предварить небольшим интервью. Можете рассказать немного о себе и о том, что вас связывает с идеей евразийства?
- Я живу в Днепропетровске, который теперь называется Днепр. В юности, то есть в 70-х годах прошлого века, разделял некоторые протестные настроения, в результате попал «на химию» в посёлок Тейково Ивановской области, где проработал три с половиной года. Пострадавшим себя не считаю, поскольку благодарен этому времени и этому опыту. Теперь у меня другие взгляды, поскольку с годами человек меняется, а тогда мне только-только исполнилось 18 лет, я был молодым-незрелым. Там, «на химии», довелось с людьми потолкался, как один лесоруб сказал, Саша Кузнецов: «Знаешь, брат, вот по всем статьям тебе не следовало к нам попадать, но ты попал. Сделай выводы в нашей тесноте». Очень мудро.
Для меня это был хороший опыт. Потом я вернулся и учился на отделении славянской филологии в ДГУ. Изучал, в том числе, славянские языки, что потом как-то сказалось на переводах, которыми я занимался. Но после четвертого курса я поехал от Московского института этнографии в экспедицию в Среднюю Азию. Поехал простым рабочим. Там тогда была очень хорошо организована работа этой экспедиции. Ею руководили ученики Сергея Павловича Толстова – человека, о котором я написал небольшую повесть «Рыцарь Хорезма». Она у вас опубликована. Руководил экспедицией Юрий Рапопорт. И там, в экспедиции, я впервые прикоснулся к этому удивительному материку.
- А где велись раскопки?
- В Каракалпакии. Собственно, это тот самый Хорезм, крепость Топрак-кала. Мы прилетели и потом долго ехали на машине по пустыне. Было довольно жарко. У шофера был ящик сухого вина «Узбекистон», мы разводили его с водой, долго ехали и беседовали. В первую ночь в палатке под этим удивительным небом я почувствовал – счастье. Оно только частично как-то отразилось в тех сочинениях, которые я писал. Только частично. Потому что жизнь, пустыня, звезды, те культуры, те народы, которые прошли по этой земле, они выше любых самых замечательных стихов и прозы. Это удивительное чувство. И оно в какой-то мере перевернуло мою жизнь: я почувствовал очень большой объем существования. Меня охватило чувство не затерянности в пустыни, а, наоборот, какой-то наполненности, какой-то наполненности минувшей жизнью. У Николая Алексеевича Заболоцкого есть такие строки:
Я разве только я? Я – только краткий миг
Чужих существований. Боже правый,
Зачем ты создал мир и милый и кровавый,
И дал мне ум, чтоб я его постиг!
Это то, что я испытал в Каракалпакии. Конечно, так или иначе, Азия входила в то пространство культуры, в котором находился, можно сказать, каждый российский человек. Потому что Россия действительно во многом несёт в себе эти начала. Но именно физически ощутить природу Азии, увидеть своими глазами, как розовеет песок на рассвете, какое удивительное солнце встаёт над Хорезмом... И сам по себе памятник, крепость, этот ветер, бесконечный ветер, который тоже был наполнен. Он был наполнен музыкой минувших тысячелетий, пронёсшихся над песками, над руинами крепости.
После этого Азия надолго стала моим образом жизни. Некоторое время после университета я работал в сельской школе и преподавал даже не литературу, а рисование, как ни странно. Но очень недолго. В основном я жил в экспедициях. Они длились по полгода, начинались в начале апреля и заканчивались в конце ноября. И была возможность как-то существовать. Можно сказать, что я вел такую маргинальную жизнь. Но это будет не совсем точно. Потому что время этой жизни было наполнено беседами с учёными, востоковедами, научными работниками – в частности, с профессором Яблонским. Разная публика подбиралась в экспедициях – были и маргиналы, и искатели приключений, но всё же в основном там работали ученые, притом первоклассные. И это стало началом моего постижения Средней Азии.
Потом так получилось, что где-то около восьми лет я прожил в Ленинграде. Работал в экспедициях Института материальной культуры, которыми руководил Владимир Семенов, мой замечательный товарищ. Он возглавлял Тувинскую экспедицию, ежегодную, и с конца 70-х я получил прекрасную возможность очень близко и плотно узнать Туву.
Это был невероятно щедрый подарок судьбы.
Дело в том, что Тува является средоточием той скифской культуры, о которой так много сказано в русской поэзии и прозе. Именно там формировался скифский этнос. Там, на границе с Китаем, он обретал те формы, которые проявились после того, как эти народы ринулись в Европу, дошли до украинских степей и оставили свои памятники монументальные, я имею в виду курганы и пластику. Причём в самой Туве курганов нет. Курганы возникают уже тут, на Украине. А там могилы, которые уходили вглубь, и срубы. Понятие «дома» было очень мощным у этого народа, который называют кочевым. Там фундаментальные избы, как в России. Когда их раскапывали, видна была на плоскости вся планировка дома, его устройство. Правда, он потом от воздуха быстро разрушался, обугливался. Но это был дом.
Володя Семёнов написал замечательную книгу «Искусство кочевников». Это плод его размышлений на основе 48 экспедиций.
Тува стала для меня большим подарком судьбы ещё и потому, что я был не туристом, а именно человеком, который там работал, который ощутил эту природу и историю этого края, и этих людей – людей замечательных, добрых. Тут обязательно надо добавить, что не только какие-то историко-культурные впечатления были определяющими для меня, но и люди. Скажем, в Средней Азии, когда мы жили на квартире в доме одного человека, я помню добрую робкую улыбку женщины, его супруги, у которой было 9 детей. Она была мастерица, ткала чудесные ковры. Помню её улыбку, помню её детей, помню добро, которое исходило от её сердца. И это тоже очень большое и глубокое впечатление.
Я ведь недаром обмолвился, что люди в экспедиции набирались разные. Попадались недалёкие, относившиеся к местному населению не без высокомерия. Но в основном, конечно, было другое: родственное, буквально братское отношение. И для меня слова «дружба народов» вовсе не являются какой-то метафорой. Имперский дискурс способствовал познанию, сближению и дружбе народов. Он не был рассчитан на вражду и ненависть, которые, к сожалению, запылали после того, как рухнул Советский Союз, потому что какая-то вертикаль существовала. Не было этих местечковых и страшных разборок. Я понимаю, империя строилась силой оружия – но затем, выстроенная, она воспитывала и ориентировала своих граждан на сближение и понимание.
Пространство нашего бывшего общего Отечества было разнообразным и цельным одновременно. Я работал сразу на двух ставках, лаборанта и рабочего, работал в Туве, Средней Азии, на Украине – получается, что работал на западе, востоке и в центре Великой Степи. Украина с Великой Степью связана кровно, украинский этнос генетически связан с кочевыми народами Степи. Те же запорожцы. Или возьмите Гоголя. Его статья «О движении народов в Vвеке» говорит о какой-то кровной предрасположенности. Так не мог написать человек, который не ощущал в своей крови вот этого исторического гула, оставленного великим переселением народов.
А ещё я работал в экспедиции под Тбилиси, в Мцхете. В Грузии была возможность вести раскопки круглый год, так что прекрасные полтора года я провёл в легендарных, изумительных местах. Мы были соответственно оформлены, хотя там вполне прилично можно было существовать даже без прописки. И там в меня вошёл мир грузинской истории и грузинской поэзии, я стал переводить её и публиковаться в журнале «Литературная Грузия». Именно в Грузии я сформировался как переводчик.
В сущности, теперь я понимаю перевод не только как какое-то явление литературное. Мне кажется, он охватывает все сферы человеческой жизни. Мне кажется, что мы все время что-то переводим. Вот эти слова в Писании «всяк человек есть ложь – и я тож» стали пословицей. Их цитировал Сковорода Григорий Саввич. Вот это ощущение такой лжи, но это вызвано высокими какими-то и нравственными требованиями к человеку, взывающими к его божественной природе. И оно особенно ощутимо в том, что мы называем «переводом». Мы все время переводим. Даже читая книгу, мы переводим ее на какой-то свой язык.
Универсальность перевода я ощущаю ещё и потому, что являюсь двуязычным писателем. Вернувшись в Днепропетровск, я вошёл в редколлегию и стал сотрудничать с украинским журналом «Хроника-2000». Я писал стихи украинской мовой, переводил Шевченко на русский, а Мандельштама – на украинский. Знал замечательных украинских писателей и переводчиков – Дмитро Павлычко, Василя Мысика – и замечательных русских поэтов и переводчиков: Арсения Тарковского, Семёна Липкина.
- Я думаю, в конце этого интервью мы дадим небольшую подборку ваших стихов, чтобы читатели могли составить себе представление...
- Эти стихи, как ни странно, тоже являются переводом, хотя это вроде бы оригинальные стихотворения, переводом среднеазиатской культуры на русский язык. Неким проникновением, какой-то догадкой, что ли. Они приходили неожиданно, иногда по прошествии многих лет. Они являются частью, малой частью той благодарности жизни, которая охватила меня, когда я туда прилетел в Нукус, откуда мы ехали в пустыню.
- Ну, вы же сказали, что все является переводом. Перевод шороха звезд на человеческий язык – это и есть поэзия.
- Да-да, конечно же. Безусловно. И еще. Как-то предварительно человек может быть влюблен, не видя предмета своей любви. И тут возникает другое: когда он встречает свой предмет, он может быть разочарован, а, может, наоборот, его охватит радость и вдохновение. Так вот, все-таки перед тем, как я туда приехал, я, можно сказать, уже был влюблен в эту землю и в эту культуру. Я уже прочитал тогда Олжаса Сулейменова, знаменитую его книгу «Аз и Я», знал среднеазиатскую поэзию, потому что в СССР издавались совершенно роскошные книги и переводы совершенно роскошные. Мы обладали громадным богатством. Громадным! Это вот просто: что имеем, не храним, потерявши, плачем. Вот такой момент.
Семён Заславский
«Да здравствует череп, исполненный жизни!»
Азиатскому городу
И. Мозалевскому
Под луной лукаво-юной
Спят песков седые руны
Ни Европы, ни России
Не осталось на Земле.
…Только вихри кочевые
Да огни сторожевые,
Одинокие и злые
Разбегаются во мгле.
1
Здравствуй, жизненно-желанный,
Изобильный, пыльный, пряный
Преходящий, неизменный,
Бестолковый и блаженный
И блаженно-бестолковый…
До рассветного развала
Над тобой витало Слово.
…Долго небо выцветало.
Долго вился путь шелковый.
Там, заслышав крик павлиний,
Ты на солнце лег в пустыне
Долговечною подковой.
2
Свет торжественно-пространный.
Свет роскошно-постоянный.
Бактрии и Согдианы
Розовеющий песок.
В глубине речной долины
Белый храм из белой глины,
Верно, видели кушаны,
Обращаясь на восток.
3
Под великим небосводом
Погруженный в долгий сон,
Полный сгинувших народов
И нахлынувших племен,
Ты вобрал различный говор,
Ты забрал меня в полон,
Чудный город, людный город,
Город бледных куполов.
В эту быль вторгался Дарий,
Пыль слепила небеса
И торговец на базаре
Прятал тесные глаза.
Здесь, бледнея от обиды,
Рядом с утренней звездой
Увидали Сассаниды
Полумесяц молодой.
Красный отблеск. Топот конный
Света белого резня.
Но свирепый звук Буденный
Ты едва ль припомнишь, сонный
В тишине настороженной
В равно душном шуме дня.
И в полдневном белом дыме
Я дивлюсь твоим дарам:
Это солнце спелой дыней,
Скоро треснет пополам.
Ислам
Это солнца рыжий пах
Распаляется упрямо,
И поет живучий прах
О воспрянувшей в песках
Жгучей страсти Авраама.
Здесь, найдя земную ось,
Ты застыл в потоке света,
И стрелою минарета
Небо ранено насквозь.
ТУВА
Володе Семенову
Непредсказуемых событий
Бесшумно двинулся обвал…
Тува моя – моё Таити.
Мой азиатский идеал!
Твоя земля душе желанна.
Давно ль среди твоих степей
Остыли палеовулканы
И цепью высятся курганы
Долины царственной твоей.
Здесь места много. Неба много
И оживает древний прах,
Когда скуластый облик Бога
Вдруг проступает в облаках,
Где реют огненные грифы,
И предвещая смертный бой,
По небу вихрем мчатся скифы
Зеленоглазою ордой.
О, как силён их натиск юный
На европейский материк!
Но вскоре их сменяют гунны,
И слышат облачные дюны
Народов новых первый крик.
Да, слишком многое дано им
Отбросить на своём пути
И к государственным устоям
В Константинополе прийти.
И вновь разрушить мир, объятый
Всеевропейскою войной,
Явив кровавый меч заката
Над средиземною волной.
И всё же там, подвластна року,
Что насылает шторм и штиль,
Внезапно повернув к востоку
Обратно к своему истоку
Летит орда, взметая пыль.
Где утро, просияв росою,
Ей обдувает потный лоб,
Где ни Америк, ни Европ
Не помнит небо голубое.
Где в белом мареве Китая,
Уйдя в монгольскую пустынь
Жара жемчужно-золотая
Струит расплавленную синь.
***
И понял я среди степей Тувы
В тумане изначального творенья,
Что человек – всего лишь испаренье
Земли и солнца, неба и травы.
Дума
Всяк человек ложь и я тож...
Пословица
Растворяясь в парах алкоголя,
С каждой новой затяжкой гашиша,
Это тело лишается боли
И душа поспешает на волю
Из холодной и тесной юдоли,
Где зимуют запечные мыши.
Кто из нас не убийца на свете?
Увлекаемый в скользкие сети
Злых желаний и мыслей продажных,
Кто не грабил, не жег, не увечил
Образ Бога в душе человечьей
И Его предавал не однажды?
…Далеко, на границе с Китаем,
Дым вдыхая грядущей беды
И крутым чифирём привечаем –
Вот об этом я думал, читая
Сочинения Сковороды.
Евангелие от Каина
Видна в грядущем прошлого зола
И человек, чьё назначенье скрыто,
Приходит в этот мир добра и зла
С кремнёвым топором палеолита.
Так кто же он – земной коры недуг?
Должник и раб понятия свобода?
И для чего его бессмертный дух
Пытает плоти дикая природа?
В нём слышен гул народов и племён,
Чья жизнь прошла и возродилась ныне -
В былых сраженьях погибает он,
Во имя новой славы и гордыни.
И заживо с рожденья погребён
В многоутробной материнской глине,
Где с ним зачаты ненависть и страх.
И всем живым – ещё хватает праха.
И не истлела на его плечах
Истории железная рубаха.
…Очнётся ль, уподобленный Творцу,
От долгих и упрямых заблуждений,
Иль не вернётся к своему Отцу
Отпавший сын, его тревожный гений?
Кто весь в борьбе его создавших сил,
В страстях и муках самоистребленья
Своих кровавых идолов творил,
Не сознавая в тёмном наважденье,
Что в нём - огонь неведомых светил
И звёздной пыли чудное мерцанье
Того, кто жертвой мир преобразил
И человека искупил страданья.
Пролог
Этот воздух, как прежде, чист.
С древа тихо слетает лист
К той земле, где ещё Адам
Брал с оглядкой запретный плод.
И теперь по его следам
Человеческий зверь идёт.
По пескам через город Ур
К нам он долгой дорогой шёл,
И жесток его глаз прищур,
Шаг упруг и кулак тяжёл.
Он проходит путём степным,
И багровый чертополох,
Вырастая, стоит за ним
На курганах былых эпох.
Он приходит и будет жить,
Пепелища отринув все,
И без памяти мир любить
В безучастной его красе.
Человеческий брат и зверь,
Попирающий древний прах,
Он приходит, чтоб жить теперь –
Вызов жизни в его глазах.
Человеческий зверь и брат
Всем ушедшим и всем живым
На далёкий идёт закат
И пустыня лежит за ним.
Он идёт и, стремясь дойти
До придела семи небес,
Видит лес на своём пути
И, помедлив, заходит в лес.
И в чащобе, средь пряных трав
И дурмана ночных цветов
Слышит, к тёмной земле припав,
Зов праматери – дальний зов.
Этот лес, как заглохший сад,-
Всех грядущих смертей пролог;
Там забыт убиенный брат,
И молчит неизвестный Бог.
Черепу хана Кубрата
(Из Георгия Костова)
Да здравствует череп! Окована златом,
Искрится его благородная чаша.
Так выпьем, о други, на пире богатом
За нашу судьбу, за прародину нашу!
Пируют живые и мертвые тут.
Прислушайся, как, закипая, по венам
Опять эти древние токи поют
В телах наших бренных и душах нетленных.
Мы отзвуки грома, который не стих.
Пусть празник братания долго продлится.
О, чудо! Мы видим в потомках своих
И прадедов наших прекрасные лица.
Единственным благом да будет земля.
Что нам не изменит на свадьбе и тризне.
Давайте же выпьем за это, друзья!
Да здравствует череп, исполненный жизни!