СЕМЁН ЛИПКИН: Время и место в русской поэзии

Журнал «Хан-Тенгри» публикует эссе Семёна Заславского о судьбе и творчестве поэта Семёна Липкина.

I

         Думаю о Семёне Израилевиче Липкине. Честью для меня явилось знакомство с ним в 1981 году. Хочу восстановить некоторые подробности нашей беседы тогда, в Москве.

         Он говорил, что его поэзия восходит в своих истоках к русской прозе, искренней и правдолюбивой. Вот его буквально прямая речь:

         - Сюжетный стих еще не исчерпал своих возможностей, а что касается ритма, то некрасовский дольник для выражения мысли я всегда предпочту всем так называемым новациям Кирсанова или Вознесенского.

         Это слова Семёна Израилевича я припоминаю, читая его стихи, выверенные метрономом великой русской литературы.

 

ІІ

         В книге «Путём потерь и компенсаций» известный литературовед Павел Нерлер приводит некоторые факты из биографии Семёна Липкина.

         «В августе 1929 года Липкин приехал в Москву, поселился в Кунцево, неподалёку от Багрицкого. Познакомился с Бабелем, Нарбутом, Кузьминым, Мандельштамом, Зенкевичем, начал печататься в толстых журналах «Новый мир», «Октябрь», «Молодая гвардия». Однако коллективизация от идеологии не способствовала процветанию единоличников пера, пускай и не кулаков, так что пришлось Липкину записаться в «колхоз» переводчиков. Его делянками были народный эпос и классическая поэзия Востока. В закрома Родины он перевёл калмыцкий эпос «Джангар» и киргизский «Манас» (их он особенно любил и ценил), бурятский «Гэсер», татарский «Идегей», кабардинские и башкирские «Нарты», большую часть индийской «Махабхараты», поэмы Калидасы, Фирдоуси, Джами, Навои, лирику Рудаки, Хайяма, Гафиза, Табира, Рабиндраната Тагора, Тукая. Работа Липкина-переводчика была высоко оценена – он был удостоен званий народного поэта Калмыкии, героя Калмыкии, заслуженного деятеля искусств Кабардино-Балкарии и Бурятии, литературных премий Таджикистана, Калмыкии и Татарстана».

 

III

         «Став москвичом, Липкин никогда не забывал свою малую родину Одессу. Вот как остроумно пишет уже упоминавшийся мною Нерлер о детстве Липкина: «Семён Израилевич Липкин родился 19 сентября 1911 года в Одессе, в семье портного-меньшевика. Мать политикой не интересовалась, а вот музыкальной судьбой Сёмочки – очень. Знаменитый Столярский, вырастивший из липкинского одноклассника Додика Ойстраха мировую звезду, говорил ей:

         – У Вашего сына замечательно музыкальные руки, а вот слуха нет.

         А вот поэтический слух у Сёмы был, хотя и прорезался не сразу. Тут роль Столярского исполнил другой одессит – Эдуард Багрицкий. Когда к нему в газетную редакцию пришёл 14-летний мальчик из литературного кружка «Художественной профшколы», он выслушал его и сказал:

         – В Вашей тетради что-то шелестит, есть слух, – и  со словами, – в газете печатаются только плохие стихи, – он напечатал стихотворение «Весна» – самое пустое из всего, что принёс мальчик».

         Одесса никогда не уходила из жизни и поэзии Липкина, потому что детство навсегда остаётся с человеком и продолжает формировать его душу вплоть до смертного часа и, возможно, сопровождает её в ином мире.

 

ОДЕССКИЙ ПЕРЕУЛОК

 

Акация, нежно желтея, 

Касается старого дворика,

А там, в глубине – галерея, 

И прожитых лет Одиссея 

Ещё  не имеет историка.

 

Нам детство даётся навеки, 

Как мир, и завет, и доверие.

Я снова у дома, где греки,

Кляня почитателей Мекки, 

В своей собирались гетерии.

 

Отсюда на родину плыли

И там поднимали восстание, 

А здесь нам иное сулили,

Иные пьянящие были, 

Иных берегов очертания.

 

А здесь наши души сплетались, 

А здесь оставались акации,

Платаны легко разрастались, 

Восторженно листья братались,

Как часто братаются нации.

 

О, кто, этих лет Одиссея

За нитью твоею последует?

Лишь море живёт не старея,

И время с триерой Тезея, 

Всё так же, волнуясь, беседует.

1969

 

IV

… Думая о Липкине, вспоминаю отца. Совпадают у этих людей даты рождения и смерти, оба были под блокадным Ленинградом и в горящем Сталинграде. Правда, мой отец никогда не писал стихов, но Липкин нашёл верные и точные слова о времени, где им довелось жить и умереть.

         Ещё до Великой Отечественной войны, вспоминая войну гражданскую (её поэт застал, будучи подростком), Липкин не воспевает свою кровавую эпоху, в отличие  от своего учителя Багрицкого. Он с сочувствие пишет о простых людях – свидетелях и жертвах братоубийства.

 

ОДЕССА. 1920

 

Там, где город и море

Обнищали с войной,

Там, где дымные зори

Гаснут в балке степной,

 

Снова с насыпью рядом, 

Жёсткой зелени брат,

Длинным дюковским садом 

Загорелся закат.

 

Смотрит житель предместья:

Что теперь его ждёт?

Это весть иль предвестье

Небывалых свобод.

 

Что сулят ему власти –

И не только ему.

Снова конные части

Скачут к морю в дыму.

 

Оробевших молочниц

Одноколки в пыли,

И кошёлки цветочниц

Появились вдали.

 

         Эти стихи Липкин написал в 1934 году. Но и в 1991 тема гражданской войны остаётся актуальной для него, и он создаёт глубоко личное, страшное по своей исповедальной мощи стихотворение «Серый полдень».

 

Мне полдень видится дождливый,

Он в тёмно-серое одет,

Высокомерный и брюзгливый,

Как твой полуослепший дед.

 

Из той же выходец породы,

Что анжеловский Моисей,

Он бормотал, снегобородый,

О жизни всей – да и своей.

 

В тот год (я не нуждаюсь в датах)

Был голод. Шёл к тебе твой дед,

И на его пальто в заплатах

Ложился полдня серый свет.

 

Жена не с ним. Не любят дети.

Внук презирает без причин.

И он один на белом свете, 

Всегда один. Давно один.

 

Он упадёт. Угрюмый дворник

Сердиться будет лишь на то,

Что, убегая, беспризорник

Уносит с мёртвого пальто.

 

         … Пожалуй, только Бунин мог так беспощадно писать о гражданской войне в своих «Окаянных днях». Можно сказать, что гражданская война не закончилась в России в 1923 году, а длилась, включая годы репрессий и голодомора, вплоть до 22 июня 1941 года.

 

V

“За правое дело” – так звучит название первой части дилогии Василия Гроссмана – друга Семёна Липкина. Вторая её часть, как известно, называется «Жизнь и судьба». 

Жизнь и судьба Липкина неразрывно связаны с жесточайшей в истории России Великой Отечественной войной.

Война несла не только смерть и разрушения привычному укладу быта советского человека. Героическая реальность войны в какой-то мере уменьшила довоенную пошлость жизни в виде доносов и коммунальных склок зощенковских человечков, грызущих друг друга на своих кухнях с яростью взбесившихся тараканов. Приведу уместные в этом тексте слова русского религиозного философа Николая Бердяева:

«Пошлость закрывает трагизм и ужас жизни, пошлость есть совершенная удовлетворённость, довольство, даже веселье от плоскости небытия. Пошлость и есть этот мир, совершенно забывший об ином мире.

Пошлость приобретает эсхатологический характер, она есть один из концов в человеческой судьбе».

Однако, увы, бациллы пошлости не были окончательно уничтожены в пламени войны. Порождённая обстоятельствами смертельного страха 30-х годов, пошлость видоизменялась и мимикрировала, становясь кровавой в «роковых сороковых» ХХ века в России.

В 1942 году Липкин чуть было не попал в плен, когда с небольшой группой своих товарищей по оружию выходил из окружения, пробирался донскими станицами для того, чтобы перейти линию фронта и попасть в расположение боевых, не разгромленных немцами, частей Красной Армии. В повести «Записки жильца» есть такое свидетельство Липкина: «Было страшно, мне особенно. Я сделал себе удостоверение с армянской фамилией Шахнарьянц. Это был мой школьный учитель химии с такой фамилией. Зашли в станицу, вошли в хату. Хозяин хаты говорит мне: «Здаеться мени, що вы з жидив». – «Нет. Я армянин». – «Ось прийде жинка, вона скаже». –Пришла хозяйка. И пока она смотрела на меня, придерживая и двумя руками приподнимая свои груди, у меня внутри всё дрожало. И она сказала: «Вирменин». 

         Слава Богу, судьба тогда спасла поэта от смерти, после всевозможных мытарств, он всё таки попал к своим, где прошёл чистку в особом отделе при штабе. К счастью, его не зачислили в шпионы и дезертиры, и об этом идёт речь в его поэме «Техник-интендант», высоко оцененной Анной Ахматовой.

 

VI

         Жестокость войны никогда не становилась доминирующим мотивом поэзии Липкина – участника и очевидца фронтовой жизни во всей её неприглядной окопной правде. Наиболее полно он сформулировал своё близкое к стоицизму поэтическое кредо в стихотворении «В 30 лет»:

 

Чтобы в радости прожить,

Надобно немного:

Смело в юности грешить,

Твёрдо веря в бога.

 

Встретить зрелые года,

Милой обладая,

В эмпиреи иногда

Гордо улетая.

 

К старости прийти своей

С крепкими зубами,

 Гладить внуков и детей

Властными руками.

 

Что мне преданность бойца,

Доблесть полководца!

К вам, смиренные сердца,

Мысль моя несётся.

 

Пуле дать себя скосить – 

В этом нет геройства.

Вот геройство: погасить

Пламя беспокойства.

 

Затоптать свои следы

И своё деянье,

Потерять своей звезды

Раннее сиянье.

 

Но в потёмках помнить свет

Той звезды забвенной, -

О, трудней геройства нет, 

Нет во всей Вселенной.

 

Так я понял в тридцать лет

В дни грозы военной.

1942

 

VII

Особое место в жизни и поэзии Липкина занял Сталинград. Вместе с отрядами морской пехоты он переправлялся на правый берег этого города под пулями и бомбами и описал такую переправу в кристаллически ясном стихотворении «Правый берег»:

 

1.

Отправились на глиссере,

Чтобы поспеть к заре.

Морозно было в ноябре,

Деревья в белом бисере

И берег в серебре.

 

Луч появился шарящий.

Скорей бы в свой блиндаж!

А мысль у всех одна и та ж:

Как наши там товарищи, 

Энпе обжитый наш?

 

Относит к немцу торосы.

Проклятый винт шумит.

И мины, и порой термит,

И огненные полосы,

И в небе гул дрожит.

 

Чтоб не гадать о гибели,

Пошутишь, рад не рад,

И засмеёшься невпопад, 

А все ж на место прибыли

В горящий Сталинград.

 

 2.

Правый берег. Вот он перед нами.

Погляди внимательней и пристальней.

Эти груды были кораблями.

Этот лес носил окраску пристани.

 

Странные, застывшие туманы.

Зданья стали деревом, а дерево

Превратилось в хаос первозданный.

Правый берег. Не узнать теперь его.

 

Пахнет мертвой рыбой, гарью, дымом.

Смерть. Но можно жить. А посчастливится 

И остаться можно невредимым.

Так война решила прозорливица.

 

Моряки подходят к Сталинграду,

Те, которых мы зовём трамвайщики.

Нет, не к берегу – к огню и чаду

Наскоро пришвартовались тральщики.

 

–Кончились билеты! – шутит кто-то.

Поливаемая автоматами,

С корабля на бой пошла пехота

Мостовыми, пламенем объятыми.

 

На спардеке - старшина, сигнальщик.

Он не сводит с неба глаза карего.

Взяли раненных. Отчалил тральщик,

Словно искру отнесло от зарева.

 

... Дополняют и усиливают образ войны, а шире, образ ее пространства и времени, эти стихи Липкина на грани жизни и смерти.

Благодаря им, наряду с творчеством Твардовского, Недогонова, Шубина, Гудзенко, а также гениального друга Липкина - Василия Гроссмана, во всем объёме своей трагической оптики предстают теперь перед нами панорамные история и география Великой Отечественной войны. Теперь... С большой силой звучит это слово в конце стихотворения Липкина «Солдатская память». Написал он его много лет спустя после битвы под Сталинградом,  в 1992 году, когда распадалось и погибало Отечество поэта, а он сам, перенеся тяжелейшую операцию, чувствовал приближение неизбежного для каждого смертного человека окончания жизни.

 

Как дни эти зимние хрупки,

А там, наверху, посмотри – 

Два облака белых, две шлюпки

У пирса рассветной зари.

 

Таким же сверкающим утром, 

Не глядя на солнечный шар,

Давно ль на суденышке утлом

По Волге я шёл на пожар.

 

В подлеске за нами «катюши»

Угрюмо и грозно молчат,

А в воздухе движутся души

Немецких и русских солдат.

 

Далекое с близким смешалось, 

Число позабылось потерь.

Как вольно тогда мне дышалось,

                                Как дышится трудно теперь.

                                1992 г.

 

VIII

До старости и смерти Липкин продолжал плыть на той самой своей сталинградской шлюпке, в океанской бездне военного времени, открывая его новые кровавые материки.

Вот, скажем стихотворение Липкина «Поле сражения», оно написано на исходе двадцатого века, но смею думать, будет звучать и в двадцать пятом столетии, если сохранятся тогда Россия и русский язык.

 

Убитые возле реки

Лежат, их закапывать рано.

А солнце, войне вопреки, 

Рождается в чреве тумана.

 

Придёт и для мертвых черёд,

Земли их поглотит утроба, 

А солнце, как Лазарь, из гроба

На поле сраженья встаёт. 

                                                                                            1999 г.

 

... Опять возвращаюсь к мысли Семена Израилевича о прозаической природе его поэзии. Так ли она верна? Разумеется, повествовательный характер его стихов очевиден для читателя, но воображение и память поэта помогают ему в деле восстановления прерванной связи времён – области сугубо поэтического видения мира. Кажется, Ломоносовым угадана способность поэзии к связи самых отдаленных понятий. Этим прекрасным качеством щедро наделил Всевышний поэзию Липкина.

 

                   Вспоминаю

 

Вспоминаю себя в зимнем садике

На заре юго-западных дней,

Где застыли деревья, как всадники, 

У которых украли коней.

 

Вспоминаю себя у подножия 

Той громады, чьё имя Эльбрус,

Где плясали горянки, похожие

На агаты рассыпанных бус.

 

Вспоминаю себя в Сталинграде я.

В новогоднюю полночь входя, 

Поздравляет германское радио 

Обреченное войско вождя.

 

Вспоминаю себя в дикой темени, -

Это, кажется, было вчера.

Я - ребёнок в кочующем племени

И овечки лежат у шатра.

                              

 

IX

Все произведения мировой музыки, живописи и поэзии, где присутствует тема Холокоста, лишены спасительного катарсиса, потому что эта трагедия человечества стала неисцелимой раной нашей жизни в истории.

В польском пограничном городке Пшемышль, на польско-украинском таможенном пункте, вспомнились мне мучительное, как проза Достоевского, стихотворение Липкина

 

         «Младшенькая»

 

В Польше, около границы,

День за днём, за годом год,

Черепицы, черепицы

Вырабатывал завод.

 

Богатейшему еврею

Тот завод принадлежал.

Час настал – с семьёй своею

От границы убежал.

 

Пол-Европы мощь арийца

Захватила в краткий срок.

Черепица, черепица,

Черепица, черепок.

 

Пыль клубится на перроне.

«Много вас» – кричит свисток.

Удаляется в вагоне

Все семейство на восток.

 

Всё? Попасть толпа старалась

Хоть бы в тамбур, не в купе.

Младшенькая затерялась

В обезумевшей толпе

 

Что же с младшенькой случится?

Пятый ей пошёл годок.

Черепица, черепица,

Черепица, черепок.

 

Все труды свои утроит

Пограничный Аушвиц.

Печи смерти он построит

Из хозяйских черепиц.

 

Младшенькую сжёг, убийца.

Стал золой людской поток.

Черепица, черепица,

Черепица, черепок.

 

А семья – в Ерусалиме.

Есть и деньги, и завод.

Да и младшенькая с ними

В слёзной памяти живет.

 

Петь, плясать и веселится

Будем, как велел пророк.

Черепица, черепица,

Черепица, черепок.

 

...Переписываю своей рукой это стихотворение Липкина, и чувствую, с какой железной силой и властью входило такое Cлово в его сердце и мозг...

                              

Х

Без преувеличения скажу, что Семен Липкин был великим переводчиком восточной поэзии. Поражает читателя его требовательность к своему таланту в деле художественного перевода. Он понимал перевод поэзии как сверхзадачу художника, наводящего мосты взаимопонимания между веками и народами. У меня сохранилась книга из серии «Мастерство перевода», изданная в 1964 году. Она открывается статьей Липкина «Перевод и современность». Приведу из неё особенно близкие и дорогие для меня слова Семена Израилевича: «Когда поэт (истинный поэт) переводит произведение национальной поэзии одной из наших республик, он должен быть и историком, и путешественником, и этнографом, и лингвистом, и бытописателем. Все здесь ново: жесты, улыбки, выражения горя или радости, восхищения или негодования, и все это надо уловить и воспроизвести. Ведь только стихотворец – подражатель переводит лишь то, что написал автор. Истинный поэт, – переводит и то, что написал автор, и то, ради чего он написал.

  А для того, чтобы перевести то, ради чего автор писал, надо знать, прочувствовать думы, печали, упования, радости тех читателей, к которым автор обращается, надо воспроизвести не только подлинник, но и то впечатление, которое оказывает подлинник на читателя, надо обладать пылким воображениям, наблюдательностью, знанием, артистизмом. А так как стих, есть стих, с размером и рифмой, то надо весь огонь, знания, наблюдения уложить в него, в стих, и он должен быть при этом естественным, свежим, музыкальным.

    ...Великой заслугой советских поэтов-переводчиков перед родной словесностью мы смело назовём то, что они ввели в культурный обиход русских читателей сочинения классиков и современных поэтов советских республик, произведения народной эпической поэзии, – целые миры, отныне нам доступные, нас обогатившие не словесными жемчужинами, о нет! – насущным хлебом живой поэтической мысли».

   И вот ещё, что очень важно для меня из сказанного Липкиным «Можно писать так называемые «оригинальные стихи» и быть подражателем, можно писать переводимые стихи – и быть истинным поэтом».

   Русский историк Карамзин писал о том, что временами ему хочется кататься по земле и выть от боли, сознавая, как великолепна была культура Киевской Руси и как скоро она погибла под копытами татарской конницы. 

   ...Думая о прошлом и будущем нашей родины, мы с горечью понимаем, что на наших глазах, едва ли не окончательно, погиб великий просветительский проект – объединение с помощью культуры и русского языка всех разноязычных и разноплеменных народов Советского Союза, что так внезапно распался в 1991 году.

   Увы, сошло на нет искусство поэтического перевода в бывших республиках СССР, не востребовано оно. А ведь недавно мы обладали его богатством, поспешно отправленным теперь на склады макулатуры Прибалтики и Украины. И пошлость русофобской пропаганды захлестнула умы и души так называемых национальных элит нашего бывшего социалистического отечества.

                              

XI

 

 «Манас Великодушный»...

 Перечитываю пересказанный Липкиным для детей киргизский эпос, изданный в 1958 году. Нет цены такой книге, хотя широкий читатель теперь не будет искать ее в букинистических магазинах. 

   Сильный и мужественный стих воина, мудреца, поэта Божьей милостью Семена Липкина достигает в переводе «Манаса» высоты библейского слога:

 

Даже пламя его - Манас,

Даже племя его - Манас,

Даже знамя его - Манас,

Даже время его - Манас.

   

Благородным и великодушным оказалось влияние переводческой деятельности Липкина на его оригинальную поэзию. Даже в небольших его поэтических этюдах слышатся мне интонации мудрых восточных стихотворцев, афористичность их произведений, где присутствует всегда неявная метафизика. Его раздумья о смерти скорбны и мужественны одновременно. И пейзажная лирика Липкина очеловечена ими.

               

                                

На афганской границе, 

Где два мира сошлись,

Как слеза на реснице

Я над Пянджем повис.

 

В эту глубь, что пустынно 

Голубеет внизу,

Непокорного сына

Урони, как слезу.

 

 «В эту глубь , что пустынно голубеет внизу...» Вместе с поэтом, в его произведении мы заглядываем в бездну нашего прабытия и захватывает дух, и сжимается сердце от восторга и страха... И возникает догадка: а что если страх является одним из жизнестроительных материалов, используемых человечеством для утепления своего дома в холодном и бесконечном космосе... Липкин переживал страх и на войне, и после войны... Но не  «ради страха иудейска» писал он свои стихи и прозу. Липкин побеждал страх Словом, беспощадным и точным в определении страха. Не буду особенно распространятся об истории с журналом «Метрополь», да и сама она отошла, покрылась патиной времени, равнодушного и к охранителем государства, и к диссидентам, ненавидящим его, якобы, полицейский режим... Рубцы на сердце Липкина - его стихи тех лет, превосходящие злобу своего недолговечного времени. Они и теперь многое могут поведать читателям журнала «Хан-Тенгри», неравнодушным к образцам истиной поэзии. 

Семён Липкин и Инна Лиснянская

 Вот два стихотворения Липкина, объединённые одной темой. Первое является определенным глухим откликом на историю с «Метрополем». Второе обращено к женщине, и дорогого стоят его пронзительные человечность и доброта. Читая его, горестно начинаешь понимать трудную истину: подняться на суетой и пошлостью существования человеку иногда помогает страх за чужую и свою жизнь. 

Два восьмистишия.

 

Пока я живу, я боюсь.

Боюсь, что убьют иль убьюсь.

Попойки столичной боюсь, 

И койки больничной боюсь.

Боюсь наступления дня, 

Боюсь, что принудят меня

Покинуть Советский Союз,

Боюсь, что всего я боюсь.

 

Но плоть возвращу я во прах,

Умру - и погибнет мой страх,

Из чаши забвенья напьюсь, - 

Пойму: ничего не боюсь.

Тревог не наследует смерть.

И страха не ведает смерть.

О, братья - костры, топоры, 

О, смелость и смерть - две сестры.

         

                   Страх

 

Поднимается ранний туман

Над железом загрезивших крыш, -

Или то не туман, а дурман 

От которого тихо грустишь?

 

Ты и шагу не можешь ступить, 

Чтоб на лавочку сесть у окна,-

Или хочется что-то забыть,

А для этого память нужна?

 

Иль вселенной провидишь ты прах

И боишься остаться одна,

Иль божественный чувствуешь страх, 

А для этого смелость нужна?

 

Все погибнет - и правда, и ложь - 

В наступающем небытии,

Но боишься, что ты не умрешь,

Ибо гибели нет без любви.

 

 

XII

 

Разве мог такой глубоко российский поэт, как Липкин, не написать стихов о России - заповедной своей любви?

О России - великой евразийской державе,  чьё влияние на человечество постоянно злит и пугает ее недругов и лже-пророков. Липкин любил Россию, защищал ее во время войны, думал о ней на закате своей долгой, трудной и достойной жизни. В самом сердце всех противоречий русской истории и русской судьбы находятся эти стихи Липкина, трогательные, горькие, возвышенные стихи.

                              России

Россия может быть безглазой и безухой,

Но сохранит она и зрение, и слух.

Россия может быть воровкой, потаскухой,

Но в мерзкой плоти будет светлый дух.

 

Россия может жить без храмов и молений, 

Но сердце не отдаст содеянным богам.

Россию может враг поставить на колени, 

Чтобы припасть, как прах, к ее ногам.

 

Россия может быть разбойной, дикой голью,

Но затаится в ней величие стыда.

Россия может быть больна предсмертной болью, 

Но мертвою не будет никогда.

 

                                                      1992 г.

     

                                     

Стихами Липкина о русском языке я хочу завершить этот очерк или композицию. «Во дни сомнений и горьких раздумий, великий и могучий», по определению Тургенева, русский язык помогает мне сейчас в Украине, в Днепре, где так часто и нудно воет сирена... Да и стихи Семена Израилевича о нём часто звучат в моей памяти.

Пользуясь случаем, хочу поблагодарить московского писателя Павла Нерлера за то, что он познакомил меня когда-то с мудрым и благородным человеком и поэтом – Семёном Израилевичем Липкиным.

Жаль, что в силу озабоченности своей персоной, свойственной многим молодым людям, я так мало (всего два  раза) виделся с ним на этой земле.

                                   

Я люблю твой язык больше жизни моей, 

В нем негромко звучание чешского, польского, 

Он славянский, однако в нем столько монгольского,

столько финских и тюркских корней и кровей.

 

Я люблю твоих грозных и жалких царей,

Злоумыслие Софьи в натопленной девичьей,

Городничих твоих и твоих бунтарей, 

И немецких принцесс, и убитых царевичей.

 

Я солдатом твоим был в блокадных снегах, 

В окружённых станицах донского казачества.

Уничтожат меня, втопчут плоть мою в прах,

Но душа моя в прахе зерном обозначится.

 

                                              1999 год