Последний из могикан. Интервью с поэтом и переводчиком Михаилом Синельниковым

Журнал «Хан-Тенгри» встретился и поговорил с живым классиком переводов восточной поэзии.

- Михаил Исаакович, вы, возможно, последний из могикан великой русской школы перевода восточной поэзии. И кому, как ни вам, поведать, как всё это было устроено, как оно всё вертелось-крутилось, какие силы и средства были задействованы для того, чтобы поэзия Востока зазвучала по-русски...  

- Я всё расскажу, но только имейте в виду, что само это занятие – восточные переводы – было во многом вынужденным для тех поэтов, которые ими занимались. В том числе для меня. И для нескольких старших поэтов, которые были талантливей меня.  Да, наверное, я, увы, последний. Я был самым молодым из известных уже тогда переводчиков, этот путь мне открыли Александр Межиров и Арсений Тарковский, наиболее близкие мне люди в тогдашней поэзии. А теперь я, пожалуй, едва ли не единственный уцелевший, если иметь в виду Восток. Переводчики поэзии Запада, видимо, в большей мере сохранились.

- И там больше молодёжи. 

- Да. Это, наверное, связано с переориентацией 90-х годов, хотя неизвестно, как сейчас дело пойдёт, но это другая тема...  Я лично всегда тяготел к Востоку, поскольку детство провёл в Ферганской долине, в киргизской ее части, и это моя родина. Да, вся Средняя Азия с Казахстаном. Прибавьте сюда Грузию, Армению, Азербайджан, а также Северный Кавказ – это, условно говоря, зоны моей деятельности.  Я состоял в пяти или даже в шести советах по национальной литературе при Союзе писателей, потому что сильно разбрасывался и не мог отдать свою любовь всецело одной только любимой Грузии или одному прекрасному Таджикистану, но это ладно... «Пусть расцветают все цветы!» Погружаясь в эту сферу, я не вижу смысла в постоянстве...

Так вот.

История переводов советского времени начинается с Георгия Шенгели, крупного русского поэта, в силу разных причин отодвинутого на обочину. Хотя у него был золотой период в сороковом году, когда стало заметно, что в публичном поле практически не осталось поэтов, обладавших мировой культурой, и нужен был всё же кто-то образованный. Казалось, что Шенгели подходил для такой вакансии, и в сороковом году вышла чудесная книжечка его избранной лирики с предисловием академика Белецкого. Между прочим, экземпляр лежит под стеклом в музее редких книг «Ленинки», пробитый пулей. Боец носил на груди, за пазухой, эту книжку Шенгели, и, пронзив ее, пуля вошла в сердце. Действительно, замечательный, большой был поэт, и сейчас, кстати, вышел огромный двухтомник его стихов и поэм. Это справедливо. 

Георгий Шенгели

Шенгели заведовал отделом литературы народов СССР в Гослите, предшественнике «Художественной литературы». Именно он выдвинул идею массированного перевода поэзии народов СССР.  И первым делом дал работу своим молодым друзьям, условно ученикам, хотя я не знаю, что значит слово «ученик» в поэзии… Это, прежде всего, Арсений Тарковский, которого он обнаружил шестнадцатилетним или семнадцатилетним, голодным, неприкаянным, и поселил у себя в комнате, где жил сам с молодой женой, тоже поэтессой. Тарковский лежал у него на коврике под письменным столом, и туда же на ночлег ещё укладывалась собака Ворон. Туда, под стол, Шенгели провёл для Тарковского электрическую лампочку, потом передал Тарковскому свою работу в газете «Гудок», где Шенгели заведовал стихотворным фельетоном. Таким образом, мальчик Тарковский попал в круг весьма известных авторов, которые тогда работали в «Гудке»: Олеша, Катаев, Булгаков, Ильф и Петров…

Арсений Тарковский 

Кроме того, это Аркадий Штейнберг, тоже замечательный переводчик и поэт, который в дальнейшем имел два лагерных срока. Затем Семён Липкин, который был несколько моложе. Затем Мария Петровых. Я не принадлежу к числу её поклонников, но их много, и она тоже заняла достойное место в деле перевода армянской поэзии. Вообще, она хорошая переводчица. Но вот Липкин, Штейнберг и Тарковский – всё же и значительные поэты для меня, хотя их называют «поэты-переводчики». Ах, да, ещё изумительный Александр Кочетков. Я считаю его выдающимся переводчиком. И, разумеется, поэтом, поскольку он автор одного великого стихотворения: «С любимыми не расставайтесь»... Оно всем известно, даже если не все знают имя автора. 

- А были переводчики чисто профессиональные, которые не считали себя поэтами? 

- Не думаю. Сейчас уточню. Короче, вот моё мнение: переводчиками не рождаются, рождаются поэтами, но при наращивании, при росте мускулатуры, стиховой мускулатуры, возникает возможность второй профессии, если кто-то к этому склонен и может заняться. Единственное исключение – Анатолий Гелескул (но это другое поколение), которого я считаю гениальным переводчиком испанской, португальской, польской, французской, немецкой  поэзии, он знал все эти языки в совершенстве – вот у него нет своих стихов. Он их или уничтожил, или утаил… Нет ничего! И его жена, Наташа Малиновская, дочь маршала, ничего об этом не знает. И всё-таки я не верю, что вначале не было своего. Я не думаю, чтобы кто-то обратившийся к музе сел за стол и сразу начал переводить. Нет. Сначала своё!

Анатолий Гелескул

- Тогда ещё вопрос вдогонку: кто-нибудь из этих выдающихся переводчиков знал тюркский или фарси?

- Семён Липкин до некоторой степени знал. Вероятно, в значительной мере знал фарси-дари. Тарковский, похоже, не знал… При всей его невероятной музыкальности не обладал, видимо, лингвистическими способностями. Но он проклинал занятие переводами, хотя был величайшим переводчиком. Я думаю, что из всех переводчиков поэзии народов Средней Азии и Ирана, то есть Исламского Востока, лучшие – это Тарковский и Кочетков. И ещё, пожалуй, Аделина Адалис, которая была крупным поэтом. Это лучшие переводчики. 

У меня, например, была учительница грузинского языка. Всё-таки в молодости я очень быстро стал основным действующим переводчиком грузинской поэзии. Это простая констатация факта. Потому что те, кто были старше, уже не работали. Был ещё Владимир Леонович, но он всё же старше меня на 14 лет. А Евтушенко и поэты его поколения, не говоря уже о немолодом Межирове и старом Тарковском, – они этим уже не занимались, они жили на какую-то ренту от переизданий. А я много работал. У меня была учительница грузинского языка, прелестная поэтесса Ния Абесадзе, и два года я с ней занимался. Но, понимаете, грузинский язык – там каждое слово, расплавляясь, мгновенно превращается в глагол. Там всё для нас сложно. На бытовом уровне что-то ещё можно сказать, уловить тему разговора можно, но для оценки поэзии нужно ведь иное качество… Кроме того, тут ещё одна парадоксальная сторона дела, о которой нужно сказать. Совершенное знание языка тоже опасно, потому что оно сковывает ощущением непереводимости. Для удачи нужна большая дерзость, некоторое даже нахальство, а если ты видишь, насколько создание на родном языке гениально во всех оттенках, решимость дается трудно. Вообще я не верю, конечно, в «переводимость» поэзии, но это особый разговор. Что касается грузинской поэзии, то, видимо, был близок к хорошему знанию грузинского языка Бенедикт Лившиц, крупный поэт. Я бы сказал, что таблица Менделеева есть и в поэзии, и в литературе, и бывают похожие явления, в этом смысле Лившиц очень похож на Мандельштама, но существенно слабее. Слабее, но близок, и он тоже всё-таки мощный поэт, и вот он знал язык, есть его письма на грузинском... Но я не думаю, что знали языки переводимых авторов лучшие переводчики, которых я назвал – Тарковский, Кочетков и Адалис... Так сложилось. Отчасти  за этим было, может быть, имперское высокомерие. Но их переводы, тем не менее, близки к совершенству. Поэзия, конечно, непереводима – в переводах рождается её сестра, а не она сама. В лучшем случае родная сестра, а не двоюродная. И переводы Тарковского поразительны, особенно, конечно, его гениальные туркменские переводы, а также воссозданным им в русском слове  каракалпакский эпос. Совершенно невероятно, как можно было это сделать. Это шедевры сего причудливого жанра. 

Шенгели сетовал в стихах: «И за горстку денег продан/ В переводчики поэт». То есть он сам понимал, что это занятие – взятка поэту от государства. Это, конечно, была взятка, чтобы ты не лез куда не надо… Возможность уйти в далёкую классику как в эмиграцию. Но и посредством классики, посредством перевода многое можно сказать о современности. Между прочим, есть работа, я сейчас не вспомню, кто её написал, о том, что Пастернак в переводе «Фауста» выразил свое итоговое отношение к Сталину. Я нахожу, что в некоторых переводах Заболоцкого из грузинской поэзии и даже из персидской выразилось его отношение к репрессиям, но тут моё личное предположение. Это, конечно, трудно доказать, но я это ощущаю, угадываю. Так что даже и в переводах возможно сказать многое. И недаром изречено Мандельштамом, что переводчик есть «могучий истолкователь автора». Он именно истолкователь, он не зеркало, он всегда неизбежно даёт свой комментарий. Так я к этому отношусь.  

- Вы застали Грузию в самом её расцвете последних советских десятилетий...

- О, да! Тут, в роскошном изобилии грузинских переводов, конечно, сыграли роль несколько факторов. С одной стороны, общий уровень тогдашнего грузинского благосостояния. Во-вторых, Сталин, которому хотелось показать, что он не кремлёвский горец, поэтому культура грузинская финансировалась очень щедро. И в-третьих все-таки и всё же – действительная, реальная ценность грузинской поэзии. И великая классика, и замечательная плеяда живых мастеров-современников. 

Вообще говоря, для нас тогдашняя Грузия была прибежищем, чуть ли не сказкой наяву. Тбилиси был великий город, многонациональный, колоритный, щедрый. Межиров мне говорил, что в его молодости, а это было уже после войны, Тбилиси был даже не интеллигентным, он был аристократическим городом, лишь постепенно он стал интеллигентным, а теперь уже что есть, то есть. Могущественный первый по рангу, но и по качеству грузинский поэт эпохи Ираклий Абашидзе, а я был его придворным переводчиком, советчиком и другом, говаривал откровенно: «Что-то провинциальным стал Тбилиси, а меня не будет – ещё провинциальнее станет». Но это так, слова. Это Ираклий.  Деятель редкостного таланта и сильного, пронизывающего собеседников ума.

Кстати – ещё до наступления советской власти, в годы первой мировой войны, был опыт армянской брюсовской антологии. Валерий Брюсов собрал для работы выдающихся поэтов, каких уже не собрать – Блок, Бальмонт, Вячеслав Иванов, Сологуб, молодой Ходасевич и так далее. И, конечно, сам Брюсов, который, как к нему не относись (а я его люблю) был большим поэтом и выдающимся переводчиком поэзии. Все они переводили стихи армянских классиков для этой брюсовской антологии. За следующие сто лет, конечно, появились новые замечательные переводы, но всё же не в таком количестве. Брюсов сделал огромное дело. А в советское время лучшие переводчики поехали в Грузию. В Армению поэтессы – Петровых, Звягинцева – это хороший уровень, но, конечно, как вы понимаете, всё же не Пастернак, не Заболоцкий, не Тихонов. Тихонов начинал как великой поэт, потом он менялся к худшему, то есть время его сдавило, ослабило. Но то, что осталось в нём от ранних великих маленьких книжек, ушло в грузинские переводы и в стихи о Грузии. Стихи о Кахетии – это последнее значительное явление в его поэзии. А переводы – их немного, но они поистине гениальные. Особенно из Георгия Леонидзе.

Несколько лет назад вышла собранная мною антология, правда с описками, опечатками, но не имеет значения. Называется «Зов Алазани. Шедевры грузинской поэзии в переводе русских поэтов». Это примерно сто лет, от Бальмонта до нашей дней. Я к составлению отнёсся как к какой-то своей харизматической задаче. Дело ведь примерно кончилось на мне. Я включил нескольких людей, которые моложе меня, чтобы не я замыкал, это было бы совсем нескромно, но реально на этом возрасте всё и завершилось. И уже не возобновится. Вряд ли. Кое-какие контакты остались, есть несколько молодых интересных поэтов в Грузии, но это уже не Леонидзе и не Галактион Табидзе, да и отсюда туда едут не пастернаки… То есть сегодня это совсем другой уровень. А когда Межиров прилетал в Тбилиси, он с трапа самолёта риторически восклицал: «Где Чиковани? Где Леонидзе?» Их нет, они давно умерли. Но я вот застал Ираклия Абашидзе, это тоже ещё очень высокий уровень. А Леонидзе – что это был за человек, я представляю, не говоря о его гениальном таланте. Он знал все церкви Москвы и мог о них рассказывать часами. Симон Чиковани знал мировую и европейскую живопись лучше всех, об этом писал Илья Эренбург. Такие тогда были грузины. 

Был профессор Акакий Гацерелиа, я был с ним знаком. Он раз в месяц ходил на почтамт из своего дома. По городу Тбилиси приятно гулять. Он  ходил на дальнюю почту и отправлял посылку с дарами Грузии – все эти чурчхелы, хурму, гранаты. Он посылал их в город Загорск, ныне опять Троице-Сергиев. Посылал дочке Розанова, которая жила на пенсию в 36 рублей 27 копеек. А ведь Василий Васильевич Розанов никакого отношения к Грузии не имел. Ну, может, упомянул пару раз в двадцати своих томах. Но был в Тифлисе такой пиетет перед русской культурой. А ведь ни один русский в советское время не вспомнил о том, что у великого писателя и мыслителя осталась нищая дочка. Я вот даже не ведал о ее существовании… Была только одна скверная, оскорбительная статья о Розанове, изготовленная видной либеральной критикессой, видимо, ускорившая конец этой дочки. Но это так, к слову. 

Тбилиси был таким местом, где можно было говорить всё что хочешь и не думать о завтрашнем дне. Я ходил по городу с зубной щёткой в кармане, потому что никогда не знал, где буду ночевать. Я мог ночью залезть в квартиру кого-либо из своих друзей, если они жили на первом этаже или даже на втором, на который я мог подняться, и это моё ночное появление было радостно для них и для меня. Вот такая была жизнь. 

- Когда вы в последний раз были в Тбилиси? 

- В последний раз – за неделю до войны 2008 года. Все чувствовали, что она вот-вот разразится. И грузинские писатели не хотели общаться с приехавшими москвичами в этой ситуации. Но я так люблю этот город и эту страну... По совести говоря, там прошла лучшая часть моей жизни. Но тогда это не так осознавалось. Казалось, что дано навсегда. А оказалось – нет, не навсегда. И уже захлопнулось окончательно.

С этой точки зрения я часто думал о судьбе Семёна Липкина, который жил в одиночестве, в Душанбе, в тогдашнем Сталинабаде. Тбилиси не давал возможности одиночества. Там каждый день, каждый вечер общение, застолья, изумительные монологи и диалоги...  А Липкин жил один. А он ведь замечательный поэт. Я высоко ценю его поэзию, намного больше, чем его переводы. Нет, у него были замечательные переводы, особенно, допустим, с калмыцкого, эпос, но он прежде всего поэт, у него замечательные стихи, есть шедевры. Кое-что я знаю наизусть. Он в чём-то даже, пожалуй, не меньший поэт, чем Тарковский. У Тарковского, правда, благородней звук, но это не имеет решающего значения. В общем, у Липкина есть достаточное количество выдающихся стихотворений.

Семён Липкин

Я его однажды спросил: «Семён Израилевич, вы же переводили поэзию многих народов СССР. Скажите, кто-нибудь из переведённых вами поэтов знал о ваших стихах?» Он ответил: «Миша, у меня был папа в Одессе – портной, и он мне говорил: “Сёма, ты можешь ходить в бардак и в синагогу, но никогда не путай”». – Однажды Давид Кугульдинов сказал Мирзо Турсун-Заде, личности весьма замечательной, которую я уважаю и чту: «Мирзо, ты знаешь, что твой переводчик – замечательный русский поэт?» И Мирзо обратился к Липкину: «Я слышал, вы свои стихи пишете. Может быть, покажете?» Липкин ответил: «Как-нибудь, как-нибудь». – Такова судьба переводчика. 

А стихи он писал всю жизнь, при том, что жил неимоверно долго. Видимо, два чемпиона по долгожительству заметных русских поэтов – это Фёдор Глинка и Семён Липкин. Причём Липкин, по моему ощущению, ещё года за четыре до смерти писал очень хорошие стихи, а было ему где-то под 90. Потом он уже сказал: «Сижу и жду смерти». Но я его навещал. Они очень не ладили с Тарковским, а я безумно любил Тарковского и был близким к нему человеком, но я не считал, что должен участвовать в этой затяжной войне поэтов.

Я знал и Аркадия Штейнберга, который был одним из самых удивительных людей, которых я встретил в жизни, потому что он знал все ремёсла и вообще много чего знал и был, конечно, очень талантлив, умён, находчив, имел два лагерных срока с фантастическими сопутствующими историями… Но всё же я общался главным образом с Тарковским и Межировым. Я даже жалею, что, допустим, со Штейнбергом меньше, но так вышло. Между прочим, о Штейнберге скажу вот что: он был известен как выдающийся переводчик, он «Потерянный рай» Мильтона перевёл для БВЛ – «Библиотеки всемирной литературы». Огромный том! Но сам умер без своей книги. То есть у него лежала рукопись в издательстве «Советский писатель». Но они не хотели включать в книгу поэму «К верховьям». И он отказался от книги без поэмы. Должен сказать теперь, что считаю его решение правильным, потому что это выдающаяся поэма, она меняет ранг Штейнберга в русской поэзии. У него есть немало замечательных стихотворений, но поэму написать весьма трудно, а это действительно очень сильная вещь.

Аркадий Штейнберг

- Вы упомянули, что входили в советы по национальным литературам при Союзе писателей. Чем эти советы занимались? 

- С одной стороны, это было, понятно, бюрократическое учреждение, но одновременно это и зоркий надзор, и курирование, и поддержка постоянных связей... Каждый из этих Советов руководился каким-то видным столичным писателем. Я знаю, что Катаев, учитывая юность, проведенную им на румынском фронте, и факт рождения в сопредельной Одессе, был определен руководить Советом по молдавской литературе. А в Грузии, на моей памяти, грузинским Советом руководил сначала Сурков, потом Симонов, потом Евтушенко. Липкин, пока не началась история с «Метрополем», ведал делами таджикской литературы. В общем, каждым советом руководил какой-то известный русский писатель.

Кроме того, у каждой республики были в Союзе писателей свои представители. Вот они и работали реально, у всех у них были в комнатах Союза писателей СССР свои столы. Они занимались освещением национальных литератур во всесоюзной прессе, выстраивали стратегию переводов, готовили совещания, даже занимались устройством в гостиницы прибывающих из республик литераторов. В общем, это были московские консулы национальных литератур. Я их всех знал. Белла Залесская курировала Литву, Галя Грибовская – Белоруссию. И так далее. 

- Какой примерно был уровень доходов у людей, профессионально занимающихся переводами?

- Это были хорошие деньги, но разные, в зависимости от того, кого ты всё-таки переводил и для каких издательств. В издательстве «Советский писатель» платили кому 90 копеек за строчку, кому 70. В Тбилиси рубль десять за строчку, но при большом тираже это выходило намного больше, а иногда в несколько раз больше. 

- Это позволяло тому же Тарковскому содержать семью?

- О Тарковском сейчас скажу. Если вы для издательства «Художественная литература» делали книгу, которой давали 100-тысячные тиражи, то это давало большие деньги. Что касается Тарковского, то он не любил само занятие поэта-переводчика, тяготился этим званием. Оно принесло ему деньги и премии за божественные переводы туркменской классики и каракалпакского эпоса, но потом он уже переводил тоже хорошо, но через «не могу». Одну грузинскую поэму мы переводили вместе, сидя рядом, и то он подавал строку или рифму, то я. Меня восхищало его языковое чутье, пленяла присущая его поэтике природная гармония... Переводы время от времени переиздавались, так что имела место рента. Там в основном зарабатывала его супруга Татьяна Алексеевна, которая была выдающейся переводчицей англо-американской литературы и переводила целыми томами и даже собраниями сочинений. 

Когда Арсений Александрович и Татьяна Алексеевна умерли (с разницей в два года – в 89-ом и 91-ом) у них на сберкнижке было 300 000 рублей. Это чудовищные деньги, заработанные все же в основном Татьяной Алексеевной. Они откладывались на «чёрный день» (все же был жизненный опыт «Черных дней») - и они погибли, сгорели в испепеляющей инфляции начала 90-х.  

В принципе, всё это подаётся подсчёту. Расценки вы уже знаете. В брежневские годы в стране выходило 800 стихотворных сборников в год, из них 700 переводных. Такое количество переводов – это уже сбрасывание химикатов в текучее тело поэзии. Так вот – Тарковский перевёл, примерно, 100 000 строк. Его самого эта цифра ужасала как количество радиоактивных доз. Да, в самом деле, такое донорство вредно в больших количествах. Но его переводы часто были гениальными. А он говаривал, что перевод «сосет лимфу».

Умелый подрифмовщик Козловский и замечательный переводчик фольклорной и близкой к фольклору поэзии Гребнев, по моим предположениям, перевели по 300 000 строк. Липкин – может быть, больше полумиллиона, но он жил долго. 

- А вы?

- Про себя расскажу, конечно. Понимаете, тут ещё стоял вопрос: халтурить или нет? При определенных способностях, при развитой технике можно переводить километрами. Меня от этого удерживал инстинкт самосохранения, потому что перевод плохих стихов – это распад тебя, средних стихов – застой, а вот великие стихи – это соревнование с гениями, и тогда ты извлекаешь из себя все ресурсы и даже то, что ты не мог в себе угадать. А что-то делалось просто по дружбе… Я, например, отказался переводить Расула Гамзатова.  Мне не хотелось почему-то этого делать. Я даже не буду вдаваться, почему. Но я доволен, что не стал этим заниматься. А Кайсына Кулиева я любил, знал его с детских лет и переводил, но это всё же не главные мои переводы. 

Короче, если халтурить и заниматься только переводами, то можно было при тех, допустим, возможностях, что были у меня, за ночь зарабатывать сотни рублей. Со мной и такое случалось. Бывало, что за ночь я переводил несколько сот строк, но это не было обычной практикой. Всё-таки я себя оберегал. Я всё же думал всё время о собственных стихах.  Но, в принципе, конечно, это было хорошее занятие, и, видимо, 1000 рублей или даже больше в месяц можно было заработать спокойно. Но, правда, не каждый месяц, и потом ещё их выбить бывало нелегко, особенно в южных республиках.  но, тем не менее, даже до 15 000 в год можно было зарабатывать. Это были гигантские деньги. В сознании инженера или среднего служащего. 

Потом советская власть рухнула и застала меня в диком положении, потому что всё это стало ненужным. Причём я решительно ничего не накопил. Деньги у меня бывали, но они протекли. Я не купил ни дома, ни машины. А зачем мне это? Один из приятелей сказал: «Ты вложился в свой образ жизни». Да, я жил в разных городах, в некоторых имел свою особую жизнь, и в то же время я содержал семью, кормил людей и всё такое, всё было. 

Начало 90-х – это бред, как у всех. Если бы я был старше, это была бы одна судьба, если бы моложе, совсем другая судьба. Но именно в тот период я был на полпути, одна нога там, другая там. Может быть, моему поколению пришлось сложнее всего на том разломе. За несколько лет я переменил больше занятий и профессий, чем все русские писатели. Я преподавал в христианском лицее поэзию. Был сотрудником «Исламского вестника», издавал духовную литературу у баптистов, был проректором Института развития регионального образования - это довольно эфемерная организация. Был экспертом аукциона искусств и ремёсел. Был президентом, то есть собственно зиц-председателем на случай посадки, одной фирмы, которая торговала пивом. Однажды они мне выдали зарплату ящиками с пивом... Так что повидал очень много. Был литературным обозревателем «Московских новостей». И тут один мой старый друг меня вспомнил, и я стал главным редактором питерского издательства Лимбус Пресс, которое организовал его сын.

Так я попал в Петербург. Работал в этом издательстве. Это было неплохое время для меня, особенно поначалу. Потом стало труднее. А затем я ушёл в проект «Антология русской поэзии», который с разной степенью интенсивности продолжается до сих пор.

И случилось ещё так, что в последние годы я написал больше, чем за всю жизнь. К моменту распада СССР я, условно говоря, лежал на пляже и загорал, а после распада крутился, как белка в колесе – и вдруг, обретя новый жизненный и исторический опыт, стал писать, написал чудовищное количество книг. У меня нет никаких иллюзий. Обычно молодой поэт лучше старого, если это не Гёте или хотя бы не Фет. Но я дорожу самим состоянием, тем, что я беспрестанно, непрерывно пишу. За несколько лет я написал 3000 стихотворений. Это беспримерный случай не скажу в истории творчества (такое заявление было бы нескромно), я не настолько, так сказать, уж… у меня нет такой мании величия, но, по крайней мере, в истории психологии творчества – вот это да! 

Плюс антологические проекты. Я являюсь составителем более сорока антологических сборников и хрестоматий, некоторые из которых стали учебными пособиями.  Вышли два тома, два фолианта «Антологии русской поэмы», составной части задуманного десятитомника антологии русской поэзии. Первый том антологии узбекской поэзии уже издан, второй выйдет в этом году. И вообще есть проект делать много антологий. Я не настолько глупый и наивный  человек, чтобы думать, что прекрасно знаю все литературы, но всё же меня хватает на то, чтобы знать всю если не литературу, то, так сказать, литературную номенклатуру. Я хоть бы знаю, кто есть кто, в каждой национальной литературе. 

- Спасибо, Михаил Исаакович! Позвольте поздравить вас с недавно прошедшим 75-летием и пожелать вам творческого долголетия. Ну, примерно как у любимого вами Семёна Липкина.

- Спасибо!