Владимир Лидский. МОЛЧАНИЕ

Журнал «Хан-Тенгри» публикует рассказ живущего в Бишкеке писателя, драматурга и сценариста Владимира Лидского – двукратного, между прочим, лауреата «Русской премии» (и множества иных). Интервью с Владимиром Леонидовичем мы опубликуем в самое ближайшее время.

… и вот, откинув полог юрты, она вышла из полутемноты в солнце, в яркое прозрачное утро, свежую прохладу гор, и вся светилась на фоне этих гор, плывущих вдалеке в черёмуховой дымке; звенел ручей, в котором плескались золотые рыбки, и дрожала под сквозняком, бегущим из ущелья, кривая арча, увешанная ритуальными ленточками, — птицы щебетали в её ветвях, и этот ребёнок, словно проявившийся на старой фотобумаге, возник в мире вдруг, неожиданно, внезапно, и я поразился взрыву света, — пейзаж вспыхнул, заиграл красками, набух электричеством и… преобразился; я шепнул: Чолпон! — ата! — крикнула она и бросилась ко мне… она бежала, волосы её бились на ветру и длинная рубашонка надувалась парусом, она бежала, раскинув руки, бежала, подставив лицо солнцу, бежала изо всех сил, и ковыль с типчаком хлестали по её лодыжкам! я присел, — с размаху упала она в мои объятия, ткнувшись лицом в футболку, и засопела довольно, как кошка, угревшаяся на груди хозяина… запах её кружил мне голову, — она пахла юртой, в которой сушились пучки луговых трав, кобыльим молоком и солнцем, запутавшимся в волосах… ну, умываться! — сказал я, и она побежала к умывальнику, висевшему поодаль на деревянном столбике, — брызги, словно брильянтовые сколы, сыпались в стороны, дробясь и сверкая, алюминиевый садовый умывальник звенел, как ксилофон, и с неба падали разноцветные радуги! она была похожа на мать, как сестра-близнец бывает похожа на сестру, и лишь возраст различал их: большая Чолпон была высокая, статная, плавная, маленькая Чолпон — миниатюрная, худенькая, угловатая, но лица их были так схожи, что я думал: жена избежала небытия, родившись заново, и я снова счастлив, потому что люблю; умывшись и обтеревшись, она подбежала ко мне, что-то щебеча, — я остановился не в силах оторваться от её лица: большие, миндалевидные, цвета ореховой скорлупы глаза посверкивали хитрыми огоньками, бровки потешно двигались и полные губы алели в сумерках смуглой кожи, — она улыбалась мне; я взял её за руку и повёл завтракать; возле юрты стоял казан, — старая Айнагуль, бабушка одного из погонщиков, жарила в нём боорсоки, ловко помешивая в кипящем масле золотые прямоугольнички теста, уютно урчал самовар, попыхивая кислым дымком, и на дастархане стояли плошки с вареньем, сахаром и сушёным урюком; пастухи уже закончили чай и занимались делами; две молодухи доили кобылиц поодаль, молодой парень чинил на камнях сбрую, и лохматые алабаи под дальней горой с весёлым лаем сгоняли отбившихся овец; я усадил малышку, налил чаю, принёс свежих, обжигающих пальцы боорсоков, — блаженно зажмурившись, она отхлебнула из пиалы… я смотрел, она завтракала, и тут меня захлестнуло: тысячи раз я наблюдал такой чай, тысячи раз поднимала рука жены пиалу с дымным питьём, но я не придавал жесту значения, не видя сакрального смысла в бытовой процедуре, смысл этот явился лишь по её смерть и вообще всё, связанное с нею и памятью о ней, наполнилось новым содержанием после её ухода, — ушла она нелепо и рано, оставив прощальный привет миру — маленькую Чолпон, и этот уход подкосил меня, отобрав жизнь и судьбу; вижу огромное поле и всадников, подходящих к черте, — то было наше начало, аильный праздник, собравший гостей из соседних аилов; она была из самого дальнего, стоявшего под хребтом, уходящим в Китай, — и вот — гости съехались, а мы уже поставили гостевые юрты, и пока мясо варилось в котлах, всадники подходили к черте, чтобы начать джорго салыш; вообще в тот день было устроено много состязаний, но самым захватывающим была скачка за девушкой — кыз куумай, и я в ней участвовал; давным-давно эта игра была свадебной, и в ней соревновались жених с невестой, но советское время лишило её значения ритуала, превратив в обычное (необычное!) весёлое состязание; вот снова, как будто вчера: моя Чолпон, ещё незнакомая, незнаемая, загадочная, в яркой национальной одежде, звенящая царским серебром, из которого аильные ювелиры делали музыкальные ожерелья, браслеты и массивные серьги, выходит верхом на гнедой кобыле и становится у края долины, — ей нужно взглянуть на меня, оглянувшись, и она смотрит — весело, с озорством, чуть прищурившись… аксакал-судья даёт знак, и она, рассыпав дробный смешок, мчится вперёд — как вихрь, как ветер с горных вершин, а я — я стою за чертой и жду команды судьи, — конь подо мной дрожит, предчувствуя скачку, мотает кудлатой головой и серебряная упряжь его сверкает на солнце! конь томится, переступает, бьёт копытом, и лиловый глаз его, выворачиваясь, пытается проследить путь ушедшей вперёд кобылы, — но вот наконец сигнал! конь срывается с места… мы мчимся, а впереди мчится Чолпон — в азарте скачки, в воплях, криках и гиканьях, в кипении взбунтовавшейся крови! я понуждаю коня, он ускоряет бег… фигура Чолпон всё ближе, и вот уже комья земли из-под кобыльих копыт летят совсем рядом… я делаю усилие, конь делает усилие… ветер свистит в ушах, — глянув назад, Чолпон снова рассыпает дробный смешок, но чуть сдерживает кобылу и даёт мне возможность догнать её, мгновение мы летим рядом и я успеваю обнять её на скаку, но поцелуй мой неловок и неуклюж, она снова смеётся, и тут мы подходим к финишной линии, — рывок, и скачка завершена! это наша первая встреча, а потом — мои родители собрали подарки и съездили в дальний аил под хребтом, уходящим в Китай, спустя месяц съездили ещё раз — отвёзли калым, апа вдела моей дорогой Чолпон серебряные серёжки в уши и всё кончилось, разумеется, весёлой свадьбой, которая гремела в дальнем аиле с утра до вечера; апа полюбила келинку всем сердцем, — Чолпон была тихой, покладистой, ласковой; прошло три дня, мы вернулись домой, и апа накинула на её голову белый платок, — с той минуты она вошла в семью и все родственники с восхищением говорили мне: где ж ты нашёл такую, Тимур? это ж царевна! да и киргизка ли она? — в самом деле, Чолпон не была черноволосой, а глаза её, хоть и восточные, отсвечивали всё же какими-то иными далями, — большие, миндалевидные, цвета ореховой скорлупы, — такие глаза, говорили старейшины, были у енисейских киргизов, и вообще она казалась нездешней — высокая, статная, плавная, и выделялась на общем фоне как яблоня во степи, как белая кобылица среди вороных, как солнце чужой планеты над нами… я любил её больше жизни, но — недолго, потому что она ушла, не успев попрощаться… нет, — попрощалась, но это было похоже на проявление любви и не похоже на прощание: в августе я стриг овец во дворе, она вышла из дома и стала на крыльце, наблюдая за мной, — я работал, она смотрела, облокотившись голой рукой о столбик крыльца, и молчала, но тоска была в её взгляде, желание покоя и мысль о другой, незнаемой и, может быть, неземной жизни… так и вышло! вечером дали штормовое предупреждение, а утром у неё заболел живот, начались странные женские дела, — я завёл ветхий «Москвич» и повёз её в фельдшерский пункт, — фельдшер развел руками и посоветовал ехать в район, да быстрее, — я поехал; тут разразился дождь и в горах загрохотал гром, который я расценил как плохой знак; до районной больницы было не менее сорока километров, но капризный «Москвич» стал на половине дороги, отказываясь ехать, — Чолпон кричала от боли, а я ничего не мог сделать! она лежала на заднем сиденье и дерматин под ней был мокрым и скользким… я впал в бред и всё делал на автомате… кто-то подвёз нас… что делали врачи — не знаю, но живой свою жену я больше не видел; когда вынесли малышку, она закричала, и я закричал вместе с ней, — я выл и матерился по-русски, а люди смотрели на меня и плакали… так же выли женщины в юрте, которую мы поставили возле дома, — весь аил пришёл на поминки, приехали люди из соседних аилов и многочисленная родня из самого дальнего аила, стоявшего под хребтом, уходящим в Китай, — до вечера из юрты неслись кошоки, а мужчины плакали перед юртой; солнце встало над горизонтом, готовясь зайти за его край, и мы понесли мою дорогую возлюбленную на холм, где уже полтора века стояли гумбёзы предков; неделю я не пил и не ел и только лежал сутками, уткнувшись лицом в подушку, но не спал, находясь в состоянии полубреда, — видел какие-то фантастические фейерверки и звёзды, взрывающиеся в темноте сознания, — маленькую Чолпонку выхаживала апа, а я о малышке даже не помнил, — на семь дней меня не подняли, но после поминок пришёл ата и сказал коротко: иди работать! — я встал и пошёл, благо работа в аиле никогда не кончается, и — втянулся, а через год, когда маленькой Чопе праздновали тушоо кесуу, то есть разрезание пут, я первый раз осознанно взглянул на неё и увидел красивую бутузку со связанными шерстью пухлыми ножками: весь аил смотрел на неё и улыбался, старая таяне держала её за ручки, дети бежали к ней толпой, чтобы перерезать чёрно-белую шерстяную нить, — с этой минуты она входила в мир, что называется, своим ходом, и таяне, обернувшись к старейшинам, стоявшим поодаль, сказала: прошу вашего бата, уважаемые аксакалы! - и аксакалы с достоинством пропели бата: пусть малышка протянет руки и возьмёт хребты Ала-Тоо, пусть умоется из нашего Иссык-Куля и напьётся из реки Нарын, пусть ножки её шагают через перевалы — легко, свободно и весело! — девочка моя рассмеялась и — словно бубенчики покатились по аилу, — вырвалась из объятий таяне, упрямо наклонила голову и — сделала первый шаг! — я лежал в юрте, вспоминая тот давний шаг, сегодняшнее умывание дочки и мою дорогую жену, — вот она ещё незнакомая, незнаемая, загадочная, в яркой национальной одежде, звенящая царским серебром, из которого аильные ювелиры делали музыкальные ожерелья, браслеты и массивные серьги, выходит верхом на гнедой кобыле и становится у края долины, — ей нужно взглянуть на меня, оглянувшись, и она смотрит — весело, с озорством, чуть прищурившись… аксакал-судья даёт знак, и она, рассыпав дробный смешок, мчится вперёд — как вихрь, как ветер с горных вершин… джайлоо отходило ко сну, за приоткрытым пологом юрты вставал туман, в тюндюк глядели любопытные звёзды; я спрашивал у джайлоо: как жить? — джайлоо молчало, я спрашивал у тумана: как жить? — туман молчал, я спрашивал у звёзд: как жить? — звёзды молчали, и только лёгкий сквозняк касался меня своим нежным крылом…

 

Авторский курсив:

 

Ата — отец.

Боорсоки — жареные в масле кусочки пресного теста.

Дастархан — скатерть для трапезы.

Джорго салыш — национальные конные скачки.

Кыз куумай — национальная конная игра «Догони девушку».

Апа — мать.

Келинка (келин) — невестка.

Кошок — поминальный плач-причитание.

Гумбёзы — надмогильные сооружения.

Тушоо кесуу (разрезание пут) — национальный праздник первого шага малыша.

Таяне — бабушка.

Бата — благословение.

Джайлоо — высокогорное пастбище.

Тюндюк — сквозное навершие юрты.