Илья Одегов: «Быть русским писателем в Казахстане – в этом есть некоторая прелесть...»

Журнал «Хан-Тенгри» имеет честь представить своим читателям лауреата «Русской премии» Илью Одегова – композитора, знающего, как пишутся рассказы и повести.

---

- Илья, давайте сразу удивим читателей многогранностью ваших талантов. Вы лауреат «Русской премии» и премии «Современный казахстанский роман». Вы поэт, писатель, переводчик, руководитель школы литературного мастерства, телеведущий, а ещё – композитор, причем во всех перечисленных сферах выступаете с очевидным успехом. Откуда такая ренессансная многогранность?

- Мне кажется, что и литература, и переводы, и преподавание писательского мастерства – это все об одном, о работе со словом. Там, в принципе, уже не важно, какой стороной все повернуть.

 А музыка – да, музыка… Я еще с юности выбирал между литературой и музыкой, но так и не смог выбрать. В итоге у меня и музыка проникает в литературу, и литература проникает в музыку. Например, первый мой роман называется «Звук, с которым встает солнце». И там каждая глава обозначена каким-то звуком – звон, стук, шелест, хруст и так далее. 

Или вот – у меня была вещь под названием «Любая любовь». Я её назвал «концертом в семи частях», хотя это работа в прозе, что-то вроде цикла рассказов. И там у каждого рассказа есть свое музыкальное направление, музыкальный жанр. Один рассказ – вальс, в нём всё построено в трёх четвертях, раз-два-три, раз-два-три, всё кружится. Другой рассказ – танго, третий – джаз. А в музыке, наоборот, я часто прибегаю к литературным приёмам, выстраиваю драматургию, думаю о разных инструментах как о разных героях со своим голосом и характером. То есть, для меня это взаимопроникающие какие-то вещи. В литературе много музыки, в музыке – много литературы, ну, и все это вместе выливается и в преподавательскую деятельность тоже. Делюсь тем, что знаю и что чувствую. 

- А ваша жизнь, если переложить на музыку – это какой формат? Симфония? Оратория? 

- Пожалуй, это скорее концерт из каких-то отдельных номеров, но при этом связанных одной общей темой. Может быть, что-то вроде оперы. 

- Я читал вашу прозу, она действительно музыкальна. В хорошей прозе обязательно должна присутствовать музыка.  

- Мне тоже так кажется.  

- А когда вы начали заниматься музыкой? Бабушка водила в музыкальную школу?  

- Нет, в музыкальной школе я почему-то не учился. Наверное, все началось с «Битлов». У нас дома был магнитофон «Комета» и куча бобин. Родители слушали самую разную музыку, и я тоже копался в этих бобинах, ставил что-то наугад. А потом нашёл две пленки, которые сразу меня включили в процесс, сразу изменили моё отношение к музыке — это были сольный альбом Леннона «Double fantasy» и сольный альбом Маккартни «Ram». 

- Ясно. Вот как наследили ребята, вообще по всему миру...

- Да уж, наследили, конечно. И тогда же я начал учиться играть на гитаре. У нас в школе как нарочно появился преподаватель по гитаре, я к нему сходил на несколько уроков, но быстро понял, что мне интереснее заниматься самому. И я дома сидел, натирал пальцы до волдырей, пытался подобрать битловские песни. А в процессе поиска нужного аккорда иногда вдруг получалось что-то другое, но тоже красивое. Тогда я понял, что вот так музыка и сочиняется.  

- А сочиняли песни или какую-то серьезную музыку?

- Сначала песни, конечно. У меня была группа в школе, помню, что мы даже выступали на выпускном. Потом в университете я с друзьями собрал новую команду под названием «Фопаджаро». Название вызывало вопросы, и я сочинял разные мифы о его происхождении – например, что, мол, существует древняя африканская легенда о том, как боги решили вырастить в центре Африки гору. Но чем выше росла гора, тем больше люди боялись, что она перевернется. И тогда боги создали для этой горы подземного брата-близнеца для уравновешивания. И чем выше росла верхняя гора, тем глубже в землю погружалась нижняя. Верхнюю гору назвали Килиманджаро, что означало «Над-гора», а нижнюю – Фопаджаро, что означало «Под-гора». Это всё было, конечно, вранье. Но вранье убедительное. Эта легенда ушла, кстати, в народ. Я до сих пор встречаю её иногда в интернете, в разных передачах или статьях об африканской культуре. Ведущие передач или авторы статей пересказывают её в полной уверенности, что это правда. А на самом деле все было проще. «Фопаджаро» - это аббревиатура: фолк-панк-джаз-рок. Мы записали несколько инди-альбомов, много выступали, устраивали всякие странные театрализованные представления. Я в группе придумывал песни, пел и играл на самых разных инструментах – от гитары до кастрюль. А вообще, команда у нас была большая, мы собирали в группу далеко не только музыкантов, а вообще всех интересных людей, кто вдруг появлялся в нашем кругу.   

Тогда же, ещё в университете, я начал петь в хоре. У нас был университетский хор, причём его, как специально, создали именно в год моего поступления в алма-атинский ИнЯз (КазГУМОиМЯ), вот так повезло. Руководил им главный хормейстер всея Казахстана, заслуженный артист СССР Анатолий Васильевич Молодов. Это был человек с потрясающей энергией, очень крутой, ученик Свешникова. И он меня влюбил… сумел меня влюбить в хор. Я до сих пор обожаю хоровую музыку и пишу для хоров, потому что, мне кажется, человеческий голос – это самый потрясающий музыкальный инструмент в мире. А когда много голосов сливаются в гармонию, то происходит ну просто какая-то магия. Думаю, постфактум, что я и «Битлов» полюбил именно за вот такую голосовую полифонию, у них этого было много. 

Я долго писал музыку только для группы. А потом все её участники выросли, занялись работой, семьей, детьми… В общем, группа «Фопаджаро» распалась. Но я все равно продолжал сочинять музыку, уже сам для себя. И в итоге судьба свела меня с казахстанским режиссером Фархатом Шариповым. Он предложил мне написать музыку для его фильма «Тренинг личностного роста». Для меня это был первый кинокомпозиторский опыт. И с моей музыкой фильм прокатился по миру, собрал кучу премий: Гран-при Московского международного кинофестиваля, Гран-при фестиваля «Евразия». Ассоциация кинокритиков Казахстана даже выбрала меня лучшим кинокомпозитором года. Для следующего фильма Фархата под названием «18 килогерц» я тоже написал музыку. И буквально несколько дней назад фильм получил Гран-при Варшавского кинофестиваля.

Мне вообще нравится такое вот расширение. Когда я пишу музыку для кино, я думаю о драматургии фильма, о взаимоотношениях героев, и то пересказываю эту историю в музыке, то пытаюсь дополнить её, показать то, что скрыто – то есть как будто бы занимаюсь и литературой, и музыкой одновременно. Мне это очень нравится. И если раньше я мог просто по наитию песни сочинять, то сейчас я смотрю кино, включаю его, чтобы у меня картинка перед глазами была, а сам что-то там наигрываю, прислушиваюсь к себе, подбираю, ищу какие-то идеи. Ну, то есть это такой уже более осознанный процесс, чем тот, который был раньше...

В общем, сейчас у меня литература, музыка и кино переплетаются друг с другом, перетекают из одной плоскости в другую. 

- А как это делается вообще? Когда я смотрю фильм и вижу совпадение музыки и какого-то актерского жеста – я вообще не понимаю, как это делается, как накладывается одно на другое. То ли актер, когда его снимают, под музыку это делает – или, наоборот, композитор акцентирует этот жест. Не можете открыть тайну? 

- Обычно музыка пишется уже после того, как закончен финальный монтаж. То есть, сначала режиссер монтирует, а потом уже композитор создает музыку, глядя на смонтированную версию. Впрочем, так бывает не всегда. Вот, например, для фильма «18 килогерц» я первоначально принес «черновик» музыки, домашнюю демозапись. Этот черновик понравился режиссеру, и он его временно вставил в фильм, а потом не смог уже… То есть, мы потом записывали какие-то другие варианты, более профессиональные, студийные, но в них все время было что-то не то. Почему-то именно в этом самом первом варианте была какая-то правильная, не знаю… правильное настроение, правильная энергия, которая точно совпадала с тем, что происходит в кино. А все остальные студийные версии уже не ложились так точно, не попадали. В итоге режиссер смонтировал фильм под первый вариант музыки, под демо. Но это, скорее, исключение. 

- А что представляет собой современный казахский кинематограф? Если почитать казахскую прессу, все кажется довольно печальным... 

- Не могу сказать, что я смотрю все фильмы, которые сейчас снимаются в Казахстане. Их сейчас много. Но мне кажется, что все очень даже неплохо. Уже есть отличные режиссеры, причем как в авторском, так и в коммерческом кино. 

- Например?.. 

- В авторском кино – тот же Фархат. А в коммерческом, например, очень хорош Нуртас Адамбай. Он снимает такое исключительно жанровое кино, чаще всего комедии, но это качественные, умные и добрые комедии, на мой взгляд, не уступающие голливудским. 

Я, конечно, не очень глубоко вовлечен в кинематографический процесс, многого не знаю. Но я вижу, что все чаще казахстанское кино получает призы на крупных фестивалях. Вот, недавно на «Киношоке» наши фильмы взяли несколько главных наград. Ещё я вижу, что казахстанское кино становится кассовым, на него ходят в кинотеатры люди, набираются полные залы. В общем, всё на подъёме. 

- А скажите, это все снимается на казахском языке или на русском тоже? Или только на казахском? 

- Есть фильмы и на казахском, и на русском. А еще есть немало фильмов, которые снимаются на том языке, на котором часто говорят в Казахстане, – на этакой смеси казахского и русского. Ну, просто действительно многие люди сейчас знают оба языка и используют тот, который лучше подходит к тому или иному моменту. В кино это отражается. Герой с одним человеком может говорить на русском, с другим – на казахском, то есть легко переходить с одного языка на другой.   

- Мне очень нравится такой момент двуязычия, он такой достаточно гибкий, и всегда действительно человек адекватен себе, когда переходит с одного языка на другой, потому что о разных вещах можно более точно говорить на том или ином языке, да, наверное? 

- Да, да. Мне тоже кажется, что это так. И это аутентично. 

- А вы владеете казахским языком? 

- Не могу, к сожалению, сказать, что свободно владею казахским языком. Я более-менее знаю бытовой казахский, помню «деловой казахский», потому что учил его в университете, а ещё практикую литературный казахский, занимаясь литературными переводами. Это как будто три разных языка, и они в моей голове существуют отдельно друг от друга. Недавно я впервые в жизни сочинил и записал песню на казахском. Придумал ход, в котором в припевах заменялись похожие слова – «кайдан», «кайда» и «кандай» («откуда», «где» и «какой») – и из него вырос и остальной текст, получилась грустная песня про путь, про взросление. Но когда я делаю литературные переводы, то обычно зарываюсь в словари или консультируюсь, потому что казахский язык очень метафоричный, построенный на нюансах, на идиомах, и тут важно ничего не упустить. К тому же, если говорить о классиках – Абае, Магжане – то в их произведениях встречаются и устаревшие выражения, и арабские заимствования, и другие формы написания привычных слов, поэтому даже носители языка далеко не всегда понимают смысл сказанного там. 

- А когда вы стали писать?

- Еще в детстве. Мне бабушка на каждый праздник дарила блокноты. Это было советское время, время дефицита всего, и, видимо, однажды моя бабушка сумела купить много блокнотов – таких одинаковых, в черной дерматиновой обложке, – чтобы потом постепенно дарить их мне. И в них я что-то писал: какие-то стихи сочинял, короткие рассказы. Конечно, это было по-детски. А сознательно я, как мне кажется, начал писать уже в период «Мусагета».  

- Давайте про «Мусагет» подробнее, если можно, да? 

- «Мусагет» – это был такой фонд в Алматы. Фонд, которая основала писательница и литературовед Ольга Борисовна Маркова, чтобы поддерживать современную казахстанскую литературу. Все началось в 90-х, когда стране было не до литературы совсем. Ольга Борисовна была прикована к инвалидной коляске, не могла самостоятельно выходить из дома, а жила она довольно далеко от центра Алма-Аты, но именно ее маленькая квартира на много лет стала центром притяжения новой казахстанской литературы. Причем не только алматинской – на мусагетовские литературные мастер-классы приезжали и авторы из других городов.

Я, если честно, до сих пор поражаюсь её внутренней силе, энергии и желанию жить ради своего дела. Столько людей вокруг нее говорили о том, что не время заниматься литературой, что всё это бесполезно, столько раз «писатели» из СП и чиновники вместо поддержки буквально смеялись над её идеями. И тем не менее, именно Ольга Борисовна, сама физически почти беспомощная, вопреки всем и всему собирала вокруг себя начинающих писателей со всего Казахстана, вела мастер-классы, издавала литературный журнал, запускала целую кучу культурных проектов. И я думаю, что очень многие, если не все самые заметные имена в сегодняшней литературе Казахстана – это выходцы «Мусагета», ученики Ольги Марковой.

Ольга Борисовна объединила вокруг себя ещё и отличных преподавателей – Виктора Бадикова, Любовь Туниянц, Аслана Жаксылыкова… В 2008 году трагически погиб Бадиков, а вслед за ним умерла и сама Ольга Борисовна. И «Мусагета» не стало. Но всё, что нужно, уже было сделано – казахстанская литература окрепла достаточно, чтобы существовать самостоятельно.

- Так, а что вы называете казахстанской литературой? Я заметил, что есть казахская литература, есть казахстанская литература. Тут, наверное, какие-то нюансы? 

- У нас принято называть казахстанской вообще всю литературу, которая производится в Казахстане казахстанскими авторами. А казахская литература – это литература на казахском языке. 

- Ну, я, собственно, не сомневался, что именно так. Хорошо. А скажите, пожалуйста, вот там, на этих курсах, вы обсуждали друг друга, ругали, хвалили? Как это происходило? Было там какое-то соперничество, какие-то признанные лидеры?..

- Одна из интересных особенностей «Мусагета» была в том, что все занимались всем. То есть, мы практиковались и в поэзии, и в прозе, и в драматургии, и в написании эссе. К нам приходили разные интересные авторы, которые делились своим опытом. Приезжали российские писатели, английские, французские, американские… И, конечно, мы писали и обсуждали работы друг друга.  

По поводу конкуренции… При «Мусагете» издавался литжурнал «Аполлинарий», и все, конечно, хотели туда попасть. Но журнал был не слишком толстый и выходил всего четыре раза в год, так что конкуренция была большой. А ещё у «Мусагета» была издательская программа, книжная серия. Книги выпускались редко. Наверное, за всю историю «Мусагета», может быть, книг пятнадцать-шестнадцать было издано. И, конечно, попасть в эту серию, стать автором книги мечтали многие.  

- На чьи средства?  

- Вообще, фонд существовал на средства голландского фонда «Хивос». Видимо, иностранцы хотели поддержать культурное развитие Казахстана. 

- Был какой-нибудь такой момент, когда вы поняли, что у вас начало получаться, когда вы заговорили своим голосом вообще? Или не было такого момента? Или у вас сразу это было, в общем-то? 

- Не знаю… Я, например, помню, что в «Мусагет» пришел со стихами, да, я писал стихи. Впрочем, не совсем стихи, а скорее тексты для песен, и ещё странные миниатюры – полустихи, полупроза, что-то такое абсурдное. И тогда я вообще считал себя поэтом. Однако через некоторое время мне Ольга Борисовна сказала: «Илья, мне кажется, что у вас романное мышление, попробуйте написать что-нибудь в прозе». И я помню, как писал свой первый рассказ. Для меня это стало практически озарением – понять, что я могу написать довольно большой рассказ, цельный, с сюжетом. 

- А если бы, например, встретились с незнакомым человеком, и он спросил: «Покажи, Илья, что ты там пишешь…» - что бы вы ему порекомендовали прочитать из себя в первую очередь? Есть вещи, которые вы сами цените у себя? 

- Мне нравится книга «Любая любовь». На мой взгляд, это удачный эксперимент, в котором много работы и с языком, и с музыкой. Нравится цикл «Пришельцы», потому что он такой, с вызовом, хотя его даже некоторые сочли чуть ли не порнографией. Я не раз слышал отзывы, что эту книгу нужно буквально сжечь. Но на мой взгляд, ту задачу, которую я перед собой ставил, я в этом цикле выполнил. Мне хотелось написать о том, как просто в жизни случаются страшные вещи; о том, о чем люди обычно предпочитают не говорить, желают забыть, спрятать. Но хотелось при этом, чтобы всё было легко, без чернушного нагнетания, когда весь мир – мрак, а посреди мрака – чёрная дыра. Потому что в жизни, как мне кажется, страшные вещи вовсе не обязательно происходят в страшных условиях, чаще даже наоборот. Но я прекрасно понимаю людей, которые не могут такое читать. Нравится мне и моя повесть «Крылатая невеста Махди», потому что она последняя, наверное. По моим ощущениям, по моему опыту, обычно последняя вещь всё-таки ближе всего к сердцу.  

- Давайте будем говорить «крайняя»...

- Хорошо, пусть будет крайняя. 

- Сложно быть русским писателем в Казахстане или не сложно? 

- В принципе, никаких препятствий для моей писательской деятельности здесь, в Казахстане, нет. То есть я легко могу писать все, о чем я хочу, и так, как я хочу. Но и поддержки нет тоже. Был такой исторический анекдот о Есенберлине, помните? Я недавно как раз вспоминал его в интервью журналу «Тамыр». Во времена Советского Союза в Москве задумались, кому из национальных писателей дать Ленинскую премию. Первым кандидатом был казах Ильяс Есенберлин, вторым – грузинский писатель Нодар Думбадзе. Приезжают в Москву грузины с подарками, с вином, и просят – дайте награду нашему Нодару! А затем приезжает делегация из Казахстана тоже с подарками, с кумысом, казы, бешбармаком, и говорят – вот вам всё, только Есенберлину премию не давайте…. По большому счёту, с тех пор мало что изменилось. 

А вообще, в том, чтобы быть русским писателем в Казахстане, есть некоторая прелесть. На мой взгляд, эта невольная евразийскость позволяет сложнее воспринимать мир. Я пишу на русском, но мой образ мыслей и ментальность, как мне кажется, скорее восточная, тюркская. Я воспитан на русской литературе, но казахские народные песни отзываются во мне куда сильнее, чем русские народные. Мои последние книги вышли в России, но герои этих книг очень часто не русские, а казахи, уйгуры, дунгане. Суфизм мне ближе и понятнее, чем православие. Я люблю конину, а свинину не ем вообще. А если придётся выбирать – борщ или бешбармак? – задумаюсь, потому что считаю, что оба блюда – великолепны. И так далее. 

И я очень остро ощущаю, когда приезжаю в Россию, насколько… Ну, то есть, я встречаю российских писателей и понимаю, что вот вроде мы писатели, коллеги, занимаемся вроде бы одним и тем же делом, говорим и пишем на одном и том же языке…. Но есть множество отличий, связанных с отношением к жизни, с пониманием ее, вообще с мироустройством, с какими-то мыслями, которые нас волнуют.

И с этой точки зрения, мне кажется, что для россиян, для российских читателей, журналов и издательств то, что я пишу, – это в некоторой степени чуждая проза. Иногда это плюс, потому что интересно ведь бывает заглянуть через границу, попытаться понять, что там происходит, как там живут люди. А иногда минус, потому что тем же издателям кажется, что для российского читателя это все будет слишком далеким, непривычным, непонятным.

- А вообще как вам кажется, Илья, мы сворачиваем русское присутствие в Центральной Азии — или пока рано говорить об этом? 

- Я, если честно, не совсем понимаю, что подразумевается под «русским присутствием в Центральной Азии» и кто такие «мы». На мой взгляд, Казахстан по-прежнему остаётся страной, в которой вполне дружно уживаются люди самых разных национальностей. Это моя родина, я здесь вырос, здесь мой дом. Если речь о языке, то русский язык сейчас является официальным языком межнационального общения в Казахстане. Но, кто знает, может быть, в будущем люди станут больше говорить на английском, как на более популярном в мировом масштабе. А какие-то культурные пересечения с Россией, пожалуй, будут всегда, всё-таки мы ближайшие соседи, и у нас много общего. 

- А у вас есть связи с российскими издательствами? Вас публикуют в России? 

- У меня последние две книги выходили в российских издательствах, периодически выходят новые тексты в литературных журналах – в «Дружбе народов», в «Новом мире», в «Иностранной литературе». В Казахстане в этом смысле все довольно тихо, книжный рынок не очень развит. Сейчас начали появляться литжурналы, что радует. А издательства можно по пальцам перечесть. И чаще всего эти издательства занимаются не художественной литературой, а учебниками, пособиями или книгами, выпущенными по госпрограмме. В России более развернутый рынок, да и читательская аудитория куда больше. Поэтому часто казахстанские авторы, которые пишут на русском языке, пытаются реализоваться в России.

- Стало ли для вас поддержкой получение «Русской премии»? 

- Да, естественно. Мне кажется, что премии, победы в конкурсах невольно заставляют почувствовать, что, наверное, ты уже сделал в этой области что-то важное, что всё не зря. И это приятно, конечно. 

- Ясно. А вы член Союза писателей какого-нибудь, нет? 

- Я член Союза писателей Москвы. Это единственное мое членство в подобных Союзах, да и то оно такое, случайное.  

- Ясно. А как поживает ваша школа литературного мастерства? Она функционирует или нет? 

- Да, у меня своя писательская онлайн-школа «Литпрактикум». Я давно думал о том, чтобы как-то обобщить собственный опыт работы с текстом – я ведь и сам чего только не писал: и либретто, и сценарии, и рекламные тексты, и статьи, уж не говоря о прозе. И постепенно для себя сформировал некоторые универсальные принципы, которые применимы везде. Теперь я ими делюсь с учениками. И все мои курсы – о работе с текстом, с историей, вне зависимости от формы, в которую эта история будет облечена, будь то рассказ или пьеса. А онлайн-формат…. Я открывал эту школу, думая об авторах-казахстанцах, которые живут за пределами Алматы и которые не имеют возможности учиться офлайн. А в итоге среди учеников «Литпрактикума» далеко не только казахстанцы. Со всего мира у меня учатся люди, из самых далеких уголков – от США и Канады до Камбоджи и Пакистана.

- Как вам пришла вообще в голову эта идея? Это было связано с тем, что вы отдавали долг «Мусагету»? 

- Наверное, да. Когда «Мусагет» прекратил свое существование – это был 2008-й год – мы, несколько выпускников «Мусагета», решили, что нужно что-то делать дальше, продолжать дело. Я много лет преподавал писательское мастерство офлайн для алматинских начинающих авторов, а потом переключился на онлайн-формат, создал «Литпрактикум» и теперь уже работаю не только с казахстанцами.  

- Вы как-то угадали веяние времени, да? Перешли на дистанционку раньше всех? 

- Ну, я уже два с половиной года на дистанционке, так что, получается, да – угадал. 

- А если не секрет, какой масштаб этой школы, сколько там человек занимается? 

- У меня три последовательных курса. Есть базовый двухмесячный курс «Литпрактикум: База» – это работа с основами. Участники смотрят мои видеоуроки, учатся выстраивать отношения с текстом, привыкают не бояться чистого листа, выполняют домашние задания, а потом все их тексты мы подробно разбираем, подмечаем ошибки, показываем удачные моменты. Есть курс «Формула рассказа», где мы работаем уже конкретно с рассказами – с драматургией, с конфликтом, с напряжением в тексте, с деталями… И есть курс «Своя книга», он самый длинный, длится почти год. На этом курсе каждый участник группы пишет свою книгу под моим присмотром. За два с половиной года в рамках моей школы отучилось более двухсот человек. Причем это люди самых разных профессий, от домохозяек до военных, от спортсменов до финансистов, от модельеров до психиатров. И всех возрастов – у меня учатся и пенсионеры, и школьники. И у некоторых из моих учеников после обучения уже вышли книги, у многих появились публикации в журналах. Меня это, конечно, очень радует.

- Это платное обучение? 

- Да, обучение платное. 

- Вы один или у вас какой-то рабочий коллектив? 

- Начинал один, а сейчас у нас уже коллектив. Постепенно начинаю привлекать авторов, которых знаю, которым верю и понимаю, что мы сходимся с ними во взглядах на литературу и обучение писательству. 

- Вам это интересно?  

- Очень интересно. А ещё я чувствую, что делаю что-то важное, полезное.  Мне кажется, что когда человек занимается творчеством, он высвобождает заложенную в нем энергию, и становится от этого счастливее. Бывает, что приходит человек и говорит, что у него, мол, нет таланта, но он хочет попробовать писать. И он пробует, а я его, как цветок, потихоньку поливаю, удобряю… И что-то проклёвывается, получается, а потом вдруг он приносит отличный рассказ. Приносит, а сам сияет, потому что понимает, что получилось. Это огромное счастье и для него, и для меня. Некоторые мои ученики, кстати, говорят, что наш курс стал для них не только творческим стартом, но и своего рода психотерапией.   

- Это не мешает собственному творчеству?

- Школа, конечно, требует внимания, времени, сил. Но я ищу возможность заниматься и творчеством тоже. У меня куча идей, и я ловлю подходящий момент, чтобы хотя бы некоторые из них реализовать. Вот сейчас, например, я думаю о двух новых прозаических вещах, делаю наброски. У меня есть роман, который я пишу уже года три. Медленно-медленно пишу, потому что решил, что не буду с ним торопиться. И таким темпом, как мне кажется, я могу его еще года три писать. Есть новый фильм, для которого мне предложили сочинить музыку. Есть задумки для хорового концерта. Ну, то есть много всего. 

- Слушайте, чтобы все это успевать и сочетать, все-таки должна быть какая-то хорошая внутренняя организация. У вас она есть, наверное, да?  

- Вот, к сожалению, а может и к счастью, нет. Или же она не в том виде, как это обычно принято себе представлять. У меня нет жёсткого графика, поминутно расписанных дней. Я вообще не очень организованный человек, но зато я могу на волне энтузиазма много всего сделать. Или хотя бы начать дело, а потом его уже постепенно доделывать. Всё-таки на едином порыве не получается написать целиком роман или, допустим, оперу. 

- У вас есть рабочий режим дня какой-то вообще обыкновенный, привычный, или вы работаете, когда вздумается? 

- Иногда я стараюсь жить по режиму, но меня, честно говоря, хватает ненадолго. Я знаю по себе, что если в голову приходит идея, то лучше ее зафиксировать как можно скорее, пока в ней есть энергия. И поэтому, если идея появилась – в любое время дня и ночи, то я ищу возможность всё бросить, все дела отодвинуть и с этой идеей поработать. Но не всегда, конечно, это получается.  

- Вы счастливый человек, Илья? 

- Ну, на мой взгляд, невозможно быть счастливым человеком постоянно. Пожалуй, в моей жизни было немало моментов, когда я чувствовал, что я счастлив. Но были и другие, трудные времена. Мне многое хочется сделать, многое хочется изменить. Я бы, пожалуй, хотел иметь больше времени, сил, денег, возможностей, энергии. А счастье – это такая тонкая материя. Вот вроде бы случилось что-то хорошее в жизни, и вроде чувствуешь счастье, а потом открываешь окно, и в комнату вместо свежего осеннего воздуха вползает серый алматинский смог. И сразу счастье уже и не такое полное. 

- А вы женаты? 

- Женат, да. 

- А чем жена занимается? 

- Жена у меня поэт, Айгерим Тажи. И она – не только моя любимая жена, но и мой любимый поэт, на самом деле. Мне очень нравятся её стихи. Они чаще всего совсем короткие, но мою точку сборки смещают мгновенно. А я именно за это стихи и ценю. Я на стихи Айгерим, кстати, иногда пишу музыку. Мы даже делали хоровой концерт – я придумал музыку для хора на ее стихи, а смешанный хор алматинской консерватории эти вещи исполнил. 

- Скажите, а это, наверное, очень сложно, когда две творческие единицы вообще вдруг как-то создают семью, нет? Мне всегда казалось, что в семье хватает одной примы или одного прима. 

- Ну, мы, видите… Мы, с одной стороны, не пересекаемся в направлениях. То есть, творческая сфера Айгерим – стихи и фотография, а моя – проза и музыка. А, с другой, творчество – это же далеко не всё, что есть в жизни. Я знаю, что нередко люди, далекие от творческих профессий, представляют себе, что писатель весь день ходит, погруженный в творческий транс, пьет чай в кафе, задумчиво глядя вдаль, а потом часами сидит перед компьютером, охваченный вдохновением, и строчит, строчит, строчит. А вечером встречается с восторженными читателями, раздает автографы… Всё не так, конечно. Есть ведь ещё дом, быт, работа, спорт, общение, путешествия, хобби, сон, еда… Я думаю, что жизнь писателя вне его деятельности мало чем, в целом, отличается от жизни бухгалтера. А в семье, как мне кажется, важно, чтобы людям было интересно быть вместе. Мы с Айгерим, например, можем бесконечно долго болтать о чем угодно – обсуждать фильмы и книги, развивать какие-то собственные теории, разбираться в смысле жизни, размышлять о том, что происходит в мире, хохотать, строить планы, делиться невероятными фактами, которые только что узнали, и так далее. Нам друг с другом интересно и хорошо.