Евгений Абдуллаев: «Меня всегда почему-то сносило на сторону меньшинства...»

Евгений Абдуллаев пишет критику и публицистику, а стихи и прозу публикует под псевдонимом Сухбат Афлатуни. Проза Сухбата Афлатуни  написана чистейшим русским языком, но как будто бы не кириллицей, а тончайшей арабской вязью.

Евгений Абдуллаев пишет критику и публицистику, а стихи и прозу публикует под псевдонимом Сухбат Афлатуни. Проза Сухбата Афлатуни  написана чистейшим русским языком, но как будто бы не кириллицей, а тончайшей арабской вязью. Это послевкусие возникает само по себе – не по воле автора, а из органики материала. Из почвы, на которой произрастают тексты – да и сам автор. Эллинистическое мироощущение, к которому отсылает псевдоним («Разговоры с Платоном»), ювелирная тюркская чеканка фраз, еврейская страстность и постсоветская, 90-х годов бытовая закалка – такой компот не мог не заинтересовать редакцию журнала «Хан-Тенгри». Но оказалось, что ещё не всё, в чём замешан писатель Афлатуни. 

---

- Хотелось бы, Евгений Викторович, вот что понять... Ты полукровка. Пишешь по-русски. Каков твой статус в Узбекистане?

- Нормальный статус. Статус белого медведя на тающей льдине. Русский язык уходит, соответственно, сокращается количество пишущих. Кого можно назвать из тех, кто в Ташкенте… Остался интересный прозаик, пишущий исторические романы, Алексей Устименко. Это старшее поколение, он 48-го года рождения. Есть поэты, например, Вика Осадченко. Но круг этот очень узок. Раньше Ташкент был, в общем-то… Центром русской литературы он, предположим, никогда не был, за исключением военных лет, когда её туда эвакуировали. Тем не менее… Я уж не говорю про Дину Рубину, про Санджара Янышева с Вадимом Муратхановым тоже не говорю. И Михаил Гронас – ташкентец. Уехал вначале в Москву, потом в Штаты, получил премию Андрея Белого. Михаил Книжник – в Израиль. Фаина Гримберг – заканчивала в Ташкенте филфак. Саша Грищенко, прозаик – сейчас он больше ушел в языкознание, – был лауреатом премии «Дебют». Или Валерий Печейкин, который сейчас главный драматург Гоголь-центра в Москве, тоже ташкентец, тоже бывший. 

Это естественный процесс. Не чья-то политическая воля, не чьи-то препоны, чтобы русская литература не развивалась. Зато начались чудеса. Мне позвонили из Союза писателей Узбекистана и предложили вступить; недавно приняли. Такого даже в советские времена не было, а тем более в 90-е, когда русскопишущих какое-то время перестали видеть в упор. Сейчас мы тихо-мирно живём, пусть и в полосе отлива.

- А нет ощущения, что ты живешь на развалинах Помпеи?

- Да, было где-то в начале 2000-х. У меня первые вещи этим настроением пропитаны. Потом понял, что надо жить дальше. Ну, развалины и развалины. Надо встраиваться и вживаться в ту реальность, которая тебя окружает. Не печалиться о том, каким прекрасным был Ташкент тридцать-сорок лет назад. А жить современностью, как бы она тебе порой чужеродна ни была. Речь идет даже не об узбекистанской современности, а о современности вообще. То же самое ощущение ушедшего моря, сухого дна возникает не только в Ташкенте, не только в Узбекистане, но и во многих других местах. Вероятно, в Ташкенте я чувствую острее, поскольку там вырос и живу. И все эти чудесные «руины» образовались при мне. Но на месте руин что-то строится новое, может быть, не слишком симпатичное, но надо либо уходить в какой-то глубокий ностальгический затвор, либо все-таки как-то принять действительность. И помочь остальным людям жить с нею в ладу. Писатель все-таки выполняет функцию снятия стресса не только для самого себя, но и для читателя.

- Ты меня немного опередил, потому что следующий вопрос, который я хотел задать, как раз про это. Что тебя удерживает в Ташкенте?

- Во-первых, я врос в Ташкент. А во-вторых, предпочитаю, как говорит Гамлет в переводе Пастернака, «мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться»... Я понимаю, что какие-то проблемы, которые меня царапают, они больше внутри, чем снаружи. Я жил в Японии два с половиной года. И оказалось, что я благополучно перевез всех этих внутренних «тараканов» из Ташкента в Йокогаму. Тогда я понял – в Японии – что в принципе у меня везде будут одни и те же проблемы. И смысл тогда уезжать из Ташкента, ради чего? Участвовать в общелитературном процессе я могу и отсюда. Конечно, если отключат интернет, отменят авиасообщение, ну да, тогда нужно будет что-то придумывать. А сейчас понятия центра и провинции, благодаря интернету – они сломались. Провинциальное перестало быть территориальным понятием. Например, очень многое, что находится вдали от Москвы, вообще за пределами России, и не только на постсоветском пространстве, оно прекрасно интегрировано в метрополию. Тогда как определенные сегменты московской литературы гораздо более провинциальны, чем в каком-нибудь Урюпинске, верно?

- Без вопросов... А как ты попал в Японию?

- Я заканчивал аспирантуру философско-экономического факультета Ташкентского университета, теперь это Национальный университет Узбекистана. Понятно, что профессия философа не кормила, хотя я очень старался: преподавал там же, в университете, одновременно работал в Центре по правам человека. Пять лет проработал. И все это время пытался защитить кандидатскую диссертацию. А она все не защищалась и не защищалась. И в какой-то момент мой научный руководитель говорит: «Слушай, нам случайно прислали на факультет предложение из Японии – получение магистерской степени по международному праву. Может, попробуешь?» Я подумал: раз с философией идет туго, а тут я работаю по правам человека, – почему бы и нет? 2000-й год, мне тогда было 29 лет. Я подал заявку и прошел. И два с половиной года жил в Японии. 

Это действительно, как я сейчас понимаю, было неплохо, поскольку все 90-е годы я бегал с высунутым языком, зарабатывал там-сям, репетиторствовал, преподавал, строчил диссертацию. А тут образовалось свободное время. С одной стороны – свободное время, с другой стороны – меня сжала вот эта знаменитая японская тоска, которая сжимает там очень многих, как потом выяснилось. 

Да еще Санджар Янышев, прекрасный поэт и старый товарищ, соблазнил идеей переписываться. И не просто так переписываться, а создать эдакую литературную переписку. Это был мой первый прозаический опыт. А потом я вдруг написал какой-то фрагмент прозы, случайно. И из него вырос «Ташкентский роман». Лишнее доказательство, насколько вредно для человека иметь свободное время. 

С тех пор, в общем, пошло-поехало и завертелось…

- И хорошо поехало: премия «Триумф», «Русская премия»... Я тут за тобой понаблюдал на форуме (мы разговариваем в алма-атинской гостинице «Казахстан», в кулуарах международного форума переводчиков, организованном Казахстанским Пен-клубом. – Э. Г.). Ты уж прости, конечно, но какой-то ты не по-русски организованный человек. И в церковь успел сходить на службу, и на посиделках вечерних не сильно задерживаешься. Вот скажи, Евгений Викторович – как тебя, узбекского сына еврейского народа, занесло в православие?

- Я же философ, поэтому отвечу просто – не знаю.  Может быть, сказалось то, что меня воспитывали русские нянечки. Тогда ещё был дефицит в садиках, приходилось нанимать бабушек. Семья была еврейской, но говорили только по-русски, так что еврейство наше было сильно разбавлено... С узбекской родней мы вплоть до смерти дедушки активно не общались. Дедушка был из ходжей, ведущих своё происхождение от арабских миссионеров ислама. Женитьбу на еврейке дедушкины родственники решительно не одобрили, так что с ними я встретился только в 85-м году, когда дедушка умер и решили его хоронить по мусульманским обычаям.

А в первый раз в церковь я зашёл в Вильнюсе. Мы с мамой после отдыха в Друскининкай ехали в Питер. В Вильнюсе поезд стоял пять часов, мы гуляли. Хотя, казалось бы, Вильнюс – католический город, кругом костелы, но зашли почему-то именно в православную церковь. И оказались на всенощном бдении. Меня тогда поразила красота службы. Вот из этого первоначального эстетического посыла… В Японии я тоже ходил в православную церковь. А потом как-то прежний наш правящий архиерей, владыка Владимир, ныне Митрополит Омский и Таврический, пригласил меня к себе поговорить и предложил поработать у него литературным помощником. После этого уже пошло, что называется, воцерковление. И все, я там остался. Из той же серии, как не собирался быть писателем... Никогда не думал, что серьезно приду в церковь.

Я работаю в епархии почти 13 лет, и мне до сих пор там интересно. Я как-то даже – прошу прощения, неудобно себя цитировать – в одном интервью сказал, что не знаю, стал бы я православным в стране, где стопроцентное православие, поддерживаемое и опекаемое государством. Скорее всего – стал бы. Но в Средней Азии – это немножко другой случай. Меня всегда почему-то сносило на сторону меньшинства. По нашим ташкентским обстоятельствам – я уже говорил про период отлива – это угасающая вера, чего скрывать. Здесь понимаешь, что от твоей веры многое зависит.  

Так было и в Японии, где всё население формально синтоисты, буддисты, но в основном атеисты, и вдруг – такая церквушечка в Йокогаме, куда приходят японцы, староста, старик-японец, который вдруг мне что-то говорит по-русски. Я спрашиваю: «Вы знаете русский? Как замечательно». Он, печально так: «Да, пришлось выучить». Выяснилось, что после войны он был в советском плену… И ты оказываешься среди православных людей. Это очень большое облегчение, возможность выживания – что в Японии, что в Ташкенте.

- Похоже, тебя влечёт дух христианства первоначального...

- Возможно. Но  и в России, если поискать, можно найти такие приходы. Вообще, чем мне нравится православие (глупая какая-то фраза!) – оно очень многослойное. Хочешь благолепие, великодержавность, Уваровскую триаду – нате, пожалуйста! Хочешь чуть ли не диссидентство – и это есть. Православие может быть либеральным, консервативным, воинственным, миролюбивым – это всё православие. Эти люди стоят, молятся рядом. И это меня как-то очень сильно если не греет, то утепляет.

Раньше я ходил в храм Успения Божьей Матери. Сейчас чаще – в наш семинарский храм Святителя Луки Войно-Ясенецкого. Есть еще один храм на территории епархии. И везде народ. Такого, чтобы шла служба и было пусто – такого нет. 

Понятно, что Ташкент – мегаполис, тут жизни больше. Тут 150 лет епархии. Тут сразу после штурма Ташкента, на нынешней территории собора, располагался лазарет, первую церквушку слепили из глины. В 30-е годы сюда ссылали очень много людей незаурядных, священников. Здесь служил единственный в советское время архиерей-диссидент, владыка Ермоген. Его потом сослали в Жировичский монастырь в Белоруссии – он активно писал письма, протестовал...  Он служил у нас. Собор построил. Единственное крупное церковное строительство за все советское время – Свято-Успенский кафедральный собор города Ташкента. 

В общем, много чего интересного в Узбекистане, связанного с православием. 

В каждом крупном населенном центре есть приход. В Самарканде их два. В небольших городах они, конечно, в основном такие маленькие, «старушечьи». Там не такая интенсивная жизнь – но она теплится, как огонёк в лампадках. Ситуация непростая – учитывая, что законом запрещается миссионерская деятельность и прозелитизм.

- Это касается всех религий?

- Абсолютно. Полагаю, что принимался он в первую очередь против неопротестантских движений – свидетелей Иеговы, баптистов, пятидесятников – но прописан для всех. Плюс некоторые ограничения, обусловленные спецификой места. Например, крестные ходы у нас не проводятся, чтобы не провоцировать мусульманское население. В общем, законодательство достаточно взвешенное. Государство вынуждено контролировать исламские общины, опасаются влияния Саудовской Аравии, да и Афганистан у нас под боком. А контролировать только мусульман, предоставляя «зеленую улицу» всем остальным, тоже было бы неправильно.

- А как вообще мусульмане относятся к православным на бытовом уровне? Вот, бабушки в платочках возвращаются из церкви через эти ваши махалли...

- Очень доброжелательно. Не припомню ни одного конфликта. То, что ты сосед, важнее того, куда ты там ходишь, в церковь или в кабак. Гораздо важнее, что ты наш, из нашей махалли. Твои дети с моими детьми играют, у меня кончится картошка, я к тебе пойду, одолжу. Я уже знаю, что на все мусульманские праздники можно не готовить – плов принесут, фрукты, сладости... Ну и, соответственно, русские семьи тоже, когда Пасха, разносят куличи или крашеные яйца.

В Ташкенте махаллинская жизнь была всегда достаточно активной, включая советское время, потому что все праздники – это же очень сложно. Свадьбы, тои, связанные с обрезанием, юбилеи – одной семье такого не потянуть. Идут в махаллинский комитет, берут общие котлы, столы, устраивают общие празднества. Махалля и есть махалля до сих пор. 

- Вот и прекрасно. А вот скажи, Евгений Викторович... Ты обмолвился, что ходишь в храм Святителя Луки Войно-Ясенецкого. Он что, тоже ваш?..

- Да, мы считаем его своим. Хотя он поминается как Святитель Лука, архиепископ Симферопольский и Крымский. Но был рукоположен в Ташкенте. Епископская хиротония произошла не так уж далеко отсюда, в Ходженте. Он служил какое-то время в Ташкенте, отсюда уехал в первую ссылку. Его дети продолжали жить в Ташкенте. Он периодически возвращался сюда до войны. Да и потом сохранял с Ташкентом связи. Мы его очень любим и почитаем.

Спасибо, Женя.

---

Архиепи́скоп Лука́ (в миру Валенти́н Фе́ликсович Во́йно-Ясене́цкий; 27 апреля [9 мая] 1877, Керчь, Таврическая губерния — 11 июня 1961, Симферополь) — епископ Русской православной церкви, с апреля 1946 года — архиепископ Симферопольский и Крымский, российский и советский хирург, учёный, автор трудов по анестезиологии и гнойной хирургии, доктор медицинских наук, профессор; духовный писатель, доктор богословия (1959). Лауреат Сталинской премии первой степени (1946).

Архиепископ Лука стал жертвой репрессий и провёл в ссылке в общей сложности 11 лет. Реабилитирован в апреле 2000 года. Украинская православная церковь причислила архиепископа Луку к лику святых 22 ноября 1995 года. В августе 2000 года канонизирован Русской православной церковью в сонме новомучеников и исповедников Российских для общецерковного почитания; память — 29 мая (11 июня)^[1] и 5 (18) марта — день обретения его мощей в 1996 году.