Человек, написавший Алма-Ату. Памяти Юрия Домбровского

Журнал «Хан-Тенгри» вспоминает выдающегося писателя и несгибаемого гражданина.

В литературном плане Алма-Ате долго не везло. Классики казахской литературы не воспринимали город – город вообще – как объект литературного творчества и осмысления. Город был средой недавней, инородной, иноязычной. В городах говорили – и писали – в основном по-русски. (И, кстати, продолжают писать по-русски сегодня – и русские, и казахи. Казахская литература, написанная по-русски – это вообще отдельный, уникальный и до конца ещё не осмысленный пласт нашей общей культуры.) Но довоенная Алма-Ата была городом полностью русскоязычным. Другое дело, что многих из тогдашних пишущих сегодня уже не помнит никто. Хотя, допустим, трилогия Дмитрия Снегина «В городе Верном», написанная в середине прошлого века, полна любопытных и достоверных деталей.

В годы войны Алма-Ата приютила многих выдающихся русских писателей и поэтов, в том числе Михаила Зощенко. Именно здесь он начал писать свою исповедальную повесть «Перед восходом солнца». Но про Алма-Ату в ней ни слова.

С другой стороны, Алма-Ате повезло несказанно. Потому что писателем, нанёсшим прекраснейший город Казахстана на литературную карту мира и навсегда запечатлевшим его в слове, оказался Юрий Домбровский. Сам Юрий Домбровский – единственный и неповторимый.Классик русской литературы XX века.

Проза Домбровского отчётливо автобиографична – но это ещё не всё. Домбровский, похоже, просто не мог писать о том, чего сам не видел и не прочувствовал – зато то, что видел и чувствовал, он запоминал в мельчайших деталях, во всех оттенках. В этом смысле это всегда предельно достоверная и предельно органичная проза. Проза Свидетеля с большой буквы. Щедрая, плотская, чувственная, жизнелюбивая, зоркая и, повторюсь, предельно честная проза, полностью адекватная своему создателю.

Он родился и умер в Москве. В Алма-Ате прожил четверть века, начиная с административной ссылки в 1933-м году. Если из этой четверти вычесть три «ходки», то на «нормальную» свободную жизнь остаётся совсем немного. Тем не менее, все три главных романа Домбровского – «Обезьяна приходит за своим черепом», «Хранитель древностей» и «Факультет ненужных вещей» – географически привязаны к Казахстану, в первую очередь к Алма-Ате.

Невероятная красота алма-атинских гор и ущелий, перепады высот, обилие солнца, щедрость южной природы, яркие краски, восточные ароматы и восточный колорит как таковой, приправленный многонациональным, разноплемённым составом тогдашнего городского населения – всё это в значительной степени соответствовало щедрой натуре писателя, его душевным и эстетическим предпочтениям. Он был высокий, сильный, красивый, умный мужчина, необыкновенно жизнелюбивый; несколько раз доходил до полного истощения от голода, холода, дистрофии и потому знал подлинную цену всякому проявлению жизненной красоты – в большом и в малом: в полёте стрижа, в аромате алма-атинского апорта, в женщинах, в бокале холодного пивка в жаркий полдень, в величественной панораме гор, двумя крылами обнимающими город (это его метафора); знал подлинную цену свободе, возможности наслаждаться восходом солнца и дышать полной грудью.

Всё это передаётся читателям каждой строкой, каждым абзацем блистательной, жизнеутверждающей прозы Домбровского.

"Впервые я увидел этот необычный город, столь не похожий ни на один из городов в мире, в 1933 году. И помню, как он меня тогда удивил", - пишет Домбровский в "Хранителе древностей". Роман начинается с описания города-сада, где тополя – "не деревья, а триумфальные колонны", где собор представляет собой "многоглавое, узорчатое, высочайшее здание с хитрыми карнизами".

Уместно будет добавить, что Домбровский, в совершенстве владея казахским языком, много и плодотворно переводил на русский прозу Габита Мусрепова, Сабита Муканова, Ильяса Есенберлина и других.

После всего сказанного будет правильно и логично позволить читателям самим оценить прозу Домбровского.

Ниже мы публикуем отрывок из романа «Факультет ненужных вещей» – описание Зелёного базара в Алма-Ате. Здесь каждое слово в строку, каждая фраза отлита, как в драгоценном металле, поддерживая общую интонацию «нарядного», непринужденного, чуть иронического повествования. Самое интересное, что Зелёный рынок существует до сих пор – хотя, конечно, с довоенных времён, описанных Домбровским, многое изменилось. Нет знаменитого алма-атинского апорта – старые яблоневые сады в пригородах вырубили под новостройки, а в новых прижились неприхотливые китайские сорта. Сильно расширилась вещевая барахолка. Да и вообще – время берёт своё и по ассортименту товара, и по стилю торговли, и по лицам торгующих. Но что-то главное, коренное ухвачено Домбровским в его описании – оказавшись в позапрошлом году на Зелёном рынке, я немедленно вспомнил этот отрывок. Базар отлит в прозе Домбровского, как и вся довоенная Алма-Ата. Навсегда.

Юрия Осиповича Домбровского не стало сорок четыре года назад. Он умер 29 мая 1978-го года на 68-ом году жизни.

За два месяца до смерти, в марте того же года, его жестоко избили в фойе Центрального Дома литераторов неопознанные крепкие мужчины.

А ещё за два месяца до этого, в январе, в парижском издательстве ИМКА-Пресс вышел тот самый роман – «Факультет ненужных вещей» - который сам Юрий Осипович считал главным делом всей своей жизни. Он писал его очень долго – 17 лет.

Таковы факты.

Юрий Домбровский

Из романа «Факультет ненужных вещей».

Их было несколько: Сенной, Мучной, Никольский и, наконец, самый ближний, Зеленый, или Колхозный. Этот рынок был веселым, запьянцовским и даже немного юродивым местом. Его Зыбин любил больше всех других. Сюда он и пришел из музея.

Зеленый базар!

Только с первого взгляда он казался толчеей. Когда присмотришься, то поймешь: это целостный, здраво продуманный и четко сформированный организм. В нем все на своих местах. Бахчевники, например, постоянно занимают одну сторону базара. На этой стороне лошади, верблюды, ослы, телеги, грузовики. Очень много грузовиков. В грузовиках арбузы. Они лежат навалом: белые, сизые, черные, полосатые. Над ними изгибаются молодцы в майках и ковбойках - хватают один, другой, легко подбрасывают, шутя ловят, наклоняются через борт к покупателю и суют ему в ухо: «Слышишь, как трещит? Эх! Смотри, борода, денег не возьму!» - с размаху всаживают нож в черно-зеленый полосатый бок, раздается хруст, и вот над толпой на конце длинного ножа трепещет красный треугольник - алая, истекающая соком живая ткань, вся в розовых жилках, клетках, крупинках и кристаллах.

- Да голова ты садовая, сейчас ты белого и за тыщу не найдешь! На! Даром даю! Бери! - кричит продавец и швыряет арбуз покупателю.

То же самое орут с телег, с арбакешек, с подмостков, просто с земли. Здесь же снуют юркие казахские девчонки с сорока косичками. Они таскают ведра и огромные медные чайники и поют, это почти стихи:

- А вот свежая холодная вода!

- Кому свежей холодной воды!

- Вода! Вода! Две копейки кружка.

- Подходи, Ванюшка!

Рядом мелкая розница - лоток под кисеей, под ней уже мертвые ломти - вялые, липкие, запекшиеся бурой арбузной сладостью, над ними ревет стая больших металлических лиловых мух (здесь их зовут шимпанскими). Тронешь ломоть - и сразу отдернешь руку - среди черных и желтых лакированных семечек замерли три или четыре хищницы с чутко подрагивающими тигриными туловищами.

- В-вот воды, воды! Кому свежей холодной воды! - заливаются чистые девчоночьи голоса, и только иногда среди них прорвется спокойный гекзаметр:

- А вот ароматные сладкие дыни! Кто купит?

- Ароматную сладкую дыню задаром. Кто купит?

У ароматных сладких дынь свой ряд. Они товар нежный. Их не ссыпают навалом, их раскладывают в ряд на циновках. Есть дыни круглые, четко оформившиеся, с мягкими, обтекаемыми гранями - их зовут здесь кубышками. Но больше всего они похожи на какой-то внутренний орган неведомого чудовища - почку или сердце. Мясо у них оранжево-желтое или насыщенно зеленое, как шартрез. А есть еще дыни длинные, конические, как мины или межпланетные снаряды (так в то время их рисовали в журнале «Вокруг света»). Есть дыни золотистые, как осень, как листопад, как закат в спокойной воде пруда. Есть дыни, похожие на головы огромных тропических гадов, они в пятнах, потеках, пересветах, в хищных змеиных узорах. От дынь исходит еле уловимый аромат, и каждый, кто проходит по этим рядам, дышит им. И продавцы в этом ряду тоже иные, и покупатели тут не те, что табунятся вокруг арбузных пятитонок. Продавцы в этом ряду - старые солидные люди, узбеки или казахи - аксакалы с истовыми бородами, с бурыми иконописными лицами, в черно-белых тканых тюбетейках. Они не волнуются, не бегают, не кричат, они только поют: «А вот ароматные сладкие дыни». Подходи, смотри, плати деньги и уноси. Пробовать дыни дают не всякому. Это целый ритуал. Сначала ее секут напополам, потом снимают тончайший прозрачный срез и к лицу покупателя на острие длинного и тонкого, как жало, ножа возносится прозрачный розовый лепесток, бери в рот, соси и оценивай. И покупатель здесь свой. Около арбузов мальчишки, тетки, сезонники, шоферы, любители выпить. Арбуз, если нет ножа, просто колют о колено, а надколов, разрывают руками. Едят тут же, чавкая, истекая сладостью, урча, уходя в корку с носом, с глазами, чуть не до волос. Повсюду на земле валяются горбушки и шкурки. Дыню под мышкой уносят домой. И когда там ее положат на белое фаянсовое блюдо и поставят среди стола, то стол тоже сразу вспыхнет и станет праздничным. Такая она нежно-цветистая, такая она светящаяся, изнизанная загаром и золотом, в общем, очень похожая на дорогую майоликовую вазу.

А дальше помидоры и лук. Лук - это пучки длинных сизо-зеленых стрел, но лук - это и клубни, выложенные в ряд. Под солнцем они горят суздальским золотом. Но обдерите золотую фольгу, и на свет выкатится сочная тугая капля невероятной чистоты и блеска, беловато-зеленая или фиолетовая. По Перельману, вода в космосе примет именно такую форму. Но фиолетовые они или зеленые, их все равно грызут тут же, на месте, с горячим мякишем, с серой верблюжьей солью. Они хрустят, их необыкновенная горечь и сладость захватывает дыхание, ударяет в нос, но все равно их гложут, хрупают, хрустят. «Сердитый лук», - говорят, улыбаясь и плача. «Сладкий лук, нигде нет такого лука!» Но и помидоров таких нигде нет, кроме как на Зеленом базаре: они лежат в ящиках, в лотках, на прилавках - огромные, мягкие, до краев наполненные тягучей кровью, туго лоснящиеся тропические плоды. В них все оттенки и красных и желтых тонов - от янтарного, кораллово-розового, смутного и прозрачного, как лунный камень, до базарно-красных грубых матрешек. Их покупают и уносят целыми лотками - круглые тугие мячики, багровые буденовки, желтые голыши. Все равно больше рубля здесь не оставишь. Около лотков с помидорами, луком и разноцветной картошкой (желтой, белой, черной, розовой, почти коралловой!) - товарный лоток разделяется надвое. С одной стороны остаются ряды, а другая сторона упирается в стену. Это почтовая контора. Отсюда во все концы страны летит знаменитый алма-атинский апорт. Тут же продают ящики, свежую стружку, холстину для обшивки. В конторе зашивают, надписывают, взвешивают. То и дело мелькают быстрые, оперативные личности с молотками, гвоздодерами и химическими карандашами за ухом. На все разная такса. Одна на то, чтобы уложить и заколотить, другая на то, чтобы красиво надписать, третья на то, чтобы уложить, заколотить, красиво надписать, взвесить, выстоять и отправить. Здесь же печально бродит между ларьками некая туманная личность. Завсегдатаи знают, что это актер и поэт-новеллист. У него страшное, иссиня-белое, запойное лицо. Из театра его сократили, и вот он теперь ходит по рынку и гадает. Под мышкой у него толстый фолиант - «Как закалялась сталь», издание для слепых. Он кладет его на колени, распахивает и гадает. Рядом старушка продает морских жителей. Место здесь бойкое. Стоит пивная бочка, и над ней взлетают руки с кружками и поллитровками. Крик, смех. Пьют здесь так: полкружки пива, полкружки водки. Морские жители под эту смесь идут очень ходко...