Анна Ахматова. Из «Ташкентской тетради».

Журнал «Хан-Тенгри» предлагает вслушаться в новое звучание ташкентских стихов Анны Ахматовой.

Неисследимы пути культуры. Российский учёный Вернадский совершил открытие ноосферы – нетленного и несокрушимого мира, где беспокойный дух человека вступает во взаимодействие с творческой волей нашей вселенной. Там пересекаются пути познания мира живших в разные времена поэтов, учёных, художников, таких, скажем, как Омар Хайям и Уильям Шекспир. Оба они довели до совершенства форму выражения своей поэтической мысли.

        Прибой веков, как прибрежную гальку, отшлифовал и отполировал до блеска поэтическую форму рубаи – на Востоке, сонета – на Западе. Сонеты и рубаи роднит внутренняя дисциплина мысли и чувства, заключённая в строгую решётку определённого числа стихотворных строк и строф. И вот почему я говорю об этом: недавно я приобрёл у одного знакомого букиниста сборник сонетов Шекспира на узбекском языке – замечательное издание с прекрасными гравюрами неизвестного мне художника Кириакиди. С волнением записываю выходные данные этой книги: Вильям Шекспир. Сонетлар. Русчадан Юсуф Шамансур таржимаси. Ташкент – 1978.

        В 1978 году в Ташкенте узбекский поэт и переводчик подарил новую жизнь книге английского барда, причём, посредником для перевода ему послужил русский язык, близкий и родственный тогда многим жителям Советского Узбекистана.

        В русской поэзии «Одиссея» была переведена Василием Андреевичем Жуковским не с древне-греческого, а с немецкого переложения Гомера. Думаю, что великолепный русский язык этого перевода, также, как и творчество Пушкина и Тютчева, Есенина и Горького, Ахматовой и Маршака – оказали глубокое влияние на замечательного писателя из Ташкента и помогли ему в стремлении к воссозданию текста сонетов Шекспира на узбекском языке. А для того, чтобы такой текст появился на свет, должны были пройти годы взаимного постижения и дружеского сближения культур российского и узбекского народов.

        Таким образом, обмен духовными ценностями Востока и Запада произошёл на благословенной Богом земле Средней Азии под высоким небом русской культуры.

        В середине XIX века российский дипломат и поэт Фёдор Иванович Тютчев, очнувшись после инсульта, спросил у близких: «Хиву взяли?». Да, тогда он был озабочен геополитическими проблемами Российского государства, всячески воспевал и приветствовал его продвижение на Восток, и считал необходимым присутствие русских войск в Азии. И, конечно же, не мог он знать, что в 1943-м году, во время Великой Отечественной Войны, Ташкент станет одной из культурных столиц Советского Союза, куда будут эвакуированы многие учёные, писатели, художники, актёры... 

        Именно тогда из Ленинграда, взятого войсками вермахта в кольцо блокады, великий русский поэт Анна Андреевна Ахматова на военно-транспортном самолёте вылетела в Ташкент. В эвакуации ею были написаны стихи на границе жизни и смерти, потому что там она переболела тифом, и с большим трудом вернулась к жизни и творчеству.

        Редакция журнала «Хан Тангри» приняла решение републиковать среднеазиатский цикл её стихов. Пусть благодарные читатели припомнят их и перечтут. Мы же попробуем внимательно исследовать одно из стихотворений:

Эти рысьи глаза твои, Азия,

Что-то высмотрели во мне,

       Что-то выдразнили подспудное

                                                                                                            И рождённое тишиной,

И томительное, и трудное,

             Как полдневный термезский зной.

            Словно вся прапамять в сознание

Раскалённой лавой текла,

 Словно я свои же рыдания

 Из чужих ладоней пила…

 

        Заметим, как мучительно Анна Андреевна подбирает начальные слова для того, чтобы выразить душевное состояние человека, пытающегося вспомнить далёкую и родную реальность своего пра-существования в среде могучих и стремительных народов Булгарского Царства, Хазарского Каганата, и Золотой Орды. Ритм её поэтического этюда постепенно как будто проясняет незнакомый даже автору собирательный образ на фоне выжженой зноем монгольской пустыни где-то на границе с Китаем. А крещендо срединной строфы буквально гремит от топота копыт несметных всадников, летящих через века на своих малорослых и мохнатых лошадках…

        И просветлённая нота двух последних строк этого стихотворения поднимает его на высоту всечеловеческой музыки сострадания.

        …Есть поэты, наделённые особым слухом. Они как-бы слышат голоса далёких пращуров, дают им, безымянным, Слово, что озвучивает их память о давно ушедшей жизни. Гений поэзии Ахматовой из условного плена утончённого и несколько болезненного Серебряного века вырывается в этом стихотворении на просторы наших евразийских равнин, и мы, читатели, слышим в сердце замечательного поэта неумолчный гул народов Великой Степи. Значит не ушли они, не исчезли совсем «аки обры» русской летописи, а продолжают жить в лирическом шедевре Анны Ахматовой. Возможно, её отдалённым предком, действительно, был легендарно-свирепый хан Ахмат.

        Не надуманный лирический произвол определяет гармонию таких стихов, а несомненная генетическая достоверность их формы и содержания.

        Позволю себе напомнить читателям, что одно из пониманий латинского глагола religioозначает связь живых и мёртвых.

         И хочется думать, что наша жизнь и смерть не случайны, что наш жестокий и непредсказуемый мир всё-таки прекрасен, и что свидетельством тому являются эти, исполненные любви и благородства, стихи Анны Ахматовой.

 

                                                                               Семён Заславский 

Ташкент, ул. Жуковского, 40-е годы.

 

А умирать поедем в Самарканд,

На родину предвечных роз...

 

Ташкент, Ташми

(в тифозном бреду)

Ноябрь-декабрь 1942

 

***

 

И я все расскажу тебе: 

Как промчался "афганец" дикий.

И чей лик на белой луне,

Что нашепчут еще арыки, 

Что подслушаю в чайхане.

 

***

 

Какая есть. Желаю вам другую,

Получше.

      Больше счастьем не торгую,

Как шарлатаны и оптовики...

Пока вы мирно отдыхали в Сочи,

Ко мне уже ползли такие ночи,

И я такие слышала звонки!

 

Не знатной путешественницей в кресле

Я выслушала каторжные песни,

А способом узнала их иным...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Над Азией весенние туманы,

И яркие до ужаса тюльпаны

Ковром заткали много сотен миль.

О, что мне делать с этой чистотою,

Что делать с неподкупностью простою?

О, что мне делать с этими людьми!

Мне зрительницей быть не удавалось,

И почему-то я всегда вторгалась

В запретнейшие зоны естества.

Целительница нежного недуга,

Чужих мужей вернейшая подруга

И многих - безутешная вдова.

Седой венец достался мне недаром,

И щеки, опаленные пожаром,

Уже людей пугают смуглотой.

Но близится конец моей гордыне,

Как той, другой - страдалице Марине, -

Придется мне напиться пустотой.

И ты придешь под черной епанчою,

С зеленоватой страшною свечою,

И не откроешь предо мной лица...

Но мне недолго мучиться загадкой -

Чья там рука под белою перчаткой

И кто прислал ночного пришлеца. 

 

***

   

Лежала тень на месяце двурогом...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . страх.

А там трусили по кривым дорогам

Большие старики на маленьких ослах.

 

***

 

Многое еще, наверно, хочет 

Быть воспетым голосом моим: 

То, что, бессловесное, грохочет, 

Иль во тьме подземный камень точит, 

Или пробивается сквозь дым. 

У меня не выяснены счеты

С пламенем, и ветром, и водой... 

Оттого-то мне мои дремоты 

Вдруг такие распахнут ворота 

И ведут за утренней звездой.

 

Мужество

 

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова,-

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,

И внукам дадим, и от плена спасем

                Навеки!

 

***

 

Не сраженная бледным страхом

И отмщения зная срок,

Опустивши глаза сухие,

И сжимая уста, Россия

От того, что сделалось прахом,

В это время шла на Восток.

И себе же самой навстречу,

Непреклонно в грозную сечу,

Как из зеркала наяву,

Ураганом с Урала, с Алтая

Долгу верная

              Молодая

Шла Россия спасать Москву

   

***

 

Заснуть огорченной,

Проснуться влюбленной,

Увидеть, как красен мак.

Какая-то сила

Сегодня входила

В твое святилище, мрак!

Мангалочий дворик,

Как дым твой горек

И как твой тополь высок...

Шехерезада

Идет из сада...

Так вот ты какой, Восток!

 

***

 

А в книгах я последнюю страницу

Всегда любила больше всех других, -

Когда уже совсем неинтересны

Герой и героиня, и прошло

Так много лет, что никого не жалко,

И, кажется, сам автор

Уже начало повести забыл,

И даже "вечность поседела",

Как сказано в одной прекрасной книге.

Но вот сейчас, сейчас

Все кончится, и автор снова будет

Бесповоротно одинок, а он

Еще старается быть остроумным

Или язвит - прости его Господь! -

Прилаживая пышную концовку,

Такую, например:

...И только в двух домах

В том городе (название неясно)

Остался профиль (кем-то обведенный

На белоснежной извести стены),

Не женский, не мужской, но полный тайны.

И, говорят, когда лучи луны -

Зеленой, низкой, среднеазиатской -

По этим стенам в полночь пробегают,

В особенности в новогодний вечер,

То слышится какой-то легкий звук,

Причем одни его считают плачем,

Другие разбирают в нем слова.

Но это чудо всем поднадоело,

Приезжих мало, местные привыкли,

И говорят, в одном из тех домов

Уже ковром закрыт проклятый профиль.

   

Еще одно лирическое отступление 

Все небо в рыжих голубях,

Решетки в окнах - дух гарема...

Как почка, набухает тема.

Мне не уехать без тебя, -

Беглянка, беженка, поэма.

 

Но, верно, вспомню на лету,

Как запылал Ташкент в цвету,

Весь белым пламенем объят,

Горяч, пахуч, замысловат,

Невероятен...

 

Так было в том году проклятом,

Когда опять мамзель Фифи1

Хамила, как в семидесятом.

А мне переводить Лютфи

Под огнедышащим закатом.

 

И яблони, прости их, Боже,

Как от венца в любовной дрожи,

Арык на местном языке,

Сегодня пущенный, лепечет.

А я дописываю "Нечет"

Опять в предпесенной тоске.

 

До середины мне видна

Моя поэма. В ней прохладно,

Как в доме, где душистый мрак

И окна заперты от зноя

И где пока что нет героя,

Но кровлю кровью залил мак...

  

1. "M-elle Fifi"- в одноименном рассказе Мопассана - 

прозвище немецкого офицера, отличавшегося изощренной 

жестокостью. - Прим. Анны Ахматовой.

 

***

 

Как в трапезной - скамейки, стол, окно

С огромною серебряной луною.

Мы кофе пьем и черное вино,

Мы музыкою бредим...

          Все равно...

И зацветает ветка над стеною.

В изгнаньи сладость острая была,

Неповторимая, пожалуй, сладость.

Бессмертных роз, сухого винограда

Нам родина пристанище дала.

 

***

 

Пора забыть верблюжий этот гам

И белый дом на улице Жуковской.

Пора, пора к березам и грибам,

К широкой осени московской.

Там все теперь сияет, все в росе,

И небо забирается высоко,

И помнит Рогачевское шоссе

Разбойный посвист молодого Блока...

 

***

 

Все опять возвратится ко мне:

Раскаленная ночь и томленье

(Словно Азия бредит во сне),

Халимы соловьиное пенье,

И библейских нарциссов цветенье,

И незримое благословенье

Ветерком шелестнет по стране.

 

 

Встреча

Как будто страшной песенки

Веселенький припев -

Идет по шаткой лесенке,

Разлуку одолев.

Не я к нему, а он ко мне -

И голуби в окне...

И двор в плюще, и ты в плаще

По слову моему.

Не он ко мне, а я к нему -

                    во тьму,

                               во тьму,

                                          во тьму. 

 

*** 

 

И, как всегда бывает в дни разрыва, 

К нам постучался призрак первых дней, 

И ворвалась серебряная ива 

Седым великолепием ветвей. 

Нам, исступленным, горьким и надменным, 

Не смеющим глаза поднять с земли, 

Запела птица голосом блаженным 

О том, как мы друг друга берегли. 

   

Interieur

 

Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни

На краешке окна, и духота кругом,

Когда закрыта дверь, и заколдован дом

Воздушной веткой голубых глициний,

И в чашке глиняной холодная вода,

И полотенца снег, и свечка восковая

Горит, как в детстве, мотыльков сзывая,

Грохочет тишина, моих не слыша слов, -

Тогда из черноты рембрандтовских углов

Склубится что-то вдруг и спрячется туда же,

Но я не встрепенусь, не испугаюсь даже...

Здесь одиночество меня поймало в сети.

Хозяйкин черный кот глядит, как глаз столетий,

И в зеркале двойник не хочет мне помочь.

Я буду сладко спать. Спокойной ночи, ночь.

 

***

 

И в памяти, словно в узорной укладке:

Седая улыбка всезнающих уст,

Могильной чалмы благородные складки

И царственный карлик - гранатовый куст

    

Из «Ташкентской тетради»

 

Блаженный мир - зеленый мир

За каждым поворотом. 

Багдад ли то или Каир? 

Лечу, как пчелы к сотам.

Каир ли то или Багдад? 

Нет, то обыкновенный сад, 

И голос шепчет: "Кто там?"

Над белоснежною стеной 

Слегка качались ветки эти 

С изяществом и простотой, 

Которых нет на свете.

Как луч, как ветер, как туман 

Шел через город караван 

В пустыню из пустыни

Для . . . . как на картине

И там я видела орлов 

И маленьких баранчуков 

У чернокосых матерей 

На молодых руках.

 

***

 

Как ни стремилась к Пальмире я

        Золотоглавой,

Но суждено здесь дожить мне до

        Первой розы.

Персик зацвел, и фиалок дым

        Черно-лиловый...

Кто мне посмеет сказать, что здесь 

        Злая чужбина?

 

 

***

 

Разве я стала совсем не та,

      Что там, у моря, 

Разве забыли мои уста

      Твой привкус, горе? 

На этой древней сухой земле

      Я снова дома. 

Китайский ветер поет во мгле,

      И все знакомо... 

Гляжу, дыхание тая,

      На эти склоны, 

Я знаю, что вокруг друзья -

      Их миллионы. 

И звук какой-то ветер мчит

      На крыльях ночи - 

То сердце Азии стучит

      И мне пророчит, 

Что снова здесь найду приют

      В день светлый мира. 

...И где-то близко здесь цветут

      Поля Кашмира.

 

***

 

И комната, в которой я болею,

В последний раз болею на земле,

Как будто упирается в аллею

Высоких белоствольных тополей.

А этот первый - этот самый главный,

В величии своем самодержавный,

Но как заплещет, возликует он, 

Когда, минуя тусклое оконце,

Моя душа взлетит, чтоб встретить солнце,

И смертный уничтожит сон.

   

***

 

Справа раскинулись пустыри,

С древней, как мир, полоской зари.

 

Слева, как виселицы, фонари.

Раз, два, три...

 

А надо всем еще галочий крик

И помертвелого месяца лик

Совсем ни к чему возник.

 

Это - из жизни не той и не той,

Это - когда будет век золотой,

 

Это - когда окончится бой,

Это - когда я встречусь с тобой.

   

***

 

Ты, Азия, родина родин! 

Вместилище гор и пустынь... 

Ни с чем предыдущим не сходен 

Твой воздух - он огнен и синь. 

Невиданной сказочной ширмой 

Соседний мерещится край,

И стаи голубок над Бирмой 

Летят в нерушимый Китай.

Великая долго молчала, 

Закутавшись в пламенный зной, 

И вечную юность скрывала

Под грозной своей сединой. 

Но близится светлая эра 

К навеки священным местам. 

Где ты воспевала Гесера,

Все стали Гесерами там. 

И ты перед миром предстала 

С оливковой ветвью в руках - 

И новая правда звучала 

На древних твоих языках. 

 

***

 

Я не была здесь лет семьсот,

Но ничего не изменилось...

Все так же льется Божья милость

С непререкаемых высот,

 

Все те же хоры звезд и вод,

Все так же своды неба черны,

И так же ветер носит зерна,

И ту же песню мать поет.

 

Он прочен, мой азийский дом,

И беспокоиться не надо...

Еще приду. Цвети, ограда,

Будь полон, чистый водоем.

   

***

 

Это рысьи глаза твои, Азия,

Что-то высмотрели во мне,

Что-то выдразнили подспудное

И рожденное тишиной,

И томительное, и трудное,

Как полдневный термезский зной.

Словно вся прапамять в сознание

Раскаленной лавой текла,

Словно я свои же рыдания

Из чужих ладоней пила.