Как живут мигранты в России?

В России постоянно проживают больше 11 миллионов мигрантов. Однако вокруг них существует много стереотипов, а качественных научных исследований их жизни очень мало. О том, как на самом деле живут мигранты в России, как они переживают пандемию коронавируса и какие стереотипы об этом на самом деле неверны, «Медуза» поговорила с социологом Евгением Варшавером. Он возглавляет Группу исследований миграции и этничности, работающую на базе РАНХиГС. Участники этой группы, получившие президентский грант на исследование, изучают места проживания мигрантов в России и других странах мира.

---

Вы исследовали места проживания мигрантов в разных странах. Какие механизмы и паттерны расселения можно выделить?

Хороших исследований, которые сравнивают страны между собой, выделяют общее — не очень много. Скорее, проводятся исследования конкретных стран или конкретных районов. Наше исследование как раз пытается ответить на ваш вопрос. Мы параллельно с Россией начали изучать зарубежный опыт, работали нашей группой во Франции, Швеции, Англии, Канаде, Австралии, Сингапуре и Объединенных Арабских Эмиратах. 

Предварительно можно выделить несколько паттернов. Например, есть классический, очень хорошо описанный в американской литературе паттерн: были заводские районы с неказистой застройкой, рабочие в них потихоньку богатели и уезжали, а на их место заезжали — покупали там жилье и снимали его — мигранты. После того, как эти мигранты тоже богатели и уезжали вслед за местными рабочими, на их место заезжали новые. Все происходит с минимальным участием государства, регулируется рынком. В Америке нам не удалось поработать, но такие районы есть, например, в Австралии. В Сиднее есть район, называется Марриквилль, который с давних пор является местом, куда мигранты селятся в первые годы после приезда, чтобы затем раствориться в остальной городской среде.

Есть более социалистические контексты, где в образовании мест компактного проживания и резидентной концентрации мигрантов центральна роль государства. Классический случай — это Франция, менее известный — Швеция. Возьмем, скажем, район Стокгольма, Ринкебю. Он появился в 60-е годы, когда государство попыталось решить проблему перенаселения путем массового строительства. Тогда это был довольно универсальный путь для разных стран — примерно в это же время в России появились «хрущевки». В Швеции тогда тоже понастроили панельные районы. Большинство жителей России, оказавшись там, почувствуют что-то родное. Но в силу того, что совсем скоро Швеция экономически пошла вверх, и местные стали занимать хорошие позиции на расширяющемся рынке труда, это жилье оказалось избыточным и часто просто не использовалось. Примерно тогда же в Швецию стали прибывать мигранты. Они в этих панельках и селились. Мигрантов становилось все больше и больше. Первое время проблем с тем, чтобы поселиться там, не было, но затем спрос приблизился к предложению, затем обогнал его, а в последние годы квартир стало сильно не хватать. В результате сейчас мигранты концентрируются в районах, где, во-первых, больше панелек, во-вторых, жилье — государственное или принадлежит крупным компаниям. И район Ринкебю как раз такой — очень панельный и очень государственный в этом смысле район.

Совсем другая история в Дубае. Там мигранты «привязаны» к людям, которые их нанимают — работодатель отвечает за их расселение. В результате, если говорить о мигрантах рабочих специальностей, они оказались расселены в гигантских кластерах общежитий на окраине города. Самый большой такой кластер называется Сонапур. Ирония тут в том, что Сонапур переводится с хинди как «город золота». Тут, понятно, никакого золота нет, но зато есть очень много индийцев, пакистанцев и бангладешцев.

Но тут надо учесть, что мигранты вообще-то далеко не всегда приезжают неимущими, а еще могут довольно быстро разбогатеть. Как они будут селиться? В американской социологии в какой-то момент обнаружили явление, которое назвали этнобурб. Это в основном среднеклассовый пригород, в котором живут мигранты — из одной страны или из разных. А ведь еще есть другой тип мигрантских районов, где живет «глобальный средний класс» — например дубайские районы Гринс и Дискавери Гарденс. В общем, все очень разнообразно. 

То, что малообеспеченные мигранты живут в местах компактного проживания, — это общемировая история?

И да, и нет. С одной стороны, резидентная концентрация мигрантов — это довольно универсальный и хорошо объяснимый феномен. Но в таких местах чаще всего живет лишь небольшая часть мигрантов, и, скорее всего, в мире большинство мигрантов не живут в местах компактного проживания. И дальше — возникает вопрос, при каких обстоятельствах мигранты будут жить более равномерно по городам, а при каких — они в большей степени будут концентрироваться в некоторых районах. 

Среди факторов, ответственных за это, — уровень неравенства в городской среде. Другой фактор — что за мигранты приезжают. Если приезжают сплоченные и бедные мигранты, то есть высокая вероятность, что они будут селиться там, где дешевле и есть их соотечественники, и так и будут складываться места концентрации. 

Но важно понимать и другое: образ моноэтничного китайского или какого-нибудь алжирского района в большом городе — это стереотип. Практически во всех районах, в которых я был в рамках этого проекта, во-первых, живут местные в каком-то количестве, во-вторых, обязательно будут какие-то другие мигрантские группы. 

В обществе и в СМИ есть довольно много стереотипов относительно мигрантов. Значительная часть этих стереотипов и образов — как раз про места компактного проживания. Журналисты приходят в те или иные районы в Москве и в других городах, видят мигрантов и говорят: «Да тут гетто». Это редко соответствует действительности. Например, почему-то Капотню считают таким местом компактного проживания мигрантов, но мы там делали исследование и даже снимали жилье — это просто неправда. И вот все это заставляет нас внимательнее относиться к местам резидентной концентрации мигрантов.

Если мигранты в основном расселены по городу, то почему вы изучали именно места концентрации?

Потому что у таких мест может быть некоторый дополнительный эффект, который будет затем влиять на интеграцию. Он может быть очень разный. В какой-то момент в Штатах изучали то, как влияет проживание в этнических районах на трудоустройство мигрантов. Выяснилось, что если речь идет о неквалифицированных мигрантах, то это влияние носит позитивный характер — там гораздо больше шансов найти какую-нибудь неказистую работу. А если речь идет о людях, которые целятся повыше, то проживание в этническом районе и соответственно включенность в такого рода сети наоборот мешает.

Допустим, вы хотите работать в каком-нибудь издательстве, но с ходу не получается. А вам говорят: «Да пойди администратором в кафе, там, где я работаю, освободилось место!». Или: «Да давай лучше сейчас пойдем уберем какой-нибудь особняк и немножко заработаем!». И вас утаскивает в другую интеграционную траекторию на рынке труда, в результате через некоторое время о том, чего вы хотели поначалу, вы просто забываете.

Для нас важно посмотреть, есть ли подобный эффект в России. Пока мы сказать что-то на эту тему не можем, ведь мы только подходим к исследованию того, как компактность проживания влияет на интеграционные траектории, и, например, в какой степени такие места компактного проживания становятся местами межпоколенной бедности, как в некоторых странах. 

Как вы из всего множества вариантов таких районов в России выбрали три: московские Котельники, екатеринбургскую «Сортировку» и красноярский КрасТЭЦ?

Мы выбирали между экономически развитыми городами-миллионниками, где больше всего мигрантов, однако важно было выбрать находящиеся в разных частях страны. Москва — это европейская часть России, Екатеринбург — это Урал, а Красноярск — это Сибирь. Кроме того, у нас уже были в Екатеринбурге и Красноярске исследовательские завязки, мы проще могли войти в поле.

Вообще же наша амбиция состоит в том, чтобы описать в целом расселение мигрантов в России. И с этих городов мы, скорее, начали, а сейчас мы будем смотреть, насколько то, что мы увидели в этих трех городах, воспроизводится в остальной России. Сейчас мы доделали гайд, по которому будем беседовать с экспертами в разных регионах. Кроме того, мы хотим провести массовый опрос мигрантов, которые живут в местах резидентной концентрации и вне их. Так потихонечку и ответим на вопрос о расселении мигрантов в России в целом. 

Как вы исследовали сообщества мигрантов? Есть стереотип, что они довольны закрыты для чужих.

Если говорить про доступ к мигрантам — это скорее стереотип, но, конечно, здесь есть свои нюансы и правила. Например, важно не экзотизировать мигрантов, относиться как к обычным людям. И в этом смысле, кстати, левый промигрантский дискурс, согласно которому мигранты бедные и несчастные, и им надо срочно помогать, мешает не меньше, чем правый, в рамках которого мигранты — это недруги, которые постепенно захватывают Россию.

Если же говорить о методологии наших исследований расселения, мы разработали методику, которая находится на территории так называемых качественных социологических методов. Сначала мы, поговорив с экспертами, делаем реестр районов, считающихся местом резидентной концентрации мигрантов, а затем едем туда и берем экспресс-интервью, которые длятся от 5 минут. Фактически подходим к людям и начинаем спрашивать про ситуацию, про наличие людей, относящихся к тем или иным категориям, про то, сколько квартир в подъезде можно классифицировать как мигрантские, и так далее. И уже на этом этапе значительная часть районов отпадает.

Затем мы начинаем детальнее работать по тем из них, где, по этим очень приблизительным данным, мигрантов больше всего. И здесь мы уже занимаемся конкретными домами, в которых берем интервью, пока не сложится картина. Когда мы более или менее разобрались с тем, где доля мигрантов самая высокая, мы начинаем разбираться с тем, что происходит в таких местах. И здесь в ход уже идут глубинные интервью, когда мы беседуем с людьми от 40 минут до нескольких часов про разные аспекты жизни в районе, про то, как наши собеседники там оказались, хотят ли уехать и прочее, про общение между мигрантами и немигрантами, про молодежные среды и школы и так далее. Параллельно мы продолжаем общаться с экспертами — урбанистами, архитекторами и социологами — которые могут дать ответ на вопрос о том, почему места концентрации сложились именно там и как это связано с урбанистической историей города.

Как можно охарактеризовать изученные вами районы? Они похожи?

Естественно, всегда будут как сходства, так и отличия. Например, «Сортировка» в Екатеринбурге находится ближе к центру. Это не окраинный район, но одновременно он находится между большими районами, от части из них он отрезан железной дорогой. И такое положение вещей делает его как бы маргинальной окраиной, но находится он в центре. Ко всему прочему это еще и далеко не самый бедный район Екатеринбурга. В этом отличие от Красноярска, где все-таки КрасТЭЦ — это и окраина, и, так скажем, не самое интересное место для красноярских девелоперов.

Котельники отличаются тем, что это история совсем недавняя. Да, в Москве был Черкизовский рынок, вокруг которого начало складываться место резидентной концентрации мигрантов. В частности, в той части района Гольяново, которая примыкает к Черкизовскому рынку. Но после того, как в 2009 году этот рынок ликвидировали, перенесли его на [рынок] «Садовод», практически у нас на глазах сложилось место резидентной концентрации в одной из частей Котельников.

Есть различия, но есть и общий паттерн: такие места в России, по всей видимости, формируются вокруг рынков или, точнее сказать, рыночных кластеров. Насколько это уникально? Для классических принимающих стран это действительно необычно. Но, как сейчас кажется, российский случай вписывается в так называемый постсоциалистический паттерн. После распада Советского Союза и отмены Варшавского договора ученые стали изучать города от Праги до Улан-Батора и выяснили, что довольно часто они переживают распад всего через возникновение огромных рынков. Рынки в каком-то смысле стали центром социальной жизни тогдашних городов. И если на этих рынках работали мигранты, они и селились вокруг них. Более того, если рынки были периферийные, претендентов на прилегающее к ним жилье было немного, и эти районы становились более мигрантскими, чем прочие районы города. 

То есть российский паттерн — это прежде всего рынки?

Да-да. Появлялся рынок, ближайшая застройка вокруг него населялась мигрантами, которые работали на рынке. Это зачастую оказывались не самые лучшие районы, не-мигранты съезжали оттуда в поисках лучшей жизни, освобождались места, население потихонечку замещалось. Как следствие «мигрантизации», стала появляться мигрантская инфраструктура. В силу того, что мигранты приглашали переехать друзей и родственников, получилось, что в этих районах стали проживать не только люди, которые работают на этих рынках. И так эти районы стали более мигрантскими, чем прочие районы в российских городах.

Но — и это очень важно — мигрантов в этих районах уж точно даже не половина жителей. Большинство там составляют местные. Зачастую, поскольку эти районы когда-то были заводскими, это «старозаводчане», а также приезжие из других регионов. И когда мы говорим о местах резидентной концентрации, то мы всего лишь говорим о том, что это места, в которых мигрантов больше, чем в других частях города.

Более того, говорить о том, что в ближайшей перспективе ситуация радикально изменится и мигрантов в таких районах станет сильно больше, скорее, не приходится. Не в последнюю очередь потому, что сейчас торговля с этих рынков уходит в сетевые «народные» магазины.

Давайте пройдемся по стереотипам о мигрантских районах. Есть стереотип, что это такие очень криминальные, очень бедные районы, куда лучше не соваться чужим. Это все не так?

В России это действительно не так. В мире, если еще больше огрубить ту классификацию, которую я уже приводил, есть два типа мест компактного расселения постоянных мигрантов с низким доходом. Один тип — это пространство межпоколенной бедности, где рождающиеся там или приезжающие туда детьми социализируются в антиобщественную культуру, начинают заниматься бандитизмом и у них не очень много шансов нормально вписаться в общенациональный рынок труда. Другой тип — транзитный. Когда мигранты только приехали и им надо где-то поселиться, они селятся в таких районах, но через некоторое время, в пределах лет 10, они «поднимаются» и переезжают в другие районы, где условия получше, а соотечественников поменьше. Думаю, что российский случай — второй. Он не дает криминала, не дает негативных эффектов, которые, безусловно, есть в случае, если мигрантскость пересекается с межпоколенной бедностью — что, например, часто происходит во Франции.

Про межпоколенную бедность. В США из районов, где преобладает темнокожее население, довольно сложно вырваться — получить достойное образование, хорошую работу и так далее. Как у нас обстоят дела с такой мобильность?

В общем-то, хорошо. Мы проводили исследование о мигрантах второго поколения, то есть людях, которые либо родились в России, либо оказались здесь в детском или подростковом возрасте. Оказалось, что в целом мигранты второго поколения как минимум не хуже образованы, чем не-мигранты. Более того, они в целом лучше интегрированы в рынок труда, когда вырастают и там оказываются. Это, в свою очередь, связано с расселением — с тем, что в России мигранты живут по всему городу, соответственно, школы тоже смешанные.

Еще есть эффект, что семьи мигрантов — они больше, чем средняя семья, про достижение результата, про продвижение в жизни. Ведь сняться и уехать в миграцию — это непросто. Вот родители и заставляют детей учиться. В результате мигранты довольно часто выстреливают и в образовательном плане, и в целом. В России с этим все гораздо лучше, чем в львиной доле стран, принимающих мигрантов. Нам очень сильно повезло, что от Советского Союза достались эгалитарные городские структуры, которые и позволяют мигрантам второго поколения очень неплохо чувствовать себя в принимающем обществе.

То есть довольно распространен сценарий, когда потом ребенок мигрантов получает лучшее образование, чем родители, строит карьеру и уезжает из этих мест компактного проживания?

Если говорить про российскую ситуацию, то да. А в мире все очень по-разному. Все очень сильно зависит от страны происхождения мигранта, уровня образования родителей, от того, в какой среде оказывается человек. В рамках проекта мы изучали российских мигрантов второго поколения, прежде всего, из Армении, Азербайджана — потому что это более старая миграция, а значит, среди них больше мигрантов второго поколения, вышедших на рынок труда. В этом проекте мы также касались мигрантов Средней Азии. С ними все тоже неплохо, но уже не так хорошо. Однако те, кто выходят на рынок труда сейчас — они отличаются от тех, кто выходил на него еще лет пять назад, и история про детей массовой миграции из Средней Азии может быть совсем иной. Но это требует дополнительного исследования. 

Если резюмировать ваши выводы, то кажется, что представления о том, что мигрантские районы — это такой рассадник преступности, а большинство мигрантов не хотят ассимилироваться — это проявления ксенофобии.

Да, всегда надо помнить про принцип козла отпущения. Когда человеку плохо и грустно, ему надо на ком-то эту злость сорвать. И лучше всего подходят на эту роль люди, которые, во-первых, не являются защищенными, во-вторых, про которых в обществе блуждают стереотипы, а значит, гневаться на них легитимно. Дальше — откуда берутся эти стереотипы? Это связано с тем, как в принципе функционирует человеческий мозг. Он боится всего незнакомого, и из всех, кто под рукой, самые незнакомые — это как раз мигранты. Я думаю, что объяснение, почему эти стереотипы живучи, действительно следует в большей мере искать в человеческой психологии, чем в реальном поведении мигрантов.

А касательно того, насколько эти стереотипы отражают какие-то аспекты действительности, — мои исследования и исследования коллег, в целом, говорят о том, что, скорее, нет. В частности, только что мы проводили исследование про мигрантов во время пандемии. Выяснилось, что мигранты в целом гораздо внимательнее и осторожнее отнеслись к коронавирусу. Они реже соглашались с высказыванием, что коронавирус не опаснее обычного гриппа. Они лучше держали карантин. Более того, в случае симптомов коронавируса они чаще обращались к врачам, чем не-мигранты. До пандемии алармисты обещали: «Ой, мигранты будут основными разносчиками вируса». Но они ошиблись.

Еще было представление, согласно которому мигранты в ответ на экономическую неустроенность в свете потери работы пойдут воровать и грабить. И вот, в мае были опубликованы данные от МВД, согласно которым преступлений и в принципе стало меньше, и среди мигрантов, более того, среди мигрантов по некоторым статьям их стало даже меньше, чем в среднем.

Мы понимаем, почему? Почему они так отреагировали на пандемию?

Потому что мигрант постоянно находится под прицелом. Более того, за два административных правонарушения — допустим, перешел улицу в неположенном месте два раза — мигрант будет депортирован. Плюс мы знаем, что полиция гораздо внимательнее относится к мигрантам, чем к не-мигрантам. В этой ситуации, наверное, есть люди, которые сознательно выбирают криминальные стратегии, но вероятность сознательного обхода закона ниже, чем в целом по населению. 

Как коронавирус отразился на мигрантах с точки зрения экономики? Многие из них были заняты в строительной отрасли или на низкоквалифицированных работах, которые очень серьезно пострадали.

Вы все правильно говорите. По нашим данным, порядка 75% мигрантов либо потеряли работу, либо были отправлены в неоплачиваемый отпуск — то есть потеряли доходы. 

Общим ответом на эту ситуацию была мобилизация по этнической и мигрантской линиям. С одной стороны, стали появляться фонды помощи разной степени формализации, а с другой — люди просто стали активнее помогать друг другу. Согласно данным опроса, значительная часть мигрантов положительно ответила на вопрос: «Стали ли вы внимательнее к малознакомым людям и пытаетесь помочь?». Мигранты смогли пережить это тяжелое время за счет солидарности и взаимоподдержки. Но, конечно, проблема состоит в том, что, если будет вторая волна, далеко не факт, что совокупных ресурсов хватит для того, чтобы продержаться.

Отъезд на родину не стал популярной реакцией? Были же вывозные рейсы.

Опять же это больше звучало в СМИ как повестка, нежели реально происходило. В России единовременно пребывало порядка 10 миллионов иностранцев, а вывозные рейсы вывезли, в лучшем случае, пару-тройку десятков тысяч человек в каждую из стран Средней Азии. Все остальные остались здесь.

Вы сказали, что мигранты чаще обращались за медицинской помощью. Но она же, наверно, им менее доступна? Или это тоже миф?

Есть представление, согласно которому мигранты имеют худший доступ к медицинской помощи. Это действительно так. Но и другое представление, которое вырастает из этого и состоит в том, что мигранты на эту тему испытывают что-то типа выученной беспомощности. Это когда вас куда-то не пускают или у вас что-то не получается — и вы даже перестаете пытаться это делать. Была опасность, что мигранты в свете коронавируса просто не будут обращаться за помощью. И в результате и будут переносчиками, и будут умирать чаще. Но этого не произошло. По нашим данным, мигранты чаще, чем не-мигранты, обращались в скорую при признаках коронавируса. Более того, думаю, что российская система здравоохранения в коронавирус по отношению к мигрантам сработала недискриминаторно. И это — хорошие новости.

Автор: Павел Мерзликин