Демократия: история, а не рок
Демократия: история, а не рок
Возможно, с годами, заканчивающимися на девятку, связаны какие-то квазимагические циклы, ибо в современной истории именно в эти знаменательные годы начинаются или заканчивается войны и целые эпохи. На такие мысли наводит название книги Э.Х. Карра «Двадцатилетний кризис 1919-1939 гг.», которая стала классическим пособием для студентов, изучающих международные отношения. Существует и множество других примеров переломных событий, произошедших в конце одного десятилетия и определивших, каким будет следующее: грандиозный финансовый коллапс (1929 г.), китайская революция (1949 г.), Исламская революция в Иране (1979 г.) и падение Берлинской стены, которое ознаменовало конец коммунизма (1989 г.).
Поэтому кажется более чем вероятным, что после двадцати лет больших ожиданий, разочарований, односторонних действий и беспорядков 2009 год может продолжить эту традицию. В канун его кажется, что мир - прерывисто, болезненно, даже конвульсивно - движется к новой политической и экономической структуре. Два важнейших события 2008 года - мировой финансовый и экономический кризис и локальная война (с глобальными последствиями) между Россией и Грузией - усилили ощущение того, что туман рассеивается, позволяя разглядеть контуры новой международной системы.
Это не выльется в новую холодную войну, хотя и на Востоке, и на Западе есть те, кто с ностальгией вспоминает былую ясность («кто не с нами, тот против нас») периода 1949-1989 гг. Но это не будет и таким миром, в котором правила игры задаются одним полюсом и где только одна политическая система считается легитимной. Напротив, эта зарождающаяся система будет разнородной, многополярной, многомерной, основанной на балансе сил структурой, которая будет иметь много общего как с более ранними международными системами, так и с той, которая сложилась в эпоху после холодной войны (1989-2009 гг.). Результат можно в широком смысле описать как своего рода систему сотрудничества, основанную на балансе сил.
Период глобализации после холодной войны включал в себя, помимо прочего, экспансию как рыночной экономики, так и демократии. Это тенденция, вероятно, будет иметь продолжение. Но контекст будет настолько новым, что она потребует значительного переосмысления, - как отмечает Видар Хельгесен в своей вступительной статье к полемике между International IDEA и openDemocracy (см.: Vidar Helgesen, "Democracy support: where now?").
До сих пор и рыночная экономика, и демократия распространялись путем заимствования у более развитых (т.е. западных) обществ идей и методов, которые в той или иной степени там срабатывали и превращались в инструмент целенаправленного экспорта. Суммарный результат (при всей возвышенной риторике, в которую их упаковывали) был противоречивым: во многих случаях успешным и благоприятным, но в других весьма разрушительным. Почему это так? И какие факторы определяли успех в одних местах и провал в других?
К ответам на все эти вопросы можно приблизиться, по очереди рассмотрев еще три, которые ставит идея распространения и поддержки демократии:
- § Все ли общества в ходе своего развития должны пройти через одни и те же этапы? Все ли они в результате своего развития приходят к определенной демократической модели?
- § Если есть достаточные основания считать, что все общества (или, по крайней мере, большинство из них) действительно проходят - в важных аспектах - один и тот же исторический путь и что демократия в различных формах - это одно из свойств, которое рано или поздно будет характеризовать все общества, - то могут ли «менее развитые» страны «срезать путь» к достижения своего грядущего образа, пользуясь примером «более развитого» мира?
- § До какой степени внешняя поддержка может компенсировать слабость демократического потенциала внутри страны?
Демократия и детерминизм/волюнтаризм
На первый вопрос об этапах исторического и демократического развития отвечал Карл Маркс в одном их своих наиболее детерминистских утверждений: есть «тенденции, действующие и осуществляющиеся с железной необходимостью», согласно которым «страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего».
Такой подход к истории разделяют многие из тех, чьи идеи в прочих отношениях далеки от марксистских. Многие из тех, кто содействует распространению демократии в нынешнем мире или делал это в прошлом, также считают, что различные общества проходят в своем развитии один и тот же исторический путь.
Такой жесткий исторический детерминизм легко критиковать и даже высмеивать. Но было бы столь же ошибочно бросаться в другую крайность и отрицать, что некоторые исторические модели и закономерности всё же существуют. Например, отношение к женщинам и к свободе совести, господствующее сегодня в некоторых развивающихся странах, напоминает таковое в Европе XVI и XVII вв. (из чего ни в коем случае не следует, что Европа в этом отношении уже перешла в нирвану).
Железной необходимости (в том смысле, в котором о ней говорят Маркс или Фукуяма) не существует, но можно выявить некие закономерности в развитии человечества. Люди способны менять и даже перестраивать существующий общественный порядок даже в условиях ограничений (включая природные), которыми они на свой страх и риск пренебрегают. Маркс в своих наиболее продуманных суждениях отмечает, что люди сами делают собственную историю, хотя «при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые перешли от прошлого».
Детерминистскому подходу к истории, восходящему к наследию Просвещения, противопоставляется волюнтаризм, произошедший из того же источника. Если предположить, что демократия признана лучшим, если не единственно целесообразным политическим устройством для любого общества, то волюнтаристский подход к распространению демократии может легко привести к убеждению, что можно и даже необходимо экспортировать демократию по всему миру - включая такие страны, как Афганистан или Ирак. В этом аспекте детерминистский и волюнтаристский подходы приводят к одному и тому же результату.
Это сближение предполагает, что честный ответ на первый из поставленных выше вопросов будет таким: нельзя знать, станут ли все государства в итоге (насколько вообще возможно говорить об окончании человеческого развития) демократическими. Но даже если весь мир в один прекрасный день станет демократическим, это не обязательно будет либеральная демократия западного образца - потому что на выходе эти системы, вероятно, будут обладать многими характеристиками.
Вопрос «готовности» к демократии
К ответу на второй вопрос (о том, могут ли менее развитые страны «срезать дорогу» к предполагаемому демократическому будущему) можно приблизиться на примере истории, которая иллюстрирует его сложность.
В 1767-1768 гг. врач по имени Иоганн Фридрих Струэнзе начал следить за здоровьем немощного и слабоумного датского короля Христиана VII и в результате был назначен на должность королевского врача. Вскоре он стал фактически премьер-министром, самой влиятельной личностью в стране. Он принялся вводить законы, которые, например, допускали неограниченную свободу слова и совести. Но новые законы мало повлияли на тогдашнее датское королевство; исключением было, единственно, то, что благодаря свободе слова все начали говорить о любовной связи между Струэнзе и датской королевой.
Вскоре после этого человека, столь далеко опередившего свое время, отправили на виселицу, а королеву - в изгнание. В ответ на реформаторские попытки Струэнзе в Дании стало еще меньше терпимости и свободы, чем это было до того, как королевский врач попытался претворить в жизнь некоторые радикальные идеи Просвещения. Прошло еще много десятилетий, прежде чем эти благородные идеи реализовались в Европе, включая Королевство Данию.
Эта история напоминает проблему, которую можно охарактеризовать как «готовность к демократии». Она отразилась в актуальном вопросе, который в 2002 г. поставил колумнист New York Times Томас Фридман: «Определяется ли облик сегодняшнего Ирака тем, что представляет собой Саддам Хусейн? Или это облик Саддама Хусейна определяется тем, что представляет собой Ирак?».
Возможно, не так просто провести четкую разграничительную линию между «Саддамом» и «Ираком», но главное - это избежать упрощения и механистического понимания того, как действуют идеи в той многослойной и своеобразной реальности, к которой они применяются.
В некоторых обществах краткосрочный (и даже среднесрочный) выбор зачастую не подразумевает в качестве своих составляющих каких-либо проявлений демократии. Скорее, он может происходить между секуляризованной диктатурой, религиозным тоталитаризмом, анархией или гражданской войной. В таких случаях наилучшим сценарием могла бы стать «просвещенная диктатура» (поистине редкая порода), которая могла бы (хоть и не обязательно) открыть путь к демократии. В некоторых случаях шагом вперед может стать так называемый «авторитарный капитализм» («демократия с элементами авторитаризма» или «авторитаризм с элементами демократии» определяют эту ситуацию еще лучше). Россия и Китай, по моему мнению, не полностью потеряны для демократии, в особенности если демократия понимается как несводимая к либеральной версии западного образца.
Ответ на вопрос, могут ли (и если да, то до какой степени) внешние силы влиять на демократические процессы в конкретных странах, зависит от множества обстоятельств. В их число входят следующие:
- § насколько сильны местные демократические силы,
- § наличие и уровень развитости материальных и культурных условий,
- § наличие и размеры среднего класса,
- § наличие и природа разногласий на почве идентичности (этнической, религиозной, региональной), размеры и даже географическое положение страны (например, к какому государству она ближе расположена: к Финляндии или к Афганистану).
Это далеко не исчерпывающий список; есть много других переменных. Некоторые эксперты рассматривают эти факторы не как необходимые условия, а как ключевые «вспомогательные или препятствующие моменты», которые будут «либо облегчать, либо затруднять» демократизацию. Такой подход приемлем только до тех пор, пока мы не признаем, что некоторые из подобных «препятствующих моментов» исключают возможность демократизации, по крайней мере, в настоящее время.
На практике внешнее стимулирование демократизации может и в самом деле приводить к положительным изменениям, но обычно в маленьких странах и только тогда, когда имеется благоприятное стечение обстоятельств.
Случай с Афганистаном символичен; когда даже командующий британским контингентом в этой стране бригадир Марк Карлетон-Смит говорит, что Западу не стоит надеяться одержать там «решительную военную победу» и быть готовым к тому, чтобы вступить с Талибаном в переговоры, это свидетельствует о том, что прекращение разговоров о западной демократии в применении к Афганистану может также оказаться одним из условий скромного, но реального прогресса. И, по крайней мере, вопрос о готовности к демократии должен присутствовать в арсенале сторонников распространения демократии.
Демократия в диалектической паре
Третий вопрос (о том, может ли внешняя поддержка компенсировать недостаток демократического потенциала внутри страны) затрагивает тему диалектических противоречий демократии - в аспекте парных сочетаний, элементы которых одновременно обусловливают друг друга и друг другу противоречат (или, по крайней мере, ограничивают друг друга). Демократия вступает в подобные противоречия с другими социальными феноменами: либеральной рыночной экономикой и национализмом. В каждом из этих случаев демократия генетически связана со своим «напарником»; каждый из элементов исторически поддерживал второй, но вместе с тем, сталкиваясь с определенными обстоятельствами, ограничивал его.
Демократия и рыночная экономика
Политические свободы и свобода рынка в целом взаимосвязаны в положительном смысле: без рыночной экономики не существует современной демократии (хотя без демократии рыночные экономики существовали и существуют). Однако одновременное распространение обеих может создать серьезные проблемы. Введение стихийных рынков методом «шоковой терапии» - как в постсоветской России - неизбежно приводит к тому, что несколько человек становятся очень богатыми, в то время как большинство впадает в нищету.
Неудивительно, что в результате бывает трудно совместить экономическую шоковую терапию с политической демократией. Экономист Ха Чжун Чан заходит даже дальше и утверждает, что «свободный рынок и демократия по своей природе находятся отнюдь не в партнерских отношениях»; однако необходимо подчеркнуть, что он говорит не о «рыночной экономике» как таковой, а скорее о бесконтрольных рынках, сторонником которых был Милтон Фридман и его последователи (см.: Ha-Joon Chang, Bad Samaritans: The Guilty Secrets of Rich Nations and the Threat to Global Prosperity [Random House, 2008]).
Либеральная рыночная экономика (или капитализм) и демократия (как в либеральном, так и в других своих вариантах) могут сосуществовать и в то же время находиться в непрестанной борьбе. Чем свободнее рынок, тем сильнее экономическое неравенство; чем больше неравенство (как утверждает Ларри М. Бартелс), тем сильнее давление на демократию; но когда демократия начинает давить на общество, чтобы сделать его более справедливым, тогда рыночные свободы всё больше ограничиваются. В результате таких трений в зрелых демократиях происходит перераспределение сил в том отношении, в котором эти две сферы - политическая и экономическая - могут своевременно ограничить негативное влияние друг друга. В других частях мира, где демократию вводили практически за один день, их столкновения могут быть катастрофическими.
Классический пример - Россия при Борисе Ельцине, где некомпетентность одних и целеустремленные попытки других ослабить своего бывшего врага периода холодной войны имели столь плачевные результаты. Джеффри Сакс, консультант ельцинской администрации в период 1991-1994 гг., - один из тех, кто после этих событий понял глубинные причины произошедшего. Наоми Кляйн в своей книге «Шоковая доктрина» доказывает, что в начале 1990-х гг. «многие влиятельные фигуры в Вашингтоне всё еще продолжали вести холодную войну. Они рассматривали экономический крах России как решительную геополитическую победу, которая упрочила первенство США». Например, тогдашний министр обороны США Дик Чейни (март 1989 г. - январь 1993 г.) относился к реформам Михаила Горбачева пренебрежительно и приветствовал распад Советского Союза; основываясь на классической «реальной политике», Чейни утверждал, что если демократия там действительно не прижилась, то Вашингтону выгоднее, чтобы оставшиеся после распада государства были небольшими.
Диалектическое противоречие между рыночной экономикой и демократией имеет и еще один аспект. Эми Чуа очертила негативное воздействие процессов глобализации на общества, для которых характерны «доминирующие на рынке меньшинства» (например, индийцы в Восточной Африке, ливанцы в Западной Африке, ибо в Нигерии, тутси в Руанде, китайцы в некоторых странах Юго-Восточной Азии); и, развивая свою мысль, она утверждает, что «глобальное распространение свободных рынков и демократии, таким образом, представляет собой основную, причем усугубляющуюся причину этнической нестабильности и насилия по всему не-западному миру» (см.: Amy Chua, World on Fire: How Exporting Free Market Democracy Breeds Ethnic Hatred and Global Instability [Random House, 2002]).
Это пессимистичное заключение основывается на том факте, что в некоторых развивающихся и посткоммунистических странах есть меньшинства - возможно, лучше образованные и имеющие большую склонность к предпринимательству, чем большинство населения, - которые владеют непропорционально большими территориями или обладают еще чем-то, ставящим их в позицию, в которой они получают от либерализации рынка больше выгоды, чем остальное население. Внезапное введение демократии может высвободить подавленное недовольство, что создаст гремучую смесь, готовую дать взрыв в виде ксенофобии, этнических чисток и даже актов геноцида. В таких случаях ни о либеральном рынке, ни о демократии речи не идет.
Эми Чуа приходит к выводу, что «Соединенным Штатам не следует экспортировать рынки в форме «невмешательства», от чего сам Запад отказался». Учитывая, что на Западе власть переходила к большинству не сразу, а порой в ходе вековых процессов, полных проб и ошибок, предостережения Эми Чуа необходимо принять всерьез. Это наблюдение ставит связанный с ним вопрос об отношениях между демократией и национализмом.
Демократия и национализм
Если демократия рассматривается как практически бесспорное благо, то национализм - особенно после нацистских зверств и распространения межэтнических конфликтов в мире после холодной войны - часто расценивается как явление абсолютно отрицательное, опасное и неподходящее для современного постмодернистского мира.
Это противоречие не всегда было таким разительным, потому что развитие демократии в Западной Европе было, по меньшей мере, тесно связано с усилением национализма в национальных государствах. Джон Стюарт Милль был одним из многих мыслителей, которые обдумывали эту связь; он утверждал, что демократия может процветать только там, где «границы власти по большей части совпадают с национальными границами», потому что «в народе, в котором отсутствует ощущение родства, особенно если население читает (и говорит) на разных языках, не может существовать единого общественного мнения, необходимого для работы представительских учреждений».
Отношения между национализмом и демократией всегда были непростыми. Жестокие конфликты, возгоравшиеся в разных частях мира в 1990-х гг., в какой-то мере отражают те, что бушевали по Западной Европе столетия назад. Во многих из них национализм, формирование государства и демократизация находились в числе составляющих.
Однако между нациестроительством, происходившим столетия назад в Западной Европе, и современными процессами существуют также и большие различия. В эпоху формирования национальных государств в этом регионе применение насилия - с целью объединения обособленных политических единиц или с целью ассимиляции тех, кто говорил на других языках или исповедовал другие религии, - не рассматривалось более поздними поколениями как достойное порицания. Западная Европа прошла этот процесс гомогенизации и даже «этнических чисток» в то время, когда такие методы считались обычными - ни международное право, ни общественная нравственность этого не осуждали.
Нормы, господствующие в мире XXI века, особенно в нынешней Европе, очень отличаются от тех, что были раньше; то, что было нормой столетия назад, сейчас может быть расценено как преступление против человечества. Кроме того, на сегодняшний день в большинстве обществ идет общая тенденция к гетерогенизации, а не к гомогенизации; и национализм (по крайней мере, в этническом, реже - в гражданском аспекте) вступает в конфликт (порой кровопролитный) с этой тенденцией.
Кроме того, страны, находящиеся в процессе перехода, хотят присоединиться к современной Европе, а не к Европе прошлого; иммигранты из раздираемых войной и бедствующих регионов ищут убежища и благосостояния в современных либерально-демократических странах. Это по-своему свидетельствует в пользу преимуществ либеральной демократии в сравнении с другими социальными и политическими устройствами. Поэтому Ричард Рорти оценивал «парламентскую демократию и государство благосостояния как очень хорошие вещи, но только на основании обидного сравнения с тем, что предлагается другими, а не на основании безосновательных утверждений, что эти институты более соответствуют человеческой природе, или более естественны, или лучше согласуются с универсальным нравственным законом, чем феодализм или тоталитаризм». Тем не менее, необходимо предупредить: многие из тех, кто стремится присоединиться к либерально-демократическому Западу, делают это не во имя демократии, а в надежде достичь материального благосостояния.
Крайние националисты и те политики-оппортунисты, которые разыгрывают националистическую карту в политических целях, сделали большой вклад в дискредитацию национализма в любом его проявлении. Однако националистические настроения остаются весьма сильными у многих народов, а иногда даже превалирующими. Правительства, а также интеллектуальные и политические элиты государств, находящихся в состоянии переходного беспорядка, часто пускаются на поиски национальной идеи, которая бы объединила общество.
Будучи агностиком и космополитом, я тем не менее считаю, что борьба с национализмом, особенно если она имеет целью избавиться от такового раз и навсегда, будет столь же бесполезной и контрпродуктивной, сколь и борьба с религией (вроде той, которую Ричард Докинз вёл в интеллектуальной сфере). Крайние формы национализма, которые превозносят собственную страну, принижая достоинства других наций (или какой-то конкретной нации), нужно преодолевать образовательными, политическими и юридическими методами. Нынешний национализм, даже в мягкой форме, едва ли может поддерживать демократию; но демократия может уживаться и справляться с неагрессивными формами национализма.
Распространение демократии: мотивы и география
Есть три причины, по которым политики вовлекаются в распространение демократии за рубежом: лицемерная, идеалистическая и прагматическая (или реалистическая).
Лицемерам наплевать на демократию, тем более в далеких странах, но так как сегодня было бы политически некорректно и почти самоубийственно демонстрировать свои подлинные интересы, стоящие за высокопарными словами, им приходится делать вид, что они беспокоятся о судьбах демократии, правах человека и развитии - хотя их главными интересами могут быть нефть и газ, трубопроводы и безопасность танкерной навигации. Более общая стратегическая цель лицемеров, достигнув которой они смогут решать более разнообразные и конкретные задачи, состоит в поддержании своего нынешнего господствующего положения (или, наоборот, в изменении невыгодного статус кво).
Если лицемерный подход к мировой политике, при котором высокопарные слова, например, «демократия» или «права человека», используются для прикрытия экономических и военно-стратегических интересов, может вызывать лишь сожаление, то идеализм - притом, что он зачастую наивен, а иногда даже опасен, - тем не менее, может служить двигателем прогресса.
Энтони Дворкин в ответ на попытку Джона Грея осудить все утопические проекты как опасные пишет в защиту малых утопий: «Если реализм вносит в утопический идеализм необходимые поправки, то справедливо также и то, что ничем не ограничиваемый реализм, скорее всего, приведет к сужению политических возможностей. Если не апеллировать к универсальным ценностям, то не будет и позиции, с которой можно бросить вызов несправедливостям, которые по большей части принимаются как должное. Возьмем два примера из эпохи Просвещения: работорговля не исчезла бы тогда, когда она исчезла, как не были бы отменены и пытки в ходе уголовных следствий, если бы Уильям Уилберфорс, Чезаре Беккариа и их последователи не придерживались возвышенных взглядов на человеческое достоинство» (см.: Anthony Dworkin, "The case for minor utopias", Prospect, July 2007).
В современном мире идеализм остается одним из инструментов прогресса. Однако в социальных вопросах в целом и в международных отношениях в частности идеализм нужно ограничивать реализмом. Социальные эксперименты не проводятся в лабораториях; они воздействуют на жизни миллионов, и неудачи в таких экспериментах могут оказаться губительными; их катастрофические последствия, как правило, необратимы.
Хотя лицемерие в целом прискорбно, и лицемерное использование понятий демократии и прав человека в дипломатии дискредитирует эти достойные цели, необходимо признать, что лицемерие в политике, а особенно в международной политике, не исчезнет в обозримом будущем. Дэвид Рансимен прав в том, что «лицемерие, будучи в основе своей малопривлекательным, также более или менее неизбежно в большинстве политических устройств, а в либерально-демократических обществах оно практически вездесуще», и, следовательно, «лицемерие - это то, с чем нам нужно научиться жить» (см.: David Runciman, Political Hypocrisy: The Mask of Power, from Hobbes to Orwell and Beyond [Princeton University Press, 2008]).
Страны, чья внешняя политика не может обойтись без лицемерия, - это, как ни странно, в основном либерально-демократические страны, имеющие широкий спектр внешнеполитических интересов. Пекин, например, не видит необходимости отчитываться (тем более перед своими собственными гражданами) в том, как именно он удовлетворяет свои экономические потребности в Судане, Нигерии или любой другой стране. Правительства в Вашингтоне, Париже или Лондоне, напротив, должны показывать, и в первую очередь своим избирателям, что их внешняя политика если и не полностью строится на этических и гуманитарных принципах, то, по крайней мере, эти принципы учитываются; при этом те же самые избиратели не проголосуют за правительство, которое не будет гарантировать соблюдения их финансовых интересов и интересов безопасности. Большинство граждан беспокоятся, главным образом, о своем собственном благополучии и благосостоянии, но они также хотят чувствовать себя добродетельными и казаться таковыми.
Кроме того, некоторые западные лидеры вполне искренне пекутся о демократии и правах человека даже в далеких от них странах. Если позволяют условия и используются адекватные методы, то попытки распространения демократии и прав человека за рубежом могут дать положительные результаты. Не каждый политик, который говорит о правах человека и демократии за рубежом, - лицемер; не каждый приверженец прав человека, который заявляет, что ему известно средство борьбы с тяжелой ситуацией в отдаленной стране, непременно невежествен или наивен; не нужно автоматически решать, будто каждый диктатор, заявляющий, что население его поддерживает, ошибается. Но всегда безопаснее сомневаться и проверять дважды; в вопросах, где смешиваются практические интересы и идеология, никогда нельзя быть ни в чём уверенным.
Демократизация: спрос и предложение
Гарвардский экономист Дэни Родрик, задавшись вопросом, почему некоторым развивающимся странам удалось провести свои экономические реформы, в то время как другие потерпели неудачу (по его наблюдениям, неудачу терпели все, кто в точности следовал предписаниям МВФ и Всемирного банка), подчеркивает, что «учиться у других стран всегда полезно - и даже необходимо. Но прямое заимствование (или отказ от) стратегий без досконального понимания контекста, благодаря которому они оказались успешными (или провалились), - это путь к катастрофе» (см.: Dani Rodrik, One Economics, Many Recipes: Globalization, Institutions, and Economic Growth [Princeton University Press, 2007]).
Это проливающее свет наблюдение справедливо в отношении экономики и даже еще более верно в применении к распространению демократии. Демократия, демократические институты и ценности гораздо теснее завязаны на истории и культуре общества, чем экономические и финансовые институты. Учиться, а не заимствовать опыт других обществ, но в то же время и не отвергать его, раздувая свою уникальность, - это лучший способ двигаться вперед. Демократизация - это скорее искусство, гуманитарная сфера, нежели наука, даже если эта категория ограничивается только социальными науками, каждая из которых несет в себе некоторую долю гуманитарности.
Критическое отношение к распространению демократии необходимо в мире, в котором (как отмечает Видар Хельгесен) «многое постоянно напоминает о том, насколько сложно, часто бурно и потенциально жестоко совершаются <переходы к демократии>». Но не надо вместе с водой выплескивать и ребенка. Злоупотребление призывами к правам и благам не обесценивает их. Человечество умеет не только запутываться и вводить в заблуждение других; люди также способны увидеть разницу между пользой и злоупотреблением, искренностью и обманом. Это умение незаменимо для тех, кто хочет извне распространить демократию и права человека в других обществах, потому что это также требует глубокого знания и понимания этих обществ; равно как и известная скромность, позволяющая осознавать границы положительного воздействия, которое может исходить от внешнего вмешательства (для возможного отрицательного воздействия границ не существует).
Демократизация должна основываться на спросе, а не стимулироваться предложением. При отсутствии этих условий любое внешнее вмешательство больше навредит, чем принесет пользы. Однако когда ситуация соответствует этим условиям, внешние силы действительно могут внести свой вклад в распространение демократии, что имеет как сущностную, так и инструментальную ценность.
Рейн Мюллерсон - профессор и заведующий кафедрой международного права в King's College в Лондоне. Он был приглашённым профессором в Лондонской школе экономики, членом Комитета по правам человека ООН и (в 1991-1992) первым заместителем министра иностранных дел Эстонии. Рейн Мюллерсон - автор семи книг по международному праву и политике и более чем 200 статей и обзоров. В число его книг входят «Дипломатия прав человека» (Routledge, 1996) и «Центральная Азия: шахматная доска и игрок в новой Великой Игре» (Kegan Paul, 2007).
08 декабря 2008, 09:43 | Рейн Мюллерсон |
ПОЛИТ.РУ
Поделиться: