O Lucky Man! Интервью с поэтом, удостоенным премии «Триумф» и именного Указа Президента России

Журнал «Хан-Тенгри» предлагает читателям самим убедиться в том, что поэт Санджар Янышев – не Игорь Николаев.

Фото Германа Власова

— Санджар, давай сделаем приятное нашим читателям — расскажем твою историю. Она того стоит. Ты где и когда родился?

— Я родился в Ташкенте в 1972-ом году. Точнее сказать — мы родились, я и Саид, мой брат-близнец. Для отца нашего таковое неожиданное количество новых родственников стало сюрпризом, поэтому, перефразируя рассказчика из фильма «Зелёный фургон», «всё дальнейшее происходило уже без него». Воспитывали нас мама да дедушка с бабушкой: татарская бабушка с узбекским дедушкой. И двор, естественно.

Тётя Флора, сестра отца, подарила нам с братом аккордеон, тем самым на целых пять лет решив проблему нашего досуга. Его попросту не стало. Несколько раз мы порывались это дело бросить, приходили к маме с заявлением, что вместо музыки будем заниматься боксом. Мама в ответ выдвигала контрультиматум: хотите бокс — пожалуйста, но «музыкалку» придётся окончить. И была права. Потому что и бокс, и дзюдо мы довольно быстро оставили, а музыка оказалась вечной. После музыкальной школы на смену аккордеону пришла гитара. Мы стали сочинять песни, каждый — свои; в пятнадцать лет впервые выступили, как лауреаты чимганского всесоюзного фестиваля, перед тысячной аудиторией. Последовали записи на радио, эфиры на телевидении. 

К 1995-му году, к моменту моего отъезда из Ташкента, у меня было пять или шесть концептуальных магнитоальбомов, записанных, правда, кустарно — на квартире у друга, при помощи простенького пульта. В общем, предполагалось, что я поеду в Москву и буду покорять музыкальный «олимп». А никакой не литературный. Я даже пообещал этому своему другу, что года через два дёрну его за собой в Москву в качестве звукорежиссера. Однако играть пришлось в основном в метро и переходах. Чистый заработок. Какие-то попсовые темы, мелодии из фильмов: Эннио Морриконе, например. С одним знакомым трубачом играли... 

— Погоди-погоди, как-то очень быстро нас с тобой в Москву занесло... Расскажи ещё про Ташкент...

— Главный фон моего детства — узбекское радио и русское телевидение. Радио слушала бабуля: любимые певцы — Шерали Жураев и юная тогда Насиба Абдуллаева; телевизор — в основном, многосерийные, «взрослые», фильмы, те, что после программы «Время», — смотрели всей семьей. Дедуля довольно рано ушёл из жизни, в 1977 году, поэтому спать нас никто особо не гнал.

Ташкент начинался во дворе. У нас был такой вполне себе европейский двор, который примыкал к «махалле», и мы с махаллинскими иногда «махались», без особого, впрочем, энтузиазма. Мы их называли — «узбеки». Из чего следовало, что сами-то мы — «русские», да? Когда я однажды пожаловался маме на «этих узбеков», она меня, естественно, тут же спросила: «А ты кто?»... 

— В каком районе вы жили?

— Между Беш-Агачем и Парком Кирова. Недалеко речка Анхор течёт, мы регулярно бегали купаться. Бутылки пивные вылавливали, сдавали по 20 копеек; пять бутылок — уже рубль, целое состояние… С моста прыгали пятиметрового. Нормальное пацанское детство.  

— И ты совсем не говорил по-узбекски?

— Дома с нами говорили по-русски, и для меня это загадка: почему дедуля с бабулей между собой говорили по-узбекски, а нас не выучили. Можно же было бы, например, как в дворянских семьях: один день по-узбекски, другой по-татарски, третий — по-французски. То есть, пардон, по-русски…

Позже я по крохам добирал узбекский в школе, в институте, на базаре... На татарке женился. Она мне быстро объяснила, что я не узбек, а татарин, да еще и неправильный. У них там свои градации: казанские, уфимские, мишаре (мещеряки)…

На самом деле Ташкент, конечно, был городом множества культур. Помимо русских, узбеков, татар, существовала довольно большая корейская диаспора. В каждом классе были один или два корейца. На школу, выходит, человек пятьдесят. Так что Ташкент моего детства был еще и корейским городом. И, разумеется, еврейским. В 20-е годы прошлого века туда бежали от голода, «Ташкент — город хлебный» помнишь? Плюс эвакуация во время войны, потом землетрясение 1966-го года — тоже очень мощный приток. Но, когда я учился в университете, вся наша профессура, педагоги наши — дети переселенцев и эвакуантов. 

— И куда ты поступил после школы?

— Филфак ТашГУ: русский язык, русская литература. А когда заканчивал, это уже был факультет зарубежной филологии, русское отделение. Потому что шёл уже четвёртый год объявленной в 91-м независимости. Я, выходит, в последний вагон впрыгнул: началась повальная эмиграция, несколько педагогов успели уехать, и о них ходили легенды. Но те, что задержались и выучили меня, легендарны в неменьшей степени. Лия Вольфовна Кац, Валентина Александровна Низинская, Юрий Александрович Мориц, Абрам Зиновьевич Вулис, Александра Николаевна Давшан. Поклон им! А с уехавшими в Москву Татьяной Николаевной Колмогоровой и Элеонорой Федоровной Шафранской я общаюсь по сию пору, уже, смею надеяться, на правах друга.

— А почему ты выбрал именно филфак?

 — А куда деваться оболтусам вроде меня?.. Я же был читающим бездельником. Мама хотела, чтобы я пошел со своим аккордеоном в музыкальное училище. Я попробовал, мне не понравилось… А дальше выбора не было — только филфак. Брат мой мечтал об актёрском поприще и легко поступил в театральный. А я, хоть и выучился на профессионального читателя, теперь вот музыку преподаю: гитару, вокал… 

— Так ты счастливый человек, Санджар, ты можешь на свадьбах играть!..

— Я все могу. Могу на свадьбах, могу на похоронах. Помнишь, у Вампилова в «Старшем сыне»: «Где еще быть музыканту, как не на свадьбе и похоронах?»... 

— Так, про музыку я уже всё понял. А что у нас с литературой?

— Стихи я, как и все, писал с детства, но нерегулярно. На филфаке, конечно, была особая атмосфера, не столько «писательская», сколько «небейлежательская». Видимо, поэтому уже на втором курсе я женился и произвел первенца. Или сперва произвел, потом женился... Не важно.

Однако появились настоящие друзья. Один из них, свидетель на моей свадьбе, потом стал ведущим актёром нашего знаменитого театра «Ильхом» — это Женя Дмитриев. Он, к сожалению, в 2006-м погиб при пожаре… Другой Женя, Абдуллаев, который Сухбат Афлатуни. Вадюша Муратханов. Вадим учился курсом младше и был, в отличие от меня, уже готовым поэтом. А Женя вообще учился на философском, то есть тоже на филфаке, только «фило» с самого начала было из другого мыла. А может, продолжая метафору, это было не мыло, а зубной порошок. Вот почему он вырос столь умным и трудолюбивым, если исходить из количества написанных им впоследствии романов. Нас познакомил Саша Кирияцкий; был в Ташкенте такой человек, «городской сумасшедший», полиглот, точнее, полилингвист; переводил со всех европейских языков, свои собственные стихи на испанском выдавал за Лорку. Долго общаться с ним было невозможно, потому что любой разговор в конце концов сводился к сексу; но вот теперь выясняется, что Саша свёл между собой большое количество хороших людей.

Моей однокурсницей была Ольга Гребенникова; позже ее причислили к «Ферганской поэтической школе». Она говорила: «Санджар, твоё имя звучит как Сен-Жон Перс!» А в другой раз: «Санджар, твоё имя звучит как Шамшад, вас надо познакомить». А потом действительно взяла меня за руку и привела к Шамшаду Абдуллаеву, в редакцию журнала «Звезда Востока», где он тогда заведовал отделом поэзии. Я показал Шамшаду тетрадь рукописную со своими стихами. Он сказал: «Вот здесь у тебя интересная строчка "Слепящих копыт редкий сплав". И вот эту вещь — "Ностальгию по ностальгии" — я бы взял в ближайший номер». И действительно, очень скоро мои стихи вышли в «Звезде Востока». Надо сказать, что у этого журнала в те годы был стотысячный тираж. И в этом смысле та первая моя публикация и по сей день остаётся самой «популярной».

Главным редактором «Звезды» был Сабит Мадалиев. Они вместе с Шамшадом делали лучший в Азии русскоязычный журнал. Но их очень быстро, примерно к 95-ому году, съели традиционалисты. Шамшад ушел на вольные хлеба, живёт в Алматы; Мадалиев подался в суфии ордена Накшбандийя.

— Я Сабита помню совсем молодым, мы пересекались в Литературном институте... 

— А я в 95-ом окончил университет и уехал в Москву. 

— А что случилось? Почему?

— Не знаю. Как-то с первого курса был уверен, что выйду из университета — и сразу уеду. 

— Но почему?

— Это, на самом деле, сложный вопрос. Хотя до сих пор я легко на него отвечал. 

— Ну, ты уже взрослый человек, Санджар.  Пора проговаривать....

— Наверное, потому, что Москва была все-таки метрополией русской литературы. Ташкент, при всем его богатстве, в отношении литературы всё равно был провинцией. Это потом, уехав, я понял, насколько круто, что я там родился, вырос, насколько хорошо туда возвращаться, приезжать в родной дом и так далее. Но, наверно, всё самое ценное, что он мог мне дать, он уже дал. Мне хотелось чего-то большего.

   — Ну, в молодом возрасте радикально поменять среду – это всегда полезно...

— …Недалеко от места моей учёбы был «Пассаж» — книжный магазин. Мы туда бегали за книжками, которые тогда издавались на моём веку впервые: Гумилев, Кузмин, Ходасевич, Мандельштам и т.д. Ради этих книг мы готовы были голодать. А где они издавались? В Москве. А где главные современные поэты? Там же, в Москве. А здесь?.. По большому счету — раз-два и обчёлся. Ты говоришь «среда», но среда — это мы. Мы же её и формировали. В 90-е, когда устраивали литературно-музыкальные перформансы; в «нулевые», когда привозили в сильно обмелевший Ташкент свой открытый фестиваль поэзии. Об этом много всего написано и сказано, не хочу повторяться.

Однако уже к 1995-му году стало понятно, что идет откат, мощный культурный откат. Наша юность совпала с исторически неизбежным процессом по имени «возрождение национального самосознания». Каковой у нас, в Узбекистане, разворачивался параллельно с процессом укрепления личной власти Ислама Абдуганиевича Каримова. Процесс этот сопровождался разгромом оппозиционных партий и охотой на бородатых, потому что если ты с бородой, то наверняка «ваххабит» или экстремист.

У меня до сих пор перед глазами стоит картина. Возле главного здания университета в ВУЗ-городке сидят трое. Молодые парни, узбеки. Прямо на асфальте. Накануне были студенческие волнения, кучу народа арестовали, кто-то погиб. На том самом месте. И вот эти парни — друзья или родственники погибших, у них сидячая забастовка. Их никто не трогает. 

Моё гражданское самосознание было тогда в зачаточном состоянии, я не понимал, что происходит, но увидел по их лицам, что случилось нечто страшное, нечто очень важное. После того дня политическая поляна была довольно быстро зачищена. Это 91-й год.

А дальше у меня было время немножечко пожить при режиме Каримова. Я мало что осознавал разумом, больше ощущал. Дело не в голоде, не в карточной системе (часть стипендии нам выдавали купонами, которые можно было превращать в обеды). Мы знали, что это временно. Перетрётся, перемелется. Но в воздухе уже ощущалось, что та свобода, которой нас поманили, она потихонечку испаряется.

— И ты уехал в Москву.

— Да, и я уехал в Москву. В Москве тогда совсем по-другому дышалось.

— Как ты устроился в Москве?

— Как многие, если не все. Я не был беженцем: обычно беженцы бегут от худшей доли к лучшей. Моя ситуация была обратной; я знал, что поначалу будет туго. А за спиной остались огромная семья, брат, жена и трехлетний сын. 

Первым делом пошел в издательство «Аванта+». Оно выпускало в те годы энциклопедию для детей, бестселлер в своём роде. Главредом была Светлана Исмаилова. Она заканчивала мой же филфак, и у нас была общая знакомая, которая меня к ней направила… Я увидел большой издательский стол, над которым торчала большая издательская голова Исмаиловой. Угол стола занимала гора из пачек крупных и очень красивых денег, которые я, как человек разумный, принял за муляж. Светлана сказала, что не может взять меня без диплома. Диплом у меня был, но виртуальный: просто в родном ТашГУ мне не успели его почему-то выписать. Она говорит: «Без диплома нельзя. Езжай в Ташкент и возвращайся с дипломом».

Тут я, конечно, сильно приуныл, потому что приехал в Москву без копья, на трех поездах и четырёх автобусах с недельной остановкой в мужском монастыре города Рыльска (это отдельная история, расскажу в другой раз). Светлана что-то такое прочитала у меня на лице и спрашивает: «Сколько стоит билет до Ташкента?» Я говорю: «Сто тысяч». Она протягивает руку к муляжной горке и кладёт передо мной две стотысячные купюры. Чуть подумала и кладёт третью: «Попроси, чтоб ускорили выдачу». 

Я прямо из издательства помчался на Казанский вокзал и прибываю за десять минут до отхода скорого поезда «Москва — Ташкент». В кассу не успеваю, естественно, да и билетов там наверняка нет. Что делать?

За минуту до отправления проникаю в поезд и пробегаю несколько плацкартных вагонов в поисках свободной полки. Нашёл верхнюю, свободную, одну-единственную на весь состав.

Сразу открылся попутчикам, мол, еду «зайцем», не выдавайте. Попутчики мне посочувствовали и даже уступили простыню — я застелил матрас, придав полке обжитой вид. О том, что на ближайшей станции в вагон войдёт законный ее владелец, старался не думать. 

За шестьдесят часов путешествия хозяин полки так и не объявился. Мимо ходил проводник, который даже представить себе не мог, что в мире существует подобная наглость — а ведь узбекские проводники не лыком шиты. Я тоже до этого дня не знал, что на такое способен.

— А проверка документов на границе? 

— Пограничникам билеты не нужны, они же только паспорт проверяют. А виза не требовалась: СНГ, единое пространство. 

…Выхожу в Ташкенте из поезда: ощущение абсолютного чуда. Я приехал в другую страну, не заплатив ни копейки. А деньги эти — знаешь, на что пошли в результате? Моей теще тогдашней попал в глаз сок грецкого ореха. Я вообще не понимаю, как это произошло. Как сок грецкого ореха мог попасть ей в глаз? Непонятно. У тещи произошла отслойка сетчатки, нужна была срочная операция. Вот Светины купюры и пригодились.

— То есть ты не просто счастливчик, а счастливчик дважды — ещё и тещу выручил. А что с дипломом? 

— Диплом-то я получил. Но он мне не пригодился. Когда я вернулся в Москву с дипломом в зубах, выяснилось, что в издательстве произошел маленький переворот. Светлану Исмаилову сместили.  Я больше с ней не виделся никогда. И единственное, что мне могли предложить — это должность курьера. А для этого диплом не нужен. За прошедшие 26 лет он мне ни разу не понадобился. 

— И вот ты устроился курьером...

— Работал курьером, питался куриными кубиками и кетчупом (в Ташкенте кетчупа не было, поэтому — деликатес!). Получал сто долларов и ровно за эту же сумму арендовал комнату. Кетчуп покупал на деньги, заработанные игрой в метро. За четыре месяца скопил на билет для жены и сына, они приехали ко мне в Люберцы…

В качестве курьера я хорошо исследовал топографию Москвы и подкачал мускулы: энциклопедия была тяжеленная, каждый том весил два килограмма, а носить приходилось по десять-двенадцать штук... Достигнув совершенства в москвоведении, пришел к генеральному директору издательства Егору Храмову и говорю: «У меня вообще-то высшее образование». Егор пожал плечами, и со следующего дня я уже числился в отделе рекламы и маркетинга. Там проработал два года. Не помню, что именно я делал, но наверняка что-нибудь полезное... Когда окончательно перестал понимать своё назначение, отправился в кабинет главного редактора Маши Аксеновой. «Не хочу быть маркетологом, а хочу быть редактором». Маша от такой наглости офигела: «А с чего ты решил, что можешь быть редактором?» Я принялся загибать пальцы: «Во-первых, я грамотный…». Она рассмеялась и дала мне тестовое задание: отредактировать статью. Потом посмотрела, чего я наредактировал, пожала плечами: «Иди в такой-то кабинет, там сидит Люда. Как она скажет, так и будет». Я пришел к Люде. Она говорит: «Редактор мне не нужен, а нужен контрольный редактор. Если тебя это устраивает…» Я не знал, что такое «контрольный», в 90-е это слово сочеталось только со словом «выстрел».

По ходу разговора выяснилось, что Люда, как я, из Ташкента, более того – окончила тот же самый факультет, только лет на пять раньше. Людмила Петрановская — тебе что-нибудь говорит это имя? В «нулевых» она стала знаменитым психологом. А в середине 90-х работала ведущим редактором на нескольких томах «Энциклопедии для детей». И ей нужен был контрольный редактор. Нынче эта функция зовётся «факт-чекинг». Проверка фактов, имён, дат и всё такое прочее.

За шесть лет я сменил на разных томах десяток редакторов и, соответственно, изучил довольно глубоко несколько дисциплин. Не только гуманитарных. «Физика», «Химия», «Математика», «Астрономия»… Бонусом — «Религии мира», и также «Страны и народы». То есть получил еще несколько высших образований.

Теперь-то понимаю, насколько это было мудро. Насколько жизнь вообще умнее нас. Мне не нужно было проверять слова на «красивость» — но лишь на достоверность. В стихах я к этому пришел только к 2010 году, к пятой книге. Или — скажем иначе — к третьему сыну.  

— Ну, наконец-то мы и до литературы добрались...

— В 98-м кончилась музыка, начались стихи — не «раз от раза», как прежде, а валом. Питерский поэт Алексей Арнольдович Пурин, с которым я тогда подружился не за ради поэзии, а за ради весёлых попоек, неожиданно предложил тиснуть книгу в издательстве журнала «Звезда». Это подстегнуло меня собрать стихи в пучок, придумать концепцию… Так что первая моя книжка, «Червь», получилась питерская. Это был 2000-ый год.

И дальше было всё как у всех. Во-первых, к тому времени мои стихи уже вышли в ряде толстых журналов. Во-вторых, Алексей Алёхин, главный редактор журнала «Арион», предложил мне поучаствовать в фестивале «001». Поучаствовал. Скорешился с другими участниками: Ингой Кузнецовой, Глебом Шульпяковым, Максимом Амелиным, Дмитрием Тонконоговым (с ним, правда, чуть раньше)… Потом вышла антология «10/30. Стихи тридцатилетних». А поскольку мы продолжили выступать в таком вот составе, критики стали нас звать «поколением тридцатилетних», типа новая такая литературная группа. Давно это было. А может, и не было вовсе.

— Погоди-погоди, как это не было? Было, я отлично всё помню. В 2001-ом году, помимо прочего, ты получил поощрительную молодежную премию «Триумф», весьма и весьма престижную в те времена. Что-то ты скромничаешь, Санджар. Разве это не слава? 

— Я не скромничаю нисколько. Просто для меня уровень поэзии, уровень поэтического высказывания определяется не премиями, а совсем другими критериями. Что до славы, то я об этом уже писал: слава вообще вещь скоропортящаяся, а по отношению к современной литературе ещё и условная. В Москве меня часто принимают за Фарруха Закирова — руководителя ансамбля «Ялла». Или за Игоря Николаева. Один раз чувак какой-то из Украины в метро ко мне пристал: «Вы Игорь Николаев. Вы Игорь Николаев». Кофту подарил. Возьмите, говорит, кофту. Я ему: «Зачем мне, Игорю Николаеву, нужна ваша кофта?» Он говорит: «Возьмите, пожалуйста, мне будет приятно». И быстро убежал. А я остался с чужой кофтой на руках. В другой раз, в Ташкенте, меня приняли за лидера группы «А-Студио». Девчонки местные бегали за мной: «Астудио, астудио!». Пришлось дать автограф от лица Бaйгали Серкебаева.

— Скажи, пожалуйста, ты не жалеешь, что уехал когда-то из Ташкента?

— Нет, конечно. 

— А какой у тебя паспорт?

— У меня паспорт российский. Я его получил в 2003-м году. То есть, восемь лет жил здесь полулегально, несколько раз привлекался за отсутствие регистрации. Я, конечно, все эти годы что-то такое пытался сделать, в Ташкент специально ездил, выстаивал очередь у российского посольства. Но гражданство давали тогда только этническим русским. Да еще тем, кто не поменял советский паспорт на зелёный «узбекский» (обмен приравнивался к вступлению в гражданство Узбекистана). 

Друзья-поэты пытались мне помочь. Сначала обратились к Евгению Бунимовичу, который нас опекал. Он, ты знаешь, был депутатом Мосгордумы. Но тут Бунимович оказался бессилен. Потом мне посоветовали обратиться к Сергею Александровичу Филатову: в 90-е он возглавлял администрацию президента Ельцина. Потом создал свой фонд, под эгидой которого проходит регулярный писательский форум, на котором я неоднократно бывал. Я подкатил к нему прямо в Липках, где проходил очередной форум. Он мне: «Собирай всё, что есть и чего нет». А что было? Книги, публикации в журналах — два из них, «Октябрь» и «Знамя» дали мне развернутые характеристики («уникальный», «выдающийся» и в том же духе). Копия диплома премии «Триумф». Чего не было? Какого-нибудь членства — пришлось срочно вступить в Союз писателей Москвы. Все эти бумажки были собраны и поданы в Администрацию Президента. Я, конечно, не шибко верил, что это возымеет хоть какое-то действие. Но — возымело.

— Это просто невероятно, Санджар. Это первая такая благополучная история в наших литературных кругах. Потому что пробить эту бюрократическую стену очень сложно. Особенно всё, что связано с получением гражданства.  

— Звонок в дверь (я жил тогда в подмосковном городе Железнодорожный). На пороге запыхавшаяся женщина. «Санджар Фаатович?» Я говорю: «Да». — «А что это вы к нам не приходите?» — «Куда?» — «Мы вас ждём!» — «Где?» — «В РОВД. Ваш паспорт готов». — «Какой паспорт?» — «Паспорт гражданина Российской Федерации». Я просто онемел.  

— Это решение Президента?

— Да. Оказывается, несколько дней назад в «Российской газете» был напечатан президентский указ — «за выдающиеся достижения перед российской культурой», как-то так.

Когда я пришел в РОВД, на меня смотрели как на живого инопланетянина, честное слово. Смесь восторга и ужаса. Вот так на меня смотрели.

С тех пор я гражданин России.

— Ты феноменально счастливый человек, Санджар. Можно до тебя дотронуться? 

— Наливай!