В современной науке принята интерпретация нации как вообра¬жаемой общности, формируемой коммуникативными средствами (базируется на идеях Б. Андерсона, Э. Хобсбаума и др.).1 Важней¬шее из таких средств — память сообщества, материализованная в ком¬муникативном конструкте общего прошлого. С теоретической точ¬ки зрения это положение проработано в исследованиях М. Хальбвакса, Ш. Эйзенштадта, Э. Смита и др.2 Как указывал Б. Андерсон, «в умах каждого» из членов нации, не знающих друг друга и никогда не встречающихся, «живет образ их общности».3 Он и конкретизиру¬ется посредством общего прошлого. Оно апеллирует к общезначи¬мым для сообщества ценностям, идеям, мифам, предрассудкам и со¬относится с системой норм (предписаний, запретов, разрешений), в нем принятым. Следует учитывать, что память (как и нация) есть во многом следствие «социального изобретения», т. е. сознательного конструирования силами элит, преследующих вполне определен¬ные интересы и получающих ощутимые выгоды.
В современнойнауке принята интерпретация нации как воображаемой общности, формируемойкоммуникативными средствами (базируется на идеях Б. Андерсона, Э. Хобсбаума и др.). 1 Важнейшее из таких средств - памятьсообщества, материализованная в коммуникативномконструкте общего прошлого. С теоретической точки зрения это положение проработано в исследованиях М. Хальбвакса, Ш. Эйзенштадта, Э. Смита и др. 2 Какуказывал Б. Андерсон, «в умах каждого» из членов нации, не знающих другдруга и никогда не встречающихся, «живет образ их общности». 3 Он иконкретизируется посредством общегопрошлого. Оно апеллирует к общезначимымдля сообщества ценностям, идеям, мифам, предрассудкам и соотносится ссистемой норм (предписаний, запретов, разрешений), в нем принятым. Следует учитывать, что память (как и нация) есть во многомследствие «социального изобретения», т. е. сознательного конструирования силами элит, преследующих вполнеопределенные интересы и получающих ощутимые выгоды.
В конце XX века вопросы онационально-государственных общностях,объединяющих их исторических образах и общих памятях оказалисьнеожиданно актуальны. Можно сказать, что это важнейшие европейские вопросы. Их актуализируют, с одной стороны, идея «единой Европы», с другой - практики развала«социалистического блока».
Особое напряжениеэти вопросы приобрели в постсоветской России. Для России, вышедшей из СССР, проблема поиска«образа себя» оказалась непосредственно связана с выбором пути развития. Речь шла о том, сможет ли формально новая странаобновиться по существу (на уровнекультуры и социальной практики) и сделать реальностью демократический транзит, поддержанный демократи
зацией «образа себя» и национальной памяти. В конечномсчете, на переходе от СССР к России делалсявыбор между новым (современным)социальным порядком и тавтологией старого, «общим» и «особым» путямицивилизационного развития.
Сейчас выборсделан - и это выбор против демократизации и строительствагражданской нации, в пользу модифицированного авторитарного имперскогопорядка, апеллирующего к национализму большинства (некоторые российскиеисследователи определяют его как имперский национализм). 5 Мне хотелосьбы показать, как в конце XX века происходил транзит образасообщества: от старого - через идею нового- к модифицированному старому.
II.
Советскаяидентичность базировалась на гражданской, идеологической и имперскойсоставляющих. Это прежде всего наднациональная идентификация (национальное,особенно «русское», было для нее не существенно). Ее смысл лучше всего передаеттермин «державная». Преимущественно имперский характер советской идентичности маскировалсяформальной федеративностью СССР и отсылками к понятию «нация» (за официальнымобразом «советского народа» - этой «новой исторической общности людей» -маячил «призрак» нации «нового типа» - социалистической нации). 6
Официальный образ СССР поддерживалсясоответствующим общим прошлым - единой (для«всех» как для «каждого» - «одной на всех»), великой и в таком видеединственной (т. е. безальтернативной) историей советского народа. Вперспективе такого прошлого и народвыглядел великим; это величие было бесспорным и не нуждалось вподтверждении. В 1980-е годы, накануне гибели СССР, советская идентичность и поддерживавшие ее образы прошлого обветшали,утратили свою энергетику, но работали - как рутинный, привычный механизм,своего рода объединяющий всех «здравый смысл».
III.
Пересмотрфантомного образа «советской нации» не случайно начался с переоценки общегопрошлого - в направлении его .либерализации и гуманизации.Модификация коллективного прошлого в конце 1980-начале 1990-хгодов «работала» на изменение образа сообщества - и в этом смыслеявлялась показателем социальной эмансипации и меройпреобразований. История поэтому непросто
попала в массовую политику, но обратилась в политическуюкатегорию. Критика советского прошлого стала инструментом расшатывания советской системы.
Приблизительно с 1987-1989 по 1993-1994гг. самым популярным народным чтением сталаисторическая публицистика, а суд над прошлым(прежде всего советским) - излюбленным занятием всей страны. 7 В результате обвальной тотальной«переоценки» прошлое на какой-томомент рухнуло (точнее, был разрушен официальный -усвоенный массой,сплачивавший общество - советский проект). Несогласие - причем, нетолько с историей, но со всем советским - сталовсеобщим.
Тем самым был дан импульс к пересмотру(«исправлению» образасообщества), в ходе которого обновился официальный исторический проект. Вследствие«раскрепощения» истории не просто расширились горизонты коллективной памяти. Демократическая Россияпопыталась выработать новый (аналогичный современному европейскому) алгоритм воспоминаний.Выражалось это в следующем. Во-первых, вконце 1980-начале 1990-х годов память была денационализирована.Во-вторых, произошла «приватизация» прошлого: разрушение его единства, отказвласти от контроля за ним, его индивидуализация,адаптация к интересам, вкусам, запросам массового пользователя.
И, наконец, мы попыталисьсосредоточиться на критических воспоминаниях и за счет этого выработать адекватный взгляд на себя. На рубеже 1980-1990-х годов в фокусколлективных воспоминаний попали темные, преступные события советскогопрошлого. На критическойволне в пространство исторических самоопределений ворвались темы «стыда» и «покаяния»,вины и ответственности, совершенно неизвестные простому советскому человеку.
В принципе идея критики прошлогопредполагает различные сценарии реализации: от сенсационных разоблачений(развлекающих, масскультовых историй) до формирования взгляда на историю, не обремененного «тягой коправданию» (формула Т. Адорно). Мы ограничились первым сценарием. И это понятно. Во втором случае авторитетные интеллектуальныегруппы должны иметь мужествоговорить правду о слабостях своего народа, воспитывая у него мужество ее слушать. Причем, такогорода критика дает обществ}' не разрушительный (как у нас принято думать), а созидательный импульс. Она, по словам Т. Адорно, имеетзначение «профилактическойвакцины», которая прививается обществу, чтобы избежать
рецидивов поразившей его болезни. В России осмысленияпрошлого в контекстегрехов и преступлений не произошло. Это (среди прочего) не позволило либерализоватьобраз сообщества, интегрировать в него новые либеральные ценности.
Однако нельзя сказать, что критическийпосыл сработал в постсоветскуюэпоху вхолостую. Мы использовали критику советского прошлого для оправданиямасштабного «сброса памяти», необходимого для разрушения старой системы и «выхода изкоммунизма». Историческаякритика выполнила вполне практическую, нигилистическую (разрушительную)задачу, появляющуюся в ходе любой революции. Отречение от советского прошлого помогло становлению нового порядка и утверждению новыхидентичностей.
В первой половине 1990-х годов изколлективного «мы-образа» нетолько ушла идеологическая составляющая, но и трансформировалась национально-государственная - произошел переход отсоветской к российской идентификации.Большинство исследователей сходятся на том, что «...современная Россиянаходится на промежуточойстадии - между распадающейся советскойидентичностью и пока... не состояв шейся российской национально-государственнойидентичностью»} 0 Неопределенностьгражданской идентификации заставляет россиян обращаться к иным вариантамсамоопределения - этническому, конфессиональному,локальным.
IV.
Во второй половине 1990-х годов в новойРоссии происходили оченьважные процессы. Они не имели демонстрационного характера и не были столь заметны, каквнешне эффектный «демократический транзит» рубежа 1980-1990-х. Тем не менее,именно они (и, видимо, надолго) определят наше будущее. Российское общество сделало свой исторический выбор -второй за десятилетие. В его основе - отказ от изменений и поворот «лицом» к прошлому. Что же подтолкнуло наше общество к такомувыбору?
Попробуем ответить на этот вопрос,обратившись к социокультурным процессам,«исторической» тематике. Уже к 1994/1995 годам стало ясно, что процесс восприятия европейской культуры памяти в постсоветской России оказался не то, что кем-тосвернут, - просто сошел на нет. «Преодоление тоталитаризма» не было осознанопостсоветским обществом в качествепроблемы, связанной с выбором перспектив развития. Наги массовый человекне узнавал себя в прошлом, предложенном ему1990-ми, фактически отказался связать себя
с такой памятью. Новый - сложный, трагический,альтернативный советскому - «образ себя» был воспринят, скорее, как нарушение «нормы». С середины 1990-х массовоесознание попыталось ее восстановить, вернуть себя в границы нормальности.
Попытка обратить на прошлоекритические, «искупительные» воспоминания к концу 1990-х годов была расценена как «вредное» «очернительство», а «плюрализм» вотношении к истории заклеймен как порождающий«кашу в головах». Современный алгоритм воспоминанийбыл воспринят у нас как угроза общественной стабильности и солидарности, которую следует устранить. Вкритике «критиков» и «субъективистов» объединились массы и элитныегруппы, в очередной раз подтвердив, что народи власть (а также примкнувшая к ним«новая», «рожденная 90-ми» интеллигенция) у нас едины.
Российское общество не принялоизменения начала 1990-х в качестве социокультурного вызова, требующего кардинального пересмотра всех представлений о себе исоциальной мобилизации на иных, чем прежде - антисоветских, общецивилизационных- основаниях. Оноотреагировало на перемены как глобальную (для себя) историческую травму, своегорода публичное национальное унижение. Сейчас переживает ее последствия. Поэтому компенсаторная по природепотребность в самооправдании и самоутешении возведена нашим обществом в главную задачумомента. В этом смысле «болезнь90-х» (переживание утраты сверхимперского статуса и ощущения национальной несостоятельности)продолжается. «Путинские элиты» ее неизлечили, а использовали - и используют - в своих интересах (т. е. паразитируют на травме).
V.
События конца XX века «вывели» следующую закономерность:ущерб, нанесенный образунации, обязательно потребует возмещения. Опыт России ее подтверждает. С середины 1990-х годовв обществе рос интереск «ценностям-убежищам» (П. Нора) - к тому, в чем Россия еще сохранила хоть какой-то доступ кнациональному величию, ковсем формам ее культуры и истории. Стремясь остаться собой, сообщество - эта «коллективнаяличность» - интуитивно искалочто-то, за чем можно было спрятаться, укрыться. Желание вновь почувствовать «корни», получитьморальное, культурное, историческое оправдание своего существования привелоего к прошлому.
Со второй половины 1990-х годовсоциологи фиксировали следующийсдвиг в массовых настроениях: в сознании большинства
укрепляется «ориентация на одинаковое для всех, скромное,но гарантированноесуществование» и растет «ностальгическая привлекательность идеализированных образов и фигур прошлого». 11 В 1999 г.
«...напервоеместо среди символов коллективной идентичности русского народа... вышел такой признак, как «наше прошлое,наша история» (его выделяли 48%против 24% в 1989 г.)»; вместе с ним выросло значение других неотрадиционалистскихкомпонентов самоопределения. 12
По мере оформления и самоутвержденияпостсоветизма в общественномсознании нарастали, а затем утвердились в качестве господствующих позитивные оценкисобственной истории. Положительнаяпереоценка коснулась важнейших сторон социального устройства и жизненного уклада СССР - всего, что относитсяк «авторитету власти, структурам коллективной солидарности, символам державного престижа». Параллельно усилились позитивныехарактеристикиколлективного «образа себя» (повысились оценки «душевных качеств моего народа»и т. п.). Положительная динамика таких оценок наблюдается во всех возрастных иобразовательных группах населения.' Традиционалистский дрейф массовых ориентации и составил основу для воспроизводства в России начала XXI века культурных и политических образцов советского типа.
Мобилизация прошлого в России нарубеже 1990-2000-х годов имеетярко выраженный компенсаторный, терапевтический характер. Ее единственный смысл - способствовать национальномусамоутверждению через самооправдание исамоутешение. В конечном счете,конструкции прошлого, имеющие значение для массового сознания, служатвосполнению тех дефицитов, которые оно обнаруживает в дне сегодняшнем. Конечно, функцию социальной терапии массоваяистория выполняет не только у нас. Но у нас ее функции этим и ограничиваются.
И еще одно. Постсоветский человекассоциирует себя не с мировойисторией, а с национальной; последняя же предстает как советская. Именно к нейсводится прошлое вообще. Это свидетельствует, как минимум, о двух обстоятельствах. Во-первых, приняв впроцессе самоопределенияза установочный, нормативный именно советский период, россияне вполне определенно ответили на вопрос:«кто мы?». Во-вторых,самоутверждение коллективного «мы» происходит засчет символического отрицания «других» и акцентировки «своего» как «особого», ни на что не похожего. Такоесамопонимание, составляющеесимволическую основу солидарности, закрывает (отсекает) нас от мира.
VI.
В прошлом постсоветский человек ищетто, что помогает ему самоутвердитьсяи подтверждает его представления о самом себе (собственном терпении,жертвенности, готовности довольствоваться малым). Возведя готовностьдовольствоваться малым в разряд особых качеств русского человека, 'homopost-soveticus' не желаетдемонстрировать его вотношении к прошлому. Его история должна быть великой и героической. И это объяснимо. Большинствуроссиян сейчас, какникогда, необходима возвышающая («горделивая») и самоутешительная коллективная идентификация,подкрепленная символикойгероического прошлого. Только она возрождает самоуважение, возбуждает национальное тщеславие. За счет«улучшения» прошлогонаше общество пытается - в проекции оптимистическихкатегорий «гордости» и «восхищения» - улучшить «образ себя». Это снимает с повестки дня проблему вины и ответственности - как в отношении прошлого, так инастоящего.
Какие же предметы гордости обнаруживаетв прошлом постсоветскийчеловек? Ключевое историческое событие для него - победа в Великой Отечественной войне (в1996 г. ею гордилось 44% опрошенных,в 2003 г. - 78%), а главное «историческое» достоинство народа - способность выживать ибезграничное терпение (39%). Одно это служит убедительным подтверждением: в 1990-е годы произошло самовоспроизводство основныхсоветских интегратив-ныхценностей и символов. Ведь по данным опроса ВЦИОМ 1989 г. «Советский человек»,победа признавалась кульминационным пунктом истории СССР (перекрыв символический статусОктябрьской революции), а«терпеливость» - второй по значимости (после «простоты») чертой в коллективномавтопортрете русских.
Чрезвычайно важно понять, какуюсмысловую нагрузку несут сейчасинтегративные символы. Представляется, что постсоветская память о Победе,прежде всего, удовлетворяет ностальгию по социальной сплоченности и солидарности. Общество, испытывающееострейший дефицит доверия(на всех уровнях, в любых отношениях), разорванное на социальные атомы, ощущает потребность хотя бы в символическом сближении.Образ Победы, в котором слиты базовые общественные ценности, дает такуювозможность: онобъединяет, возвышая и утешая. В целом, нынешние «страсти по Победе» имеют защитно-компенсаторнуюприроду.
Однако Победа не просто утешаетроссиян, позволяя смириться с тяготами настоящего. Она тешит национальноетщеславие, будит
внутреннюю агрессию. Именно Победа отвечает за укреплениедержавной (имперской)компоненты национального самоопределения. Сосредоточение национальной памяти на таких образах нетолько «полезно», но иопасно для общества. Победа в ее советско-российской интерпретации - слишком навязчивая итребовательная категория памяти:она зацикливает на идеях «особости» (не избранности, а «отдельности» от других)и возвращения России великодержавного статуса. Мы сейчас не в силах соответствовать высокомуобразцу, заданномуПобедой. Осознание этого способствует не изживанию, а усилению комплекса национальнойнесостоятельности.
В конечном счете, утверждение впостсоветской России такой памяти,транслирующей ценности авторитарного типа, блокирует пути движения к гражданскомусамоопределению. Это придает словам о «гражданской нации» и гражданскомобществе, которые у нас ещепроизносятся, значения «порчи слов» и информационного обмана.
VII.
Изменения в массовом отношении кпрошлому, происходившие вовторой половине 1990-х годов свидетельствуют о том, что мы выбрали - вероятно,надолго - свой путь. В содержательном отношении его определяют делиберализация инеотрадиционализация. Этоосновные черты образа российского общества.
Их поддерживают, закрепляя в качествевсеобщих и безальтернативных,господствующие группы. Для этого используют прошлое. Официальная память России представляетсобой переработку самыхвостребованных, напряженных общественных воспоминаний. Они «присваиваются»,систематизируются, упаковываются и в таком виде возвращаются населению для массового единообразногопотребления. А всепотому, что такие воспоминания выгодны элитам, власти. С обществом, представленным таким прошлым и исповедующим такие ценности, российскимэлитам легко иметь дело.
Официальная намять о войне - ярчайшийпример того, как народныевоспоминания работают на властное дело. Официальная память акцентирует важное «качество»этого образа: он объединяет власть и народ, закрепляет их военно-победное союзничество в качестве нормы отношений. Победапредставляет их общностью, расширяющейимперскую территорию и торжествующей над миром. Подобные воспоминания являются для власти средствомсимволическогопреодоления социального раскола (на «верхи» и «ни
зы»,«начальство» и «массу», богатых и бедных), символической компенсации социальной несправедливости и обеспеченияэмоциональной поддержки режиму(подчеркну: именно режиму, каким бы он ни был, а не демократическим ценностям).Так история, которая «делается» («изобретается») для народа и «под»народ (в том смысле, что именно такуюисторию он хотел бы иметь) приобретает значение инструмента укрепления господства.
«Спецоперация Порядок», осуществленнаявластью в начале XXI века в области прошлого, имела (и имеет) тот же смысл, что и в политике: сформировать простейшуюсоциокультурную вертикаль «единая Россия - однавласть - один народ - единая память - общие ценности- общая судьба». С этой целью произведена частичнаядеприватизация истории.Прошлое, имеющее объединяющий потенциал и признаки «полезности» для главного дела власти - смиритьс собой народ, получилостатус национального достояния (ценного ресурса - символического аналога энергозапасов). Спомощью этого ресурса господствующие группымогут снять с себя ответственность - как за прошлое,так и за настоящее.
Примечательно, что особый властныйинтерес вызывают воспоминания,отвлекающие от действительности и активизирующие социальный оптимизм. Запуская их в массовоепроизводство, власть даетобществу своего рода наркоз. Оно получает возможность забыться, она - без помех производить надним свои операции.
VIII.
В конце XX века, на переходе от СССР к России,коллективный «мы-образ»подвергся пересмотру по всем параметрам и на всех уровнях - государства, общества, отдельного человека. Прианализе его результатов прежде всегосрабатывает эффект 'deja vu'. Бросается в глаза отсутствие динамики образа - все выбывшие изнего компоненты замененыне новыми, а подобными (тавтологией старого).
Показательно, что российское обществоне приняло в качестве базового европейское самоопределение, подкрепленноеобщим с Европой прошлым имассовой трансляцией соответствующих ценностей. Оно и не имело шансов занять значимые позиции внациональном идентификационном проекте: ведь европейцами ощущает себя подавляющее меньшинство российскихграждан. Ответы на вопрос «ощущаетели вы себя европейцем?» практически не изменились за 1995-2003 годы: в 1995 г. 56%опрошенных ВЦИОМ - Левада-Центром ответилиникогда, 18% - редко (всего 74%), 13% - иногда, 10%
- часто; в2003 г. ответ «никогда» поддержало 55% респондентов, редко - 18% (всего 73%), иногда - 14%,часто - 12%. 16
В 1990-е годы трансформироваласьгражданская идентичность: сегоднязначительная часть населения признает свою принадлежность к России как новомугосударственному образованию. Однако ее интегрирующая роль у нас низка (как и вообщевозможности политической,гражданской консолидации). Дефицит государственно-гражданской идентификации компенсируется за счет ростаэтнической компоненты: национальноетрактуется как русское (опасность такогосамоопределения - в том, что в нем заложены возможности погромно-патриотической интерпретации: «Россия -для русских»). Интегрирующие признакиэтнической идентификации вполне традиционны- история, язык, предки. Кажется, их появление должно сопровождаться ростом показателей этническойконсолидации
- каккомпенсаторной реакции на травмы, нанесенные имперскому сознанию «титульной нации» на рубеже XX-XXIвеков.
Отчасти это так и есть. Но толькоотчасти, и не этим определяется качествосовременного идентификационного проекта. «Русское» маркирует не столько генетическую (социобиологическую) общность, но единство территории (принадлежность кбескрайнему, постоянно расширяющемусяпространству) и ценностей имперского доминирования,создающих основу для социальной солидарности. То есть речь идет о переосмыслении в контексте национального старой - державной, имперской - идеи.
Особый смысл имеет изменениеидеологической составляющей образа сообщества: компенсацией декоммунизации стал рост показателей церковно-православнойидентификации. Это идеология новой России, дающая ее гражданам старое - целостное, непротиворечивое, «правильное» -мировоззрение. Но уже на другой основе. В нем слиты национальное (православие большинствомграждан современной Россиисчитается синонимом «русскости») и державное (православие - единственная традиция царскойимперскости, которую -во всяком случае, на идеологическом уровне - удалось восстановить). Православнаяидентификация имеет не только внутреннее («национальное»), но и внешнее измерение. Именно через церковное отчасти компенсируетсяутрата «всемирной» (супердержавной)роли государства. В 1990-е распался коммунистический мир, в 2000-е творится миф о лидерстве Русскойправославной церкви вправославном мире.
Наибольшего внимания заслуживаеттрансформация имперской компонентыобраза сообщества. Ей был нанесен наибольший ущерб в 1990-е годы, но она осталась центральнымэлементом «мы- образа», ккоторому тяготеют все остальные. Произошедшие с ней изменения можно определить так: онаприобрела имитационный характер(это псевдо-, вымышленная имперскость, поэтому ее реконструированием - с целью придать ейвидимость реальности - так всерьез занялись господствующие группы); в нейсущественно вырослизначения «национального». Это национализм большинства, который базируется натрадиционных ориентациях и практиках - авториторизма, подданичества, одержимости сверхтерриториальностьюи державным величием. По существу, мы имеем дело с имперским национализмом, сменившим - ив основных чертах повторившим - советское сверхимперство.
Современные имперские претензии Россииподкрепляются (за неимениембольшего) националистическо-религиозной мифологией, находящей базу в дореволюционнойистории. Отсюда - интенсивный общественный запрос на державную,почвенно-националисти-ческую интерпретацию собственной истории. Егоудовлетворяет «путинская»власть. Она запустила механизм массового «производства» великодержавного («особого»,военизированного, победно-имперского) прошлого. Ведь оно работает на нее,принося конкретнуюприбыль в виде символического капитала поддержки. Это прошлое полезно и народу (не человеку,а именно народу: как воображаемойобщности, состоящий из «человекоединиц», встроенных в общий - сконструированный «сверху» - порядок):оно подтверждает устойчивый идеальный образ себя. Между официальным прошлым и массовыми историческимипредпочтениями не только нетпротиворечия, но и отсутствует какой-либо зазор. Поэтому официоз, базирующийся на массовых образапрошлого, легко стал частьюмасскультуры.
Примечания
1 ANDERSON В. Imagined Communities: Reflections on the originsand spread of nationalism. L., 1991.; HOBSBAWM E.-Rangf.R T. The Invention of tradition. Cambridge, 1983. и др.
2 ХАЛЬБВАКСМ. Коллективная и историческая память // Неприкосновенный запас № 2-3(40-41), М., 2005.; СмитЭ. Национализм и модернизм:Критический обзор современных теорий наций и национализма. М., 2004.
3 Anderson В. Op. tit. P. 6,31.
4 Сконструированноепрошлое (этот термин в данном случае аналогичен предложенному Э. Хобсбауму понятию «изобретенная традиция») выполняет в настоящем следующие задачи: укрепляет или символизирует социальную спло ченность или единство сообществ (реальных илиискусственных); упрочивает или легитимирует институты, статус или властные отношения;поддерживает со циализацию путем насаждения мнений, систем ценностей и условностей пове дения (См.: HOBSBAWME.-RANGER T. Op. cit. P. 9).
э См., например: ПАИН Э. Россия междуимперией и нацией // Proet Contra № 3(37). Май-июнь 2007 г. С. 42-59.
<■См. об этом, например: BEISSINGERМ. Nationalistmobilization and the collapse ofthe Soviet state. Cambridge, 2002. Скрытая потребностьперекодировать советскую империю в нацию, в которой«идейная» составляющая заменяла бы этническую, понятна: уже в начале XX века имперский типправления утратил свою легитимность. Быть империей в XX веке означало быть несовременным.Поэтому СССР не хотел быть империей формально, хотя оставался еюпо существу.
7 См.об этом, например: БОРДЮГОВ Г. А.-КОЗЛОВ В. А. История и конъюнк тура: Субъективные заметки об истории советского общества. М., 1992.; ЛЕВАНДОВСКИЙ А. Миф как средстволегитимации власти в России (ХГХ-ХХ вв.) // Мифы и мифология в современнойРоссии. М., 2003. С. 136-146. Массовое отношение к советскому прошлому сталокрайне неопределенным, внутренне противоречивым, даже конфликтным. Вянваре 1991 г. 56% опрошенных считали его «историей героических побед и свершений» (22% - против, 22% -затрудни лись ответить), 41% - «одной из трагическихстраниц мировой истории» (23% против и 35% затруднились), 39% -«противоречивым, но в целом верным путем» (30% против и 30% затруднились), 36% -«историей преступлений, нищеты и массового безумия» (30% против и 34%затруднились), 30% - «историей захватов и подавления самостоятельностинародов и государств» (36% против и 33% затруднились). (См.: ДУБИН Б. Жить вРоссии на рубеже столетий: Социологи ческие очерки и разработки. М.,2007. С. 298-299).
8 Российскаяисследовательница М. Чудакова писала, что в совокупности о- публиковаиные тогда материалы и документы представляют «эквивалент Нюрн бергскогопроцесса». «В России он произошел не в зале суда, а на страницах книге (ЧУДАКОВА М. Под скрип уключин // Новыймир 1993/№ 4. С. 136). Это, однако, не позволило процессуально проработать июридически разрешить проблему вины и ответственности. В этом смыслепостсоветская Россия - совсем иная стра на, чем Германия после Нюрнберга. Вней тема наказания за исторические пре ступления перед народом (и самогонарода) оказалась несущественной. Стоит ли удивляться, что она не существует и по отношению к настоящему.
