Не перестаю удивляться своим землякам из Южного Казахстана. Порой небезосновательно упрекаемые в консерватизме и патриархальности, они, тем не менее, часто оказываются открытыми к самым причудливым вызовам судьбы. Увы, иногда приходится демонстрировать подобные качества и в канун кончины близких людей. Мне не раз приходилось присутствовать на той части погребального обряда, которая представляет собой прощание с усопшим в день похорон, перед дорогой на кладбище. И нетрудно было увидеть как при сохранении общей символической канвы мероприятия, в ряде случаев отдельные элементы видоизменяются.
Игорь Савин
Не перестаю удивляться своим землякам из Южного Казахстана. Порой небезосновательно упрекаемые в консерватизме и патриархальности, они, тем не менее, часто оказываются открытыми к самым причудливым вызовам судьбы.
Увы, иногда приходится демонстрировать подобные качества и в канун кончины близких людей. Мне не раз приходилось присутствовать на той части погребального обряда, которая представляет собой прощание с усопшим в день похорон, перед дорогой на кладбище. И нетрудно было увидеть как при сохранении общей символической канвы мероприятия, в ряде случаев отдельные элементы видоизменяются.
Наиболее канонический вариант реализуется в том случае, если усопший на момент смерти находился в преклонном возрасте или обнаруживал склонность к религиозной стороне жизни. В этом случае, все проходит «как положено», по отработанному веками сценарию: оплакивание, омывание, жаназа (заупокойная молитва), погребение, поминовение ( ас, жилы).
Помню, в детстве и отрочестве на меня производили глубокое впечатление громкие стенания во дворе родственниц усопшего. То, что эти печальные звуки имеют отношение к похоронам, выяснялось только утром, а всю ночь приходилось теряться в догадках по поводу того, что происходит и ощущать атмосферу скорби, которая невольно захватывала и тебя.
Во время православных похорон в городских условиях традиция публично выражать свое горе уже отходила и в 1970-е годы. Поэтому каждое прикосновение к трагедии твоих соседей казахов сопровождалось ощущением проникновения в современный городской быт чего то архаичного, и манящего и отпугивающего. Во всяком случае, чего-то не относящегося к обыденной жизни. Как будто, в такие моменты в город проникает какой-то призрак прежней догородской жизни и стоит, где-то в стороне, тихонько наблюдая за нынешним суетливым поколением, неодобрительно покачивая головой. Мне это почему-то виделось в образе индейца, попавшего под ночным покровом в город и ошеломленного его ритмом и суетой.
Ощущение не исчезало и на утро, усиленное новыми знаками присутствия иного уклада жизни в нашем дворе. Это были и приготовленные для поминального обеда бараны, привязанные пока к дворовой беседке и дрова и казан. Да и сами деревенские родственники, приехавшие спозаранку по зову печального долга и негромко беседующие в той же беседке, казались послами другого мира.
Тот факт, что для приготовления пищи используются дрова и казан, а не газ и плитка уже переводил и процесс приготовления еды и само угощение в разряд нездешних явлений.
Трудно сказать, приходится ли испытывать моим землякам казахам такие же ощущения поскольку, как я понимаю, им приходится переживать подобные моменты гораздо чаще в силу большей плотности родственных связей и большего количества людей, чей уход из жизни нужно почтить присутствием. Во всяком случае, в их устах упоминания о том, что «пришлось срочно уехать в аул, так как был «ас» у такого-то родственника» или «встретил такого-то на поминках» звучат гораздо чаще и как-то обыденней, что ли. Хотя, возможно за внешней повседневностью всякий раз в их душе возникает также целая гамма ощущений.
Я же испытал подобное еще раз только однажды, много позже уже в наше время, когда еще серым летним утром на съемной квартире в Бишкеке, был разбужен безутешными стенаниями. Я сразу догадался в чем дело, но был немало удивлен, когда услышал, что в оплакивании усопшего участвуют и женские голоса и мужские. Конечно, я мог ошибиться, я все это слышал с 10-го этажа высотки, звуки раздавались как их глубокого колодца, из проема двора, где стояла юрта, в которой, покойнику предстоит провести последнюю ночь. С такого расстояния я мог принять за мужской и женский голос, уставший и севший от своего горя. А уточнить я так и не решился. Но именно этот голос из юрты вновь напомнил мне тот давний случай в начале 1980-х, когда в своем дворе я впервые услышал голос хоть и чужой, но все же такой понятной и не оставляющей равнодушной скорби.
Возможно, так и начался тогда мой интерес к этнографическому восприятию мира. Мира, в котором люди несут на самых различных своих действиях отпечаток традиций, рожденных их предками совсем в других условиях, но продолжающих жить рядом с нами, причудливо переплетаясь порой с приметами дня сегодняшнего.
В конце 1990-х пришлось участвовать в прощании с весьма уважаемым человеком, организатором образования, который сыграл немалую роль и в моей жизни и в жизни сотен людей, собравшихся в этот холодный день в нетопленном фойе храма науки, который он когда-то создал. И именно отсюда ему пришлось отправиться в последний путь. Холод пронизывал тогда все помещения города, но здесь он, казалось, имел особое значение, намекая людям, на краю какой бездны, где кончается жизнь, они находятся. Покойного должны были хоронить по мусульманскому обряду, но поскольку он скончался в период исполнения своих обязанностей, решено было привезти тело к месту работы, для последнего прощания. Сейчас точно не помню, но все это напоминало какой-то странный симбиоз стилей разной эпохи. С одной стороны, точно помню, был портрет и цветы, как это уже сложилось в советской партийной традиции. С другой стороны, тело было не в гробу, а саване (акырет) на специальной подставке (табыт), на которой обычно мусульманин отправляется в последний путь на кладбище.
Можно, конечно, посетовать на нарушение канонов, мол, совсем не по обычаям предков уходит человек. Но ведь для него именно этот зал и это здание были тем поприщем, которое прославило его среди людей, как для предка его таковыми были юрта и пастбища вокруг. А, может, и не нарушаем мы вовсе естественного пути времен, а лишь даем возможность человеку уйти той дорогой, которая и была для него единственно верной: от места его свершений среди асфальта и других примет современности к тем урочищам вокруг аула предков, где и началась когда-то его жизнь и где ему теперь предстояло упокоиться.
