Так как споры вокруг доктрины ведутся в другой части социальной реальности, той, в которой создание представлений и превращение их в собственные ресурсы является повседневной практикой. Эта сфера не менее осязаема и реальна, чем прочие и также способна приносить вполне осязаемые дивиденды, о чем известно и автору, коль скоро он сам трудится именно на этой стезе.
Будучи этнографом по профессии и участником различного рода программ этнологического мониторинга в Казахстане начиная с 1993 года, я, казалось бы, должен воспринимать нынешнюю активность в обсуждении сюжетов, связанных с Доктриной национального единства, как повод для многочисленных публикаций и высказываний. Ну как же, ведь практически впервые за весь период независимости близкая мне тема попала в эпицентр кипения общественного мнения. Причем, попала в чистом виде, без отсылок к вопросам о развитии государственного языка и патриотизма. Дискуссия прямо идет о содержании казахской и казахстанской идентичности. Куда уж желать более благоприятной среды для обнародования собственной позиции! И, тем не менее, с позиций полевой этнографии, имеющей дело с той частью социальной реальности, что создается представлениями и практикой простых людей в ходе их повседневной жизни, сказать можно не много. Так как споры вокруг доктрины ведутся в другой части социальной реальности, той, в которой создание представлений и превращение их в собственные ресурсы является повседневной практикой. Эта сфера не менее осязаема и реальна, чем прочие и также способна приносить вполне осязаемые дивиденды, о чем известно и автору, коль скоро он сам трудится именно на этой стезе. Поводом взяться за перо стало вовсе не желание включиться в полемику сторонников разных концепций национальной политики в стране. В конце концов, очень заметно, что каждый автор вкладывает в используемые термины свой собственный, близкий и удобный ему смысл и авторитетные аргументы в поддержку своей позиции черпает из источников, неоспоримых, прежде всего, для него самого. Это естественное свойство всех дискуссий от сотворения мира и ничего нам тут не поделать. Но тот факт, что большинство участников полемики ссылается как на высший критерий истинности своих доводов на народ, от имени которого и выступает, не смог оставить меня равнодушным. Дело в том, что на протяжении трех последних лет мне пришлось в различных регионах страны, прежде всего в Восточном и Южном Казахстане вести десятки, если не сотни разговоров, бесед, интервью именно на эту тему: быть или не быть казахстанской нации в Казахстане. Поскольку среди моих собеседников оказывались люди самых разных возрастов, профессий, принадлежащих к различным социальным, этническим и конфессиональным группам, то разговор не мог идти на языке какой-то одной, даже самой терминологически проработанной концепции. Нам, для того чтобы понять друг друга, требовалось зачастую подробное уточнение самых обыденных, казалось бы, слов и выражений, имеющих отличающееся социальное наполнение в разных языковых и возрастных сообществах. Что уж говорить об уточнении дефиниций научных терминов! Тогда, со всей остротой встает вопрос о том, что та или иная концепция предлагает конкретному человеку или сообществу в ходе реализации ими своих повседневных запросов? Насколько задачи, провозглашаемые в документах, хоть официальных, хоть оппозиционных, пересекаются с насущными нуждами обычных людей? Какие типы ресурсов они предлагают, какие виды идентичности рассматривают в качестве актуальных? Именно под таким углом хочется кратко рассмотреть и Доктрину национального единства и Альтернативную концепцию национальной политики. Что предлагает Доктрина? Господство общегражданской идентичности над всеми другими ее более локальными типами (этническая, региональная, конфессиональная, возрастная, гендерная, родственная и т.д.). Соответственно и главную роль среди социальных ресурсов будут играть те, которые основаны на приобретенных индивидом качествах (образование, квалификация, практические навыки, полезные связи и т.д.), а не те, которые не зависят от него лично и базируются на групповой принадлежности. Давайте посмотрим, насколько эффективны в современном Казахстане ресурсы подобного рода и насколько они распространены. Как нам кажется, люди, рассчитывающие прежде всего только на свои собственные возможности наиболее востребованы в технологическом секторе крупных компаний, независимо от форм собственности, в сфере информационных технологий, а также в небольших фирмах, занявших свою нишу в сравнительно редких и уникальных сегментах рынка исследовательских, информационных, сервисных, консультационных услуг. Из разговоров наших многочисленных собеседников возникало ощущение, что, по их мнению, таковых людей примерно 10-20% из всех работающих. Они являются уже состоявшимися казахстанцами, поскольку их самореализация не зависит напрямую от их этнической или любой другой групповой принадлежности и, соответственно, их этническая идентичность играет важную, но не определяющую роль в их самосознании и структуре ценностей. Остальным приходится зависеть или учитывать в ходе своей деятельности различные формы групповой лояльности солидарности. В одних случаях критерием включением числа «своих» является общая деятельность и идеология советской поры, в других - принадлежность к родственным или земляческим кругам различного радиуса действия: от вполне реальных тесных кругов взаимопомощи у относительно замкнутых диаспорных сообществ, до гипотетических и абстрактных в своей действенности «казахов», «русских», «южан» и т.д. Конечно, все отмеченные формы консолидации обладают различной степенью условности и являются относительно взаимопроницаемыми. В каждой из подобных категорий пики актуализации этнической, семейной, родственной и т.д солидарности имеют свою амплитуду: от регулярной еженедельной у небольших сплоченных групп до случающихся несколько раз на протяжении всей жизни особых случаев. Во все остальное время люди живут в рамках других ролей, амплуа, идентичностей, актуальность которых порождается и подтверждается повседневной жизнью: семейных, профессиональных, мировоззренческих, возрастных и т.д. Вернувшись теперь к Доктрине национального единства, можно без труда представить, какие группы и социальные категории более готовы к ее восприятию, а какие - нет. Довольно очевидно, на наш взгляд, то обстоятельство, что, независимо от степени личной эмоциональной привязанности, абсолютное большинство населения не сможет конвертировать в действенный социальный ресурс столь активно обсуждаемую этническую идентичность. Коль скоро как, отмечалась, она имеет реальное повседневное значение только для очень немногочисленных диаспорных сообществ, которые используют ее для выживания в современных социальных условиях, превращая в идеологию «одна семья (группа семей) - единая корпорация». Эффективность такой стратегии очевидна, но сопровождается определенными социальными издержками, что иллюстрируется конфликтами в селах Южного Казахстана в 2007-2008 гг. Для других групп населения лозунги этнической солидарности носят чаще всего декларативный характер и не имеют действенных практик использования их в целях удовлетворения повседневных нужд конкретных людей и семей. Это объясняется тем, что заявляемая в лозунгах культурная и социальная однородность «этносов», «этнонаций», «наций» и т.д., никак не накладывается на социальную реальность, поскольку уже на протяжении нескольких десятков, а в некоторых случаях и сотен лет не существует единого «казахского», «русского», «корейского», «немецкого» способа производства, то есть комплекса навыков и условий труда, на базе которого и складывалась этнокультурная специфика. До некоторой степени можно говорить об «узбекской» или «уйгурской» специфике, но и то, чаще всего она воспроизводится только в сельских сообществах, находящихся на периферии современного развития Казахстана. Во всех остальных случаях люди независимо от своей этнической принадлежности зарабатывают свой хлеб насущный в рамках внеэтнического способа производства, основанного на универсальных навыках и умениях, подтвержденных универсальными же квалификационными свидетельствами, выдаваемыми образовательными институтами. Можно, конечно, представить себе группы людей в современных условиях, живущих в рамках традиционного кочевого или оседлого пашенного хозяйства, но эти попытки будут иметь скорее фольклорно-музейный характер так как проиграют современным формам организации труда по своей производительности и стоимости конечных продуктов. Так что, в определенном смысле Доктрина национального единства пытается осмыслить и концептуализировать уже сложившуюся общественную структуру, а тот факт, что ее адепты не преуспели в ее популяризации, объясняется скорее субъективными факторами. Дело в том, что существуют две сферы жизни, где этнокультурные особенности могут прямо и непосредственно влиять на стратегии поведения людей. Первая сфера это поле деятельности профессиональных производителей этнических ценностей: творческих деятелей, описывающих и воспевающих достоинства культурных достижений «своей» группы, идеологов распространяющих представления, согласно, которым мы живем прежде всего в мире различных «этносов», «наций» и т.д, политиков разного уровня, включающих эти представления в свои программы с целью мобилизации естественного для человек чувства сопринадлежности. Появление такого вида деятельности неизбежно: коль скоро культурно-специфические знаки перестала производить каждодневная практика, возникает потребность в профессиональных производителях этничности. Вторая сфера, это комплекс ситуаций, когда возникающие в ходе повседневной жизни спорные моменты не могут разрешиться в рамках существующих механизмов и институтов урегулирования конфликтных вопросов. К ним относится широкий спектр жизненных драм: от прямого противостояния в уличной драке, до мобилизации в свою поддержку избирателей определенного округа, от предоставления преференций «своим» в выигрыше тендера госзакупок, до решения кадрового вопроса в пользу «своего» человека. Во всех этих случаях апелляция к «своим» ( на основе общей этничности, родственных связей, совместной работы, общих знакомых и т.д.) зачастую гораздо более эффективна, чем использование официальных санкционированных государством методов. Но в государственных масштабах применение ресурсов, основанных на узколокальных солидарностях чревато ослаблением общегосударственного единства, поскольку они работают только от имени «своих» и для «своих». Причем, набор критериев «своих» все время меняется, так как зависит он сегодня не от свойств, рожденных совместной жизнью «наших» в рамках единого для всех нас способа производства, а от тех представлений, которые созданы профессиональными производителями этничности. А они могут понимать границы «своих», исходя из собственного понимания, в зависимости от условий ситуации и границы могут кочевать от пределов всего «этноса», до размеров ближайших родственников. Таково свойство всех идентичностей во все времена, Скажем, в период господства кочевого хозяйства в казахской степи в повседневной социальной жизни людей гораздо большее значение имело осознание своей родовой или племенной принадлежности, но в минуту общей опасности на первое место выходило чувство сопричастности к интересам всех казахов. И существование казахов как самостоятельного народа зависело, прежде всего, от способности людей мобилизовать общеэтническую солидарность в ущерб более локальным. В то время, критерием «казахскости» служили естественные границы кочевого скотоводства в аридной зоне, где специфическая культура, концентрирующая навыки обращения со стадами, была гарантией успешного решения всех возникающих задач. В наше время, в условиях господства внеэтничных способов ведения хозяйства, когда население одной страны является носителем нескольких культурных традиций, критерием сопринадлежности является единое для всех гражданство. В такой ситуации культурная идентичность не совпадает с гражданской и они развиваются в разных плоскостях, подобно тому как в прежнее время принадлежность к роду, найман, например, не противоречила принадлежности к казахам. Сегодня Доктрина предлагает рассматривать такую ситуацию как программу развития обоих типов идентичности в рамках концепции: «казахстанская нация включает в себя носителей различных этнических идентичностей и культурных традиций». Механизмы взаимодействия этих типов идентичности в контексте влияния их на жизнь конкретных людей могут и должны обсуждаться, что как раз и не было достойно организовано инициаторами Доктрины и поэтому весь пыл дискуссий ушел на терминологические абстрактные споры и эмоциональные лозунги. Интересным в этом контексте представляется попытка наложения на реальность тех положений Альтернативной концепции национальной политики, которые предлагают особо выделить казахского народа как государствообразующего. Если говорить о символических моментах, подчеркивания особой роли казахской культуры, то это сделано и сегодня в виде центрального места слова «казах» в самом названии страны и наличии культурно окрашенных атрибутов государственной власти: герба, флага, гимна и т.д. В перспективе, подобные формы символического доминирования можно видоизменить или расширить. Гораздо труднее обеспечить «особое» место казахов в структуре общественных и экономических отношений. Даже если пойти на изменение Конституции и основ общественного строй и провозгласить особые права для казахов в деле занятия должностей и преференции в экономической сфере ( снижение налогов, преимущества в получении госзаказов и т.д), то в условиях умозрительности казахской идентичности (как и любой другой, основанной на этничности, в настоящее время - И.С), это не приведет к улучшению благосостояния всех казахов. Просто границы поиска «своих» сузятся до более локальных семейных и родовых кругов и усилится внутриэтническая конкуренция и отчуждение. Признаки этого в виде монументальных мемориальных комплексов отдельных родов уже можно видеть в Южном Казахстане. Я уже не говорю о том, что граждане страны, которым не пришлось родиться казахами, вряд ли согласятся жить в условиях заведомой политической и экономической дискриминации. Возможно, авторы имеют иные рецепты претворения в жизнь заявленных лозунгов, но почему-то не поделились ими. Тогда остается только ждать их, а пока представленные аргументы носят откровенно популистский характер, поскольку не содержат конкретных механизмов поддержания интересов отдельной нации в условиях интернациональной информационной, политической и экономической среды. Общим местом обоих обсуждаемых документов является забота о казахском языке, но и в обоих случаях все осталось на уровне общих призывов. Мне неизвестны учебные заведения, где не преподавался бы казахский язык. Также не знаю сообщений о публичном отказе от изучения казахского языка и о демонстративном срыве учебного процесса. Каждый год из стен учебных заведений выходят сотни тысяч людей, получивших сертификат об завершении учебного курса по казахскому языку. И если ситуация не меняется, нужно больше внимания придавать процессу и качеству обучения на казахском языке, совершенствовать методики и критерии обучения. Но об этом и так говорится на протяжении уже 18 лет. К сожалению, ничего принципиально нового в обоих текстах не представлено. Абстрактный призыв «больше казахского языка», должен соотноситься с реальностью. Если незнание казахского языка не становится у части граждан препятствием для уплаты налогов в общую казну, оно также не должно становиться для них препятствием в осуществлении их общегражданских прав. Эти моменты также не очень четко прописаны в обеих Концепциях. В заключение можно сказать, что пока дискуссии с обеих сторон выглядят «битвой представлений», поскольку нации как гражданские так и этнические как монолитные объекты существуют только в воображении и риторике их сторонников. Тогда как реальными субъектами общественной жизни их делают институты поддержания в высокой степени актуальности для граждан того или иного типа идентичности. Пока не будут продуманы конкретные механизмы, идеологические и ценностные обоснования, которые будут востребованы в повседневной практике обычных людей, весь пафос концептуальных дискуссий будет полезен только в контексте личной карьеры их инициаторов.
