Непредсказуемость России давно уже вошла в поговорку. И не секрет, что один из многочисленных факторов, с которыми эту непредсказуемость принято связывать, – своеобразие российской политической культуры, по-разному проявляющееся в разные эпохи.
Непредсказуемость России давно уже вошла в поговорку. И не секрет, что один из многочисленных факторов, с которыми эту непредсказуемость принято связывать, – своеобразие российской политической культуры, по-разному проявляющееся в разные эпохи. Острые дискуссии на эту тему, приобретающую особую важность в период американо-российской «перезагрузки», продолжаются и в российском экспертном сообществе. Стремясь познакомить свою аудиторию с максимально широким спектром мнений и подходов, Русская служба «Голоса Америки» решила побеседовать с известным московским журналистом, заместителем главного редактора вебсайта Grani.ru Николаем Руденским. Алексей Пименов: Николай Евгеньевич, о судьбах политической системы, сложившейся в сегодняшней России, идут острые дискуссии. Иное дело ее характер: попытки определить его предпринимаются не так уж часто. Как бы вы охарактеризовали природу нынешней российской власти? Николай Руденский: Определить одним словом ее нелегко – как, впрочем, и всякое общественное явление. Сегодня часто говорят о том, что жизнь в России все явственнее напоминает позднее советское время. И к тому есть немало оснований. И тем не менее, ставить знак равенства я бы не стал. Если при Брежневе мы имели то, что можно назвать мягким тоталитаризмом, то сейчас это – авторитарный режим, причем тоже не самый жесткий. И, кстати, полагающийся не столько на репрессии, сколько на равнодушие, пассивность, цинизм… Весьма распространенные сегодня. Это, я бы сказал, благожелательный, народный авторитаризм. Зачастую говорящий с людьми на понятном им языке. Будем смотреть правде в глаза: до сих пор популярность этой власти довольно высока. А.П.: А какова, на ваш взгляд, ее идеология? Не так давно Владимир Буковский сказал в интервью «Голосу Америки», что, в строгом смысле слова, ее не существует, – можно говорить лишь о попытках ее сформулировать. Ваше мнение? Н.Р.: Во многом я согласен с Владимиром Константиновичем, тем более, что он, разумеется, хорошо помнит советский режим. У него-то идеология была, и она играла большую, а на ранних этапах его истории – даже определяющую роль. А сейчас?.. То, что я говорил о равнодушии и цинизме, – это ведь относится и к верхам. Они так заняты сохранением своего властвующего положения, из которого они, разумеется, извлекают и большие материальные выгоды, что для идейной, идеологической мотивации своей власти у них попросту не остается ни времени, ни сил. И все же попытки сформировать официозную систему ценностей действительно предпринимаются. Другое дело, что тут имеет место явный разнобой. Многое берется из идеологии советского периода. Но при этом возрождается и официальная идеология царской России, причем – отнюдь не самого последнего времени. Я имею в виду в первую очередь известную триаду эпохи Николая Первого: православие, самодержавие и народность. Все это тщательно перемешивается и, так сказать, подается на стол. И героями оказываются как убитый большевиками Николай Второй, так и организаторы террора – Ленин и Сталин. А.П.: Но Ленин все-таки в меньшей степени? Н.Р.: Да, и это тоже не случайно. Ведь если говорить об идее, то это идея сильного государства... И конечно, Сталин ей отвечает больше: что ни говори, а при Сталине Советский Союз – преемник исторической России – достиг наибольшего могущества. А Ленин, напротив, ассоциируется с распадом государства, с крушением империи, с отторжением окраин… Впрочем, коммунисты – конечно, очень сильно трансформировавшие свою идеологию, – подчеркивают, что Ленин государство сохранил и в какой-то степени возродил. А вот роль разрушителей они отводят деятелям демократической Февральской революции… А.П.: Но ведь подобные утверждения как будто звучали и раньше... Помните, например, книжку Николая Яковлева? Н.Р.: Разумеется, исторические источники тут налицо. Конечно, синтез коммунизма с русским державным национализмом дело не новое: он имел место и в позднесталинские, и в брежневские времена. Но тогда этот процесс еще не был завершен. А сегодня произошло полное вытеснение традиционной коммунистической идеологии – даже у коммунистов. Даже у них некогда традиционный пролетарский интернационализм полностью вытеснен русским державничеством, причем – с сильным православным мотивом… А.П.: Давайте вернемся к фигуре Сталина. Нередкие сегодня восхваления его как «эффективного менеджера» – и в частности, в учебной литературе, у многих вызывают тревогу – и в России, и за ее пределами. Как вы полагаете: есть ли в данном случае основания говорить о попытках возродить традиционный сталинизм? Или это уже новое явление, имеющее иные корни? Н.Р.: На наше счастье, говорить сегодня о возрождении традиционного сталинизма не приходится. Хотя бы потому, что нынешние условия – совсем другие. Экономика, построенная на принудительном и полупринудительном труде, была бы сегодня нежизнеспособной. Невозможна в наши дни и изоляция от внешнего мира: и по техническим причинам, и потому, что, так сказать, ни верхи, ни низы этого не хотят. И это, согласитесь, отрадно. Менее отрадно другое: в сегодняшних условиях – для сохранения нынешней несвободы – террор не очень-то и нужен. Достаточно точечных репрессий – плюс промывание мозгов в официальных СМИ, прежде всего на телевидении. Нет и абсолютной цензуры: в стране существуют свободные СМИ, и оппозиционные взгляды при желании доступны – в особенности пользователю Интернета. В общем, я бы охарактеризовал эту ситуацию как режим разумного минимализма. И пока что он работает... А.П.: А оппозиционное сообщество – как бы вы охарактеризовали царящие в нем настроения? Н.Р.: По-моему, пока что трудно даже говорить о сообществе. Да, есть много людей, по тем или иным причинам недовольных положением в стране. Сегодня нередко говорят, что, дескать, для народа свобода слова не является ценностью. Я думаю, что это не так. Бывает, конечно, что многие готовы пожертвовать гражданскими свободами в обмен на стабильность и благополучие. В каком-то смысле это и произошло в годы путинского правления. Другое дело, что стабильность эта довольно шаткая, поскольку экономика страны сохранила свой сырьевой характер. Путину повезло: он пожал плоды преобразований, осуществленных в те самые страшные девяностые... Как бы то ни было, если экономическая ситуация в стране изменится, то изменятся и настроения масс. Сегодня оппозиционеров немного, и к тому же они далеки от единства. Но ведь и диссидентов в советское время было немного. И если бы в начале восьмидесятых – при Брежневе или при Андропове – кто-нибудь сказал мне, что через пять лет сотни тысяч человек выйдут на улицы с демократическими лозунгами, то я бы отнесся к этому как к неудачной шутке. Так и сегодня: ситуация может измениться, и демократические идеи окажутся востребованы... А.П.: С их-то интерпретацией, с их восприятием в обществе и связан мой последний вопрос. Известно такое явление: люди, известные в России своими либеральными взглядами, порой начинают говорить на языке правых, а в иных случаях – и крайне правых, как только речь заходит о загранице – о западном, да и о восточном обществе. Чем вы могли бы это объяснить? Н.Р.: Да, это точное наблюдение. Мне часто приходится видеть соотечественников за рубежом, и могу сказать: обсуждая российские проблемы, найти общий язык нетрудно. Тут все за демократию. А вот когда речь заходит об Америке, многие высказываются в поддержку очень правых течений. А некоторые выступают и за жесткие репрессии – например, за борьбу с терроризмом такими методами, что, пожалуй, даже Сталин счел бы их слишком суровыми. Объяснить это не так-то просто. Вероятно, тут работают разные механизмы. Но я хорошо помню, как когда-то даже либеральные интеллигенты в СССР не могли понять Уотергейт – им казалось, что американские либералы и журналисты просто губят страну, подрывая престиж президента. А когда им говорили: нет, не подрывают, а укрепляют, то им это казалось демагогией. В глубине души они воспринимали демократию как синоним слабости. Сегодня, конечно, другая ситуация. Но ощущение, что демократия ассоциируется со слабостью, а это невероятное разнообразие западного общества – со своего рода нездоровьем, не исчезло...
